В образовавшейся дверной щели не было видно абсолютно ничего. Мягкий мрак прятался за ней, поэтому вглядываться внутрь не имело смысла, и ничего не оставалось делать, кроме как войти.
Первой вошла Анна, за ней сразу же братья, которых тут же сменили Маслов и Чечетов. Кроме мрака, первым, что встретило гостей, был весьма странный, необъяснимый запах. Это была смесь перегоревшего парафина свечь, тусклый свет которых пробивался где-то из угла, каких-то ароматических благовоний и чего-то еще. Еще один непривычный запах, который невозможно сравнить с чем-то. Он будто просачивался из темницы, полной гнилой человеческой плоти, в которой никогда не было свежего воздуха. И именно этот запах, в сочетании с дымом создавал тяжелую, приторную горечь, витавшую в воздухе.
Окна оказались полностью закрыты, поэтому интерьер кабинета можно было лишь угадывать по расплывчатым контурам деревянной мебели, тени которой колыхались на стенах, напротив подсвечников, создавая ощущение, что внутри находилось очень много людей, которые прятались по углам и лишь молча смотрели на происходящее. Первым, что можно было разглядеть в полумраке - силуэт женщины, покачивающийся посреди комнаты в дымном тумане. Елизавета Гавриловна будто не слышала, что к ней пожаловали гости. Она, слегка пошатываясь, стояла возле огромного дубового стола и что-то, едва слышно напевала.

Придет утро, выпадет роса,
Над домом солнце засияет.
А милый, с улыбкою в усах,
Со мною рядышком гуляет…

Голос дрожал, но тон был спокойным и усмиряющим, будто колыбельная неспокойному дитю. В руках она держала письмо, которое с улыбкой, про себя, читала.
Напротив дубового стола, возле стены, от которой и просачивался тусклый свет, стояла небольшая кровать. На ней лежал полковник, одетый по парадному, будто решил прилечь перед светским визитом: в выглаженном мундире, с орденами и медалями.
Во мраке он казался всего лишь мирно отдыхающим человеком, который впрочем, лежал очень уж правильно, как для естественного положения спящего. Выпрямленные ноги, ровно положенные руки по длине тела и отсутствие колыхания груди. Его причесанные седые волосы и усы, расслабленные брови и лоб придавали лицу вид абсолютной умиротворенности.
Вокруг головы, возле плечей были разбросаны какие-то листья и травы, а на тумбочке возле кровати, в стакане стояли странные тоненькие палочки, которые тлели непривычным ароматом и заполняли комнату дымом.
Никто из присутствующих не осмеливался нарушить эту церемонию помешательства. И, хотя перед взором пришедших никаких откровенно ужасных вещей не происходило, ротмистр, Анна и Дмитрий уж лучше желали увидеть что-то более кровавое и жестокое, чем эту немую, замораживающую кровь в жилах, сцену.

...с улыбкою в усах,
Со мною рядышком гуляет...

Опять послышалось от Лизаветы Гавриловны. Она дочитала последнюю страницу письма, аккуратно сложила его, спрятала в конверт и положила на стол перед собой. Потом точно также, аккуратно достала его оттуда, открыла и начала читать заново, с первой страницы, неразборчиво напевая жуткий мотив своей песенки.
Дмитрий Алексеевич понял, - чем дольше они будут оставаться незамеченными - тем больше вреда принесет этот темный спектакль его сестре. Он быстро подошел к окну, находившемуся ровно посередине между родителями, и открыл его, залив комнату вечерним светом и свежим воздухом. Ротмистр тут же открыл дверь в кабинет, отчего образовался сильный сквозняк, за считанные секунды выгнавший весь дым.
Как только в помещение ворвались первые лучи настоящего света, Лизавета Гавриловна обернулась. На ее лице загорелись перепуг и возмущение. Она тут же, панически подбежала к двери, закрыла ее, а потом повторила это действие с окном.
- Как вы смеете? Так положено! - возмущенно прокричала она. - Вам нужно всем выйти!
Она подошла к Маслову и Чечетову и слабыми движениями попыталась их проводить на выход, безумно бегая взглядом, смотря, будто сквозь них. Но что-то было в этом взгляде и теплое, материнское, что не дало ей выгнать детей. Адвокат и Михаил Арнольдович не стали сопротивляться, а послушно отправились за дверь. Они старались быть аккуратными, чтоб не порвать ту слабую нить, которая все еще держала Лизавету Гавриловну на плаву.
Петр и Дмитрий в испуге помогли закрыть за ними дверь, а оцепеневшая Анна Алексеевна стояла возле кровати отца и судорожно сметала с подушки травы и листья. Когда дошла очередь до тлеющих палочек - она обожглась ими, неосторожно ухватив кончики с угольками. От боли Анна беззвучно сползла на колени, где и осталась, рыдая и покачиваясь.
- Деточка, что с тобой? - подбежала Лизавета Гавриловна - Ну как так можно? Нужно быть внимательнее!
Она взяла дочь за руку и принялась дуть на нее. Аня все еще смотрела куда-то под ноги, держа на весу кисть, которую всячески гладила мама. Она так увлеченно и сосредоточенно это делала, что не заметила, как сзади к ней подошли сыновья.
- Мам… - ладонь ротмистра нежно опустилось на дрожащее плечо Лизаветы Гавриловны. - Все будет хорошо, не бойся….
- О чем ты, Петруша? - с надеждой посмотрела на сына.
- Отца больше нет.
- Ну что ты говоришь такое? Вот же, лежит.
- Мертвые… - тихо начал Дмитрий - Всегда лежат. Но он уже не встанет.
Взгляд Лизаветы Гавриловны сразу же отвердел. Она, с едва уловимым отвращением отодвинулась от сыновей.
- Вы же ничего не знаете! Зачем тогда несете эту чушь?
- Не знаем? Не знаем, мама? - взорвался Дмитрий Алексеевич. - Посмотри, что происходит вокруг! Отец уже третий день, как мертвый лежит в этом холодном кабинете, а ты! А ты стоишь над ним, как полоумная и листочки поджигаешь! Черт со мной и Петром, но Аня? Что ты делаешь с ней? Умоляю, вернись к нам, пока не поздно! Вернись, пока еще можно оттуда вернуться!
- Замолчи, Митя! За сумасшедшую меня принимаешь? Думаешь, не понимаю, что происходит? Думаешь мне не страшно? Это вы не понимаете!
Она злостно и яро стреляла взглядом то на одного сына, то на другого. Затем, совсем неожиданно, выражение ее лица обрело просто взволнованный вид, будто забыла рассказать о чем-то очень важном.  Лизавета Гавриловна тут же подошла к Дмитрию и взяла его руками за плечи.
- Димочка, ты не думай, я ведь все знаю, обо всем уже позаботилась. - начала говорить очень быстро, едва можно было различить слова. - Мне он запретил кому-то рассказывать, но вам нужно знать, нужно, это ведь ваш отец…
Лизавета Гавриловна подвела Дмитрия и Петра ближе к кровати и Анне, чтобы те образовали полукруг. Затем, немного замешкавшись, она замолчала на несколько секунд, подняв при этом брови и очень быстро разглядывая пол под ногами. Она пыталась вспомнить какие-то события и сформировать мысль правильно.
- Еще неделю назад, когда Леше стало окончательно плохеть, я ездила в Петербург, к врачу. Но врач не хотел мне помогать. Прогнал, сказал, что сделать уже ничего нельзя, и я ему не поверила - ведь всегда что-то можно сделать. Ну, этот не стал меня слушать - так чего руки опускать, - я собралась идти к другому.  Но по пути меня догнал господин Бригсон, дай ему Бог здоровья. Догнал и спрашивает, отчего я такая грустная иду. Но я не стала ему всего рассказывать, просто лишь пояснила, что мужу все хуже становится, и что к врачу иду, потому что боюсь очень сильно. А он на меня посмотрел так спокойно, что всякий страх сам пропал, и сказал, мол, Вы не бойтесь. Нет ничего такого, с чем нельзя было бы справиться, что нельзя было бы победить. Главное верить всем сердцем, и надеяться… Говорит, надежда - это главное. Пока она жива - ничего не стоит бояться, даже если никто Вам не будет верить, никто не поддержит. А потом дал мне карточку со своим адресом. Сказал - если уже ничего больше не останется, если почувствуете, что сдаетесь, и что исправить обстоятельства уже нельзя - найдите меня. Что бы страшное не было -  говорит, найдите, я Вам обязательно помогу, главное не упустить время. Но я тогда подумала, что странный какой-то и пошла себе дальше. С тем другим доктором мы приехали домой, он посмотрел папу вашего, но сказал ровно тоже самое, что и предыдущий врач. А потом…
На этом, Лизавета Гавриловна приостановилась и оторвалась от пола, на который все это время смотрела. Ее глаза блестели, а брови нахмурились.
- А потом, три дня назад я зашла в кабинет утром, спросить как здоровье… А он… А он - молчит. Подумала, может спит еще, подошла потрогать лоб - а он холодный, как лед, понимаете? Не такой холодный, как с мороза вернулся, а полностью холодный, не как у людей. И тогда я испугалась так, как никогда еще не боялась. Так страшно стало, что дышать невозможно, думала - все, задохнусь и пропаду. Очень боялась, всего боялась. Даже бояться боялась, боялась, что время на часах секунду тикнет, - и он уйдет навсегда. Но вдруг, как молния ударила, и вспомнила, что у меня карточка есть. Тот господин ведь говорил, что когда будет казаться, что уже конец - найти его. Вот я и не стала пугать всех, когда еще ничего не решено, и послала гонца в Петербург, а у двери конюху велела стоять и не пускать никого. Не хотела, чтобы и Анечка так боялась, как я, и вы с Петром как раз приехали. А я стояла здесь, в кабинете, одна и боялась, чтобы вы этого не увидели. Нарядила отца, чтоб красивым был, как он любит и молилась, чтобы вы не ворвались сюда силой. Потом, сегодня утром, приехал господин Брисгон. Он зашел сюда и сказал, что я зря боюсь, что сегодня в полночь, уже все будет хорошо. И мне так легко стало, так сильно захотелось, чтобы все закончилось, чтобы сели все вместе за стол и смеялись. Кушали, пили, ругались, но все равно смеялись. Будто вы еще все маленькие, а мы молодые. Бригсон многое умеет, он обещал! Он знает, что делать, поверьте! Если не в него, то в меня, прошу вас! Я даже вышла из кабинета, чтобы не мешать ему, чтобы все по правде получилось и так и будет, обещаю! Вы никогда не слушали маму, а я всегда была права. Митенька, сыночек, Петруша, Анечка! Ну что вам стоит поверить? Не просто так же прошу, а за отца вашего!
Она смотрела на детей не как мать, а как их дочь, которая просит чуда. И как же им хотелось дать это чудо, но… Ротмистр стоял оцепеневшим. Будто в первом бою, будто первый раз увидел, как падает человек. И жить ему захотелось так сильно, что возьми - да умри.
Слезы матери. Ничто не ранит сильнее, ничто не опустошает так, как они. Каждая из капель смывает собой душу, заставляет вывернуться наизнанку и сгореть к чертям собачьим. От бессилия. От неспособности унять эту боль.
- Мамочка, мы тебе верим! - сломался Дмитрий. - Все, что говоришь - правда. Но за верой… За верой стоит завтра, которое разобьет всех нас.  Бригсона этого мы видели - мошенник, подлец и Иуда! Знает, как больно тебе, как боишься и не постеснялся обещать.
Лизавета Гавриловна судорожно улыбнулась губами, но в глазах вскрикнула. Она подбежала к Петру, взяла его за руки и принялась целовать их.
- Петенька, Петруша, ты же веришь? Ты же знаешь, да? Не говори как он, прошу…
Ротмистр молчал. Не смел и выдохнуть, и голоса подать. Мама плачет и хочет жить, а он, будто решает ее судьбу. И выбора нет. Он скажет, он должен сказать только правду.
За дверью, в коридоре послышался шум. Похоже, целая толпа неслась от лестницы к кабинету. Шаги все ближе и вот, настойчивый и громкий стук. Не дождавшись ответа, дверь открылась, и в проходе показалось несколько голов разных людей: знакомых и не очень. Здесь было два полицейских, которые держали под руки Бригсона, а за ними прятались оба Чечетовы и Маслов.
- Лизавета Гавриловна, Дмитрий Алексеевич, поймали! - послышался голос Маслова из тыла ворвавшейся толпы. - Почти уехал, мерзавец, на выезде из Колпино Гаврила Михайлович с господа-полицейскими перехватили.
Бригсон держался абсолютно невозмутимо. То обстоятельство, что его крепко держали под руки полицейские - казалось, всего лишь вопиющим недоразумением. Он стоял, как породистая овчарка, которую окружили дворовые шавки, что ротмистра, несмотря на обстоятельства, задорило. Но вот Лизавета Гавриловна восприняла заточение профессора не так позитивно.
- Вы что делаете? - набросилась на полицейских. - Немедленно уберите от него руки!
Она принялась всячески освобождать заключенного, который своим надменно страдальческим видом, провоцировал к возбуждению конфликта. Полицейские, тем не менее, не ослабляли хват.
- Лизавета Гавриловна, дайте сказать! - неожиданно уверенно завопил Чечетов старший. - Он всего лишь мошенник! Аферист!
Но она будто не слышала ничего, а маниакально выталкивала полицейских за пределы кабинета. Пыталась бить их, но движения были настолько слабыми, что ее ладони просто бессильно опускались на плечи и руки стражей порядка.
Ротмистр почувствовал в только что прибывших нежданных гостях шанс максимально безвредно расставить все по своим местам. Он подошел к матери и, будто невзначай, взял ее за руки.
- Дай им сказать, мам.
- Что сказать? Пускай отпустят господина Бригсона! Это же… Это же возмутительно.
- Нет-нет, Лизавета Гавриловна! - опять влез Чечетов старший. - Он совсем не тот, кем представился. Как только Гаврила пришел сегодня утром ко мне в кабак и рассказал о прибывшем госте - я сразу почуял неладное. Сын сказал, что в поместье приехал некий господин, со странными росписями на голове. И вот именно они меня насторожили… Понимаете, несколько дней назад, в Петербурге, я гостил у одного пристава, который и поведал мне, что в наших окрестностях завелся некий профессор, который за весьма внушительные деньги обещал доверчивым гражданам помочь с их бедами. И все бы ничего, но вот характер бед этих он выбирал как можно глубже. То помочь излечить от туберкулеза, то счастье приворожить, а то и вовсе усопших вернуть. И ни с кого не стеснялся денег брать - будь то одинокая старуха, да хоть ребенок маленький - главное, чтобы подоверчивее да побогаче. Человека этого объявили в розыск, а главная примета, главное отличительное свойство - рисунки на голове. Сразу, как Гаврила сказал мне, что у Вашего гостя голова разукрашенная - я тотчас понял, что это вероятно он, поэтому и отправил сына в Петербург, к приставу. И они как раз на подъезде в Колпино и поймали голубчика. Ох и торопился он и как перепугался, когда полицейских увидел! Совсем не таким уверенным был, как сейчас стоит. С Вас он ведь тоже денег взял, не так ли, Лизавета Гавриловна?
Дмитрий Алексеевич разгневанно посмотрел на Бригсона, и тут же бросился на него, но один из полицейских перегородил ему путь и начал удерживать руки. Ротмистр, даже не смотря на то, что и так обо всем прекрасно догадывался, не мог сдержать гнев в себе. Но, как брат, бросаться не стал, боясь нарушить хрупкое равновесие, которое не давало пропасть всем в безумии.
Лизавета Гавриловна стояла неподвижно. Она растерянно смотрела на Бригсона, не веря всему, что ей рассказал Чечетов, но и не услышать его рассказ она не могла.
- Петя… Как ты скажешь - так и будет… Не стану перечить, приму, как ты решишь. Прошу лишь только… Поверь мне, сынок, ради всего святого, ради отца, не губи мою веру.
Она стояла напротив сына и смотрела ему через глаза в душу. Видела его сквозь показную суровость, сквозь щит здравомыслия, под которым он прятал любое свое переживание. Видела, как маленького мальчика видят родители, когда спрашивают, кто съел все конфеты. А он стоял перед ней безоружен, нагой и уязвим.

На городской площади собралось очень много людей. Вышли поглазеть все - и взрослые и, даже, дети побросали свои забавы. Посреди огромной толпы стоял деревянный эшафот, на котором воздвигли виселицу. Под виселицей стоял палач, в черной маске, с вырезами для глаз. В этих вырезах перепуганно бегали два зрачка, пытаясь рассмотреть каждое лицо, стоящее под эшафотом. Палач был до смерти напуган, он не понимал, почему никто другой не может сделать то, что вынужден делать он.
Люди ликуют своей безучастности, радуются тому, что они стоят под деревянной площадкой, а не на ней. Все кричат, машут кулаками в воздухе, пытаются что-то бросить, но кто-то громко скомандовал дать проход и все послушно начали тесниться и освобождать место. И вот, по живому коридору, пара приставов ведут заключенного с мешком на голове. Это была женщина - слабая, худая и сутулая. Ее ударами в спину загоняют на эшафот, а она, не видя ступенек, падает под ноги своего палача, но тот стоит ровно, как и стоял, даже не шелохнулся. Заключенную поднимают на ноги, подводят к висящему узлу и снимают с головы мешок. Женщина могла бы перед смертью увидеть всю площадь, дома вокруг нее, красивое небо, но она смотрит лишь только в те два выреза, сквозь которые панически бегают зрачки палача. Ей на голову надели петлю и затянули узел. Она знает, что ему страшно, и что он не хочет убирать люк, который держит ее на ногах. Он стоит, а толпа начинает беситься. Люди требуют зрелища, расправы. Дрожащая, слабая рука хватает рычаг и…

- Отец мертв, мама. Его уже не вернуть.
Надежда Лизаветы Гавриловны висит на веревке и болтается в конвульсиях, задыхаясь и умирая. На лице женщины не читалось абсолютно ничего, - пустая человеческая оболочка.
- Ну… - едва слышно сказала. - Тогда, позволь мне еще остаться, проститься с мужем. Я ведь, как с мертвым с ним за все эти дни не разговаривала, лишь как с все еще живым. Можно? До полуночи, не дольше.
Ротмистр безмолвно кивнул. Все господа: и Дмитрий Алексеевич, и Маслов, и Чечетовы глубоко в душе спокойно выдыхнули. Дмитрий подал знак полицейским, чтобы те увели Бригсона, у которого хватило смелости и благоразумия молча уйти. Анна Алексеевна, хоть и была разбита и подавлена, но все же была спокойной. Так долго она ждала этого спокойствия, пускай мрачного, пускай опустошающего, но, все же, спокойствия.
- Давным давно, еще до вашего рождения, ваш отец был очень неспокойным...
Лизавета Гавриловна подошла к кровати с мужем, и, взяв его за руку, начала говорить. Легкая улыбка воспоминаний заиграла на ее истощенном, уставшем лице.
- Ох и любил он играть в карты, все вечера за ними проводил. Еще ведь не просто так играл, а деньги ставил на кон, и проигрывал часто… Но как-то, когда Митя был еще маленький, а Петя жил еще у меня под сердцем, перешел Леша черту и влез в какие-то непонятные дела после очередной партии. А до этого, постоянно клялся мне, что с играми завязал, и каждый раз нарушал слово, а я его прощала… А что мне было делать… Но в этот раз простить не смогла. Разозлилась страшно, забрала сына и уехала к своим родителям в Петербург. Не хотела больше смотреть, как муж проигрывает семью черт знает кому. Очень тогда ваш отец испугался. Целую неделю, каждый день приезжал ко мне и стоял под окном. Спокойно стоял, не кричал, ничего не говорил, а просто стоял и смотрел в окно, пока не темнело и я не ложилась спать. Тогда он возвращался к себе, а на следующий день опять стоит. Помучила я его тогда изрядно, самой неловко было, но в конце концов - открыла дверь. Он влетел внутрь, как ураган, упал на колени передо мной, начал целовать руки и клясться, что ни к одной карте больше не притронется. Говорит, обещаю тебе, ты в меня поверь, пожалуйста. Я, по вредности своей, сказала, что не смогу, но он...
Лизавета Гавриловна подняла лицо, мокрое от слез, посмотрела на Аню и сыновей, а затем крепко взяла их за руки.
- Но он сказал: Ты поверь в меня! Всегда в меня верь! Даже, когда закапывать будут, даже когда ты первая на меня горсть земли бросишь - все равно верь! Что бы не стало - не брошу тебя. Проживем всю жизнь вместе, до такой старости, что и дети уже будут старыми. А потом умрем с тобой, в один день. Чтобы никто из нас не тосковал. И, ведь, поверила! Никогда после этого он больше не играл, даже просто так, не на деньги. Верила… И сейчас верю. Не Бригсону, не чудным его рассказам, а в отца вашего верю. Иначе не могу.
Никто из детей никогда раньше не слышал этой истории, что только добавило горечи.
Все это время, возле двери беззвучно стояли Маслов и Чечетовы. От чего-то, Михаил Арнольдович на рассказе жены полковника, начал нервно поглядывать то на нее, то на ее детей. Чем-то этот рассказ его задел, не давал покоя.
Лизавета Гавриловна сидела возле кровати и все также, с улыбкой, гладила мужу руку.
- Я еще побуду здесь… - сказала она, когда Аня прикоснулась к ней. - До полуночи, не дольше, поймите. Разрешите. Хочу проститься, а потом спущусь. Как же я за вами соскучилась...
Дмитрий Алексеевич, облегченно вздохнув, направился к выходу, чем показал пример остальным. Последней выходила Анна Алексеевна, которая, перед тем, как закрыть дверь, посмотрела на родителей, которых и смерть не может разлучить. Мрак и колыхание свечь уже не выглядели пугающими и мистическими. Теперь они, будто стражи, охраняли спокойствие оставшихся в кабинете людей.
Все спускались со второго этажа в тишине. У каждого в голове прокручивались последние события, с каждым разом задевая душу все глубже. Та буря, которая совсем недавно грозила собой - прошла, и, хотя, тяжелый осадок и боль утраты все еще горели внутри - все понимали, что впереди ожидает спокойствие.
В столовой гостей ожидала Нина Степановна и Коля, которые сидели возле камина и встревожено посматривали на входную дверь. Когда же все вошли, горничная, увидев молчание и усталость, побежала к выходу, потянув за собой Колю.
- А ведь, все равно верит… - нарушил тишину Дмитрий Алексеевич. - Будет ждать с ним полночь, как и обещал Бригсон.
- К сожалению… - поддержал ротмистр. - Но лучше уж так.
- Да, это точно. Анечка, ты как? Не переживай, пожалуйста, смотри как чисто и как сильно наша мама любит отца. Разве ли не чудо, в наши-то дни…
- Я… Я в порядке… Просто… Тяжело все это.
- Тяжело - не то слово. Ну ничего, справимся! Вообщем, господа… - Дмитрий повернулся в сторону Маслова и Чечетовых. - Хотел поблагодарить Вас… За то, что поймали этого мерзавца.
- Ну что Вы, Ваше благородие! - добродушно, будто с облегчением, сказал Михаил Арнольдович. - Как же иначе!
- И да, Михаил Арнольдович… Вы же имели к полковнику дело важное. Боюсь, он Вам уже не поможет…
- Ну, что Вы, какое тут уже может быть дело. Все, видимо, уже решилось само собой...
- Я… - вдруг выронил ротмистр - пойду, наверное, к себе. Извините, господа, с меня сейчас все равно никакого спросу…
- Конечно, Петр Алексеевич. - быстро подхватил Маслов. - Нам всем нужно время и отдых! Вы, главное, знайте - все будет хорошо!
- Обязательно…
Ротмистр лениво встал и направился к выходу, зацепившись по пути за ножку стула. Но, упустив древнюю привычку выругаться, он просто молча удалился.

Сидя в своей комнате возле окна и выкуривая третью сигарету подряд, Петр Алексеевич размышлял о случившихся событиях. Да, он точно, как и брат с сестрой питал смесь чувств из горя и облегчения, но на самом деле, больше всего его сейчас беспокоило не это. Он все никак не мог выбросить из головы лицо матери, утопающее в отчаянии. Он и сейчас видит перед собой ее глаза, полные надежды, умоляющие о спасении своей веры, чувствует, как она слабо держит его за руки, будто опять спрашивает у него разрешение жить, а он, ее сын, будучи рассудительным и здравомыслящим кретином,  не дал ей такого разрешения. И уже через мгновение, жизнь и сила в этих глазах погасли.
Ротмистр чувствовал себя тем самым палачом, убийцей надежды матери. И, хотя течение времени все унесет, всех успокоит и вылечит - простить себе этого он не сможет.
В голове Петра Алексеевича начала закрадываться мысль, взять, и тотчас же уйти с поместья. Уехать на Кавказ и не возвращаться оттуда никогда. Не появляться на глаза матери, сестры, не разбивать никому сердце, не выливать душу. Там он будет в своей тарелке, там смерть будет такой же повседневной, как поход в уборную. Но как только он в очередной раз вспоминал лицо Лизаветы Гавриловны и грусть сестры - его планы тут же рушились. Для них, ведь, еще можно жить. В них еще можно найти свой покой.
Тем временем, стрелки часов уже как полчаса перешагнули за полночь. За водоворотом размышлений и сигаретного дыма, ротмистр и не заметил, как пролетело время.
Ему захотелось пойти к матери. Обнять ее, успокоить, исправить то, что он сломал сегодня. И от мысли этой, ему вдруг стало легко, будто кто-то сверху вселил в голову идею, способную все исправить. Он быстро поднялся, накинул на себя сюртук и побежал к выходу. В коридоре никого не было, что только вселило еще больше уверенности в Петра. Он добежал до нужной двери, остановился возле нее и легонечко притворил.
В кабинете все также царил мягкий полумрак, в котором можно было разглядеть лежащий силуэт полковника и Лизаветы Гавриловны. Она все также сидела возле кровати, опустив голову на руку мужу. Измученная, усталая, так и уснула. Полдня назад, эта картина весьма бы напугала ротмистра, но сейчас он знал, что так нужно.
Петр Алексеевич почти на цыпочках подошел ближе к кровати, глянул на мирное лицо отца и поцеловал его в лоб. Некоторое время смотрел, пытаясь запомнить его именно таким: спокойно лежащим, в мундире и с орденами. Затем аккуратно дотронулся до плеча матери, чтобы разбудить ее и помочь дойти к себе в комнату, но плечо было таким же холодным, как и лоб отца.
Таким образом, в этом кабинете, за последние несколько дней умер полковник, его жена и часть сына.