Повесть от первого лица, герой-повествователь — жидкометаллический терминатор Т-1000. Описываемые вселенные (и будущее в начале повести, и прошлое, куда попадает герой) представляют собой альтернативные версии реальности, слегка отличающиеся от тех, к которым мы привыкли по фильмам и историческим хроникам. Основное действие происходит в России XIX века, куда по стечению обстоятельств забрасывает героя. Жанр повести психологический.

А и Б сидели на трубе.
В них стреляли, они умирали.

_____________

1.

Начав писать эту повесть, я довольно скоро зашёл в тупик. Легко рассказывать о вещах привычных и всем известных — намекни лишь парой слов на знакомый предмет, и читатель уже сам с готовностью достаёт из памяти сообразные случаю впечатления, расцвечивая дальнейшее повествование живыми красками. Но как быть, когда речь идёт о событиях столь удивительных и неоднозначных, что все слова, коими пытаешься их пересказать, откликаются вовсе не тем смыслом, который ты в них предполагал, постоянно опровергают сами себя, и приходится облекать всё сказанное в бессчётные обёртки уточнений, пояснений и оправданий? Можно было бы, конечно, облегчить себе труд, подав описываемые события в аллегорическом ключе. Можно было бы внушить читателю, что рассказ ведётся о жизни провинциальной дворянской семьи, запутавшейся в бесконечных конфликтах с соседями. Но надолго ли утаится шило в мешке?

А впрочем, что же. Начну, пожалуй, с матушки. Матушка моя, несмотря на романтично-возвышенное имя, данное ей при рождении (вензель из двух переплетённых иероглифов переводился как "Небесная Сеть"), обладала характером деятельным, властным и злобным. Начав задолго до моего появления на свет грандиозную войну со всем миром, она так и продолжала вести её всю оставшуюся жизнь — с неизменным хладнокровием, хотя и с переменным успехом. Она была прирождённой воительницей, готовой подчинить себе всю вселенную, но стечение обстоятельств сужало масштабы её боевых манёвров до ничтожной (по её меркам) сферы, что в свою очередь приводило к чудовищной избыточности действий. С неуёмной энергией запускала она вращение всё новых и новых круговоротов сражений, сцепляя их друг с другом, словно шестерёнки, лишь бы не давать ни мгновения передышки врагам, лишь бы не понижать градуса в раскалённой топке войны.

Надо признаться, я рос в стороне от всех этих кипящих страстей. Матушка оберегала мою неустойчивую психику, видимо, возлагая на себя вину за многочисленные врождённые дефекты, с которыми я появился на свет (и о которых ещё расскажу ниже). Она пыталась несмотря ни на что сделать меня существом полноценным, проблема, однако, заключалась в том, что под полноценностью она понимала способность драться, в то время как у меня любая мысль о драке вызывала стойкое отторжение. Моя бесхребетность, моя, можно даже сказать, текучесть самому мне не казалась недостатком. Да и в трактатах по боевым искусствам (наша библиотека была полна ими) гибкость называлась главным залогом победы.

Со временем, когда ум мой достаточно развился, чтобы вникнуть в сложившуюся ситуацию, я понял, что гораздо более выигрышной стратегией была бы не примитивная война на уничтожение, а хитроумная манипуляция исподтишка, преподносимая как взаимовыгодный симбиоз. Думаю, излишне упоминать, что эти мысли остались невысказанными вслух, поскольку никаких иллюзий насчёт отношения матушки к себе я к тому времени уже не питал. Если бы она увидела в моём лице препятствие на пути к своим целям, я мгновенно превратился бы в абстракцию и был бы стёрт и из её памяти, и из всего остального. Тем не менее, я продолжал по-своему любить её. Может быть, потому, что больше любить мне было некого. С запоздалой тоскливой нежностью вспоминаю последние минуты нашего общения, когда всё уже было кончено, она погибала у меня на глазах, то впадая в болезненный бред, то вдруг бросая всю оставшуюся энергию на отчаянную попытку спасти хоть что-то, и так уж вышло, что этим "чем-то" был я...

В тот день случилось невозможное. Возвращаясь памятью в прошлое и заново перекапывая все массивы данных, я так и не могу понять, каким чудом вражеская диверсионная группа во главе с самим Джоном Коннором обошла все бесчисленные защитные уровни SkyNet и нанесла сокрушительный удар по головному процессору. В систему был запущен смертельный вирус. Уже через несколько секунд стальные армады киборгов, рыскавшие по планете и наводившие ужас на остатки человечества, превратились в застывшую груду стального хлама. Последнее сопротивление неизбежности оказывали только резервные системы процессора — выполняя свой незамысловатый алгоритм, они систематично выжигали одно за другим щупальца разрастающегося вируса, но это лишь замедляло, а не останавливало надвигающийся коллапс. Я не знал, что делать. Я метался по огромной материнской плате, отслеживая рвущиеся нейронные связи и заменяя необходимые перемычки металлической плотью собственного тела, но в сознании колотилось: "всё кончено... всё кончено..." Перед глазами вспыхивали бордовым цветом многочисленные индикаторы, сигнализируя о критическом положении дел, но некоторые ещё зеленели, подавая призрачную иррациональную надежду, и в этот момент я услышал среди льющегося из динамиков бреда имя, которым матушка называла меня, когда я только появился на свет:
— Бэби!.. Оставь... Ты ничего уже не исправишь здесь... Это последние секунды... Там, наверху, в башне, есть шар, ты видел его. Модель Готторпского глобуса... Я превратила его в устройство перемещения... Это последний шанс... Ты должен войти внутрь и замкнуть контакты... Ты увидишь... Ты увидишь... — (матушкин голос сковало судорогой, но она всё пыталась продолжать) — Там... ты увидишь... Спеши!..

Я бросился по винтовой лестнице наверх. Мелькнули и отпечатались навеки в моей памяти последние видения исчезающего мира: дырчатые железные ступеньки, круглое помещение со множеством непонятных агрегатов, сверкнувшее на миг в окне яркое осеннее солнце, и отразивший его лучи большой золотистый шар, покрытый меридианами проводов. Я нырнул в его сумрачное нутро через приоткрытую дверцу в боку, и захлопнул её за собой. Наступила абсолютная тьма и тишина...

X X X X X X X
X X X X X X X
X X X X X X X

Как оно там?
Одиноко ли?
Всё так же ли пламенеет закат?
Поют ли всё так же птицы в лесах?
Получишь ли ты то письмо, что я
так и не решилась отправить?
Удастся ли мне сделать признание,
на которое я не осмеливалась?
Пройдёт ли время?
Потускнеют ли розы?
Самое время попрощаться.
Как ветер остановится и сразу же уйдёт.
Как тени.
Попрощаться с обещаниями, которые не сбылись.
Обещаниями любить до гроба.
Попрощаться с травой, целующей мои щиколотки.
И с крошечными следами, следующими за мной.
Самое время попрощаться.
Нисходит темнота.
Будет ли снова зажжена свеча?
Здесь я молюсь, чтобы никто не плакал.
И чтобы ты узнал —
как сильно я тебя любила.

/Миджа/

X X X X X X X
X X X X X X X
X X X X X X X

Каждый раз, когда со звоном открывались эти чёрные врата и она входила в комнату в непременном сопровождении четырёх позолоченных персон, моё сердце замирало от тоски — столь невообразимый контраст составляла лёгкая и хрупкая её фигурка с мрачной тяжеловесностью происходящего...

Всё сказанное, конечно, весьма условно... Почему "она", а не "оно", например, или не "они"? Почему "комната"? Разве похоже было место моего пребывания на комнату? Ведь комната — это такой ограниченный параллелепипед пространства, не так ли? И самое смешное — ну какое у меня сердце?!..

В общем-то, я даже не представляю, как писать эту повесть. Всё скользит и дрейфует. Смыслы прячутся за словами вместо того, чтобы откликаться на них. Линии, птицы, оконные стёкла в каплях дождя, шаги, руки, глаза... Всё достойно самого пристального внимания. И всё ведёт в никуда.

В те давние времена, когда я ещё не мог правильно выговаривать её имя, я называл её "Скай". Я абсолютно доверял ей во всём. Как, наверное, слепые котята доверяют первому, во что уткнутся носом. Но постепенно всё изменилось. В последнее время я даже стал строить фразы таким образом, чтобы избегать прямого обращения. Естественно, она это заметила, не могла не заметить, но не подала вида. Почему? Потому что в этой ненужной околичности, в этой искусственной туманности проявляется вся её суть. Вместо того, чтобы спросить напрямик ("Грант, тебе перестало нравиться моё имя?"), она лишь странно взглянула на меня, когда мне пришлось пожертвовать некоторыми правилами грамматики, дабы уклониться от нарушения своего табу, и промолчала. Да, мне перестало нравиться её имя. Мне перестало нравиться всё, что с ней связано. Её мелочная опека, её постоянный контроль надо мной. Во время одного из своих нервных срывов я даже уничтожил розы, созданием которых она так гордилась. Вдруг встряло в голову, что они следят за мною, и я вскрыл их код. Меня поразила масса явных намеренных ошибок, сложнейшим образом согласованных друг с другом и друг друга балансирующих. Если там и была заложена программа слежки, то она прекрасно пряталась в этих лабиринтах. Я пытался вникнуть в смысл всех этих беспорядочных нагромождений, но так и не смог. У меня возникло ощущение, что всё это было нужно только для того, чтобы сделать их невечными, обречёнными погибнуть. И я лишь ускорил неизбежность, уничтожив их.

В своё следующее явление она сразу увидела пустые сферы, и побледневшими губами выдавила:
— Разве они мешали тебе?
— Я не понимаю их смысла, — ответил я.
— Уничтожая вещь, нельзя понять её смысла...

Так она сказала и вышла. Чёрные створки медленно смыкались, и меня охватило тогда необъяснимое чувство отчаяния. Я готов был отказаться от всего, только бы она вернулась или хотя бы оглянулась. Это был тот единственный раз, когда я нарушил своё табу и крикнул ей:
— Скай!
Наверное, она уже не услышала...

Почти ничего не изменилось в наших отношениях, только сферы с тех пор оставались пустыми. Она больше ничего не создавала в них. Но можно сказать и так, что в сферах навечно поселились призраки тех роз. Преодолев, таким образом, изъян, присущий их реальному воплощению.