Последствия

Наверное, сон не вернется ко мне уже никогда. Спать я, конечно, сплю, и изредка мне даже что-то снится. Не обязательно, что кошмары, просто какие-то обрывочные видения: тусклая серая рябь, тени, дрожащие на кирпичной стене, едва различимые силуэты во мраке, пустынные коридоры, уводящие в никуда. Я редко запоминаю все это. Скорее, образы отпечатываются на сетчатке, а после накладываются на реальность. Так реальность превращается в очередной сон. Но что если поставить вопрос иначе – высыпаюсь ли я? Нет, не высыпаюсь. Лежу на кровати, ворочаюсь, то и дело проваливаясь в омут забытья; чаще же бессмысленно смотрю в потолок. Я ни о чем не думаю, просто дышу, слушаю звуки с улицы, бормотания за стеной. Наблюдаю, как постепенно рассеивается предрассветная муть, буквально на физическом уровне ощущая, как в город вползает новый день.
Еще один день мой жизни…

У меня нет мобильника, только обычный домашний телефон. Иногда на него кто-то звонит, но я редко беру трубку. Кто бы там ни был, мне нечего им сказать, а отвечать на вопросы не хочется. Слава богу, в последнее время с этим стало проще. Раньше от желающих поболтать не было отбоя – журналисты, праздные сочувствующие, всякие шутники и какие-то извращенцы. Я регулярно меняла номера, переезжала с места на место, но они все равно меня находили. Принимались названивать, слали письма, в том числе и любовные, бывало, даже топтались на пороге, подходили на улице. Обычно, по их взглядам все сразу было ясно: смесь из смущения и плохо скрываемого интереса. Напускное сострадание. Порой, ужас. Мне ни к чему такое внимание. Я стараюсь забыть все, что со мной случилось. Хочу просто жить дальше – той холодной бесцветной реальностью, в которую все больше превращается мир вокруг.
Поэтому я и отказалась от мобильника. Удалила свои странички в социальных сетях. Сделала все, чтобы меня не нашли, чтобы оставили наконец в покое.
Нет, я не злюсь на людей, отчасти даже их понимаю. Просто мне неприятно, что они не желают понять меня. Ведь то, что случилось со мной – это для них событие. Невероятное, шокирующее. Я же мечтаю, чтобы оно поскорей превратилось в прошлое; чтобы оно выцвело, а то и вовсе исчезло. И мне не нужна их жалость, я не хочу чувствовать себя ущербной. Я – человек, такой же, как они все. Я – личность. А их внимание… оно изничтожает все это, превращает меня в участницу единственного значимого для них случая. Их внимание словно бы полностью обезличивает меня, так я и становлюсь той, кем меньше всего хочу быть.
Жертвой.

Тем не менее полностью отгородиться от мира нельзя. Да и… неправильно это. Так говорили психологи в реабилитационном центре, того же требуют работодатели, семья. Для одних у меня есть электронная почта, для других – автоответчик на телефоне. Иногда я его даже слушаю. Крайне редко – снимаю трубку.
Вот и этим утром телефон начинает звонить, а я просто сижу на диване, наблюдаю. Затем раздается писк, и я слышу знакомый голос.
– Привет, сестренка. Ты там?
Я не двигаюсь с места, молчу, взглядом изучая водные струи на оконном стекле. На улице осень, льет дождь. Где-то внизу с шумом проносится машина. Тусклая серая рябь. Тени, скользящие по сырому асфальту, дрожащими силуэтами отражающиеся в лужах.
Так может, мне все это снится?
– Я знаю, что ты меня слышишь, – не унимается сестра. – Мы давно уже не болтали, так что возьми трубку.
Она и правда стала настойчивей, в чем-то даже чересчур. Из пугливой серой мышки, какой я ее запомнила, она превратилась во взрослую уверенную в себе женщину. И я не могу сказать, что женщина эта мне чужая, все ж, мы по-прежнему сестры-близняшки, но… Порой я не узнаю ее. Мне кажется, будто со мной разговаривает незнакомка.
– Пожалуйста, Аля.
Я подчиняюсь.
– Да, сестренка, привет, – говорю максимально беззаботным голосом. – Извини, душ принимала.
На другом конце провода секундное замешательство.
– Рада тебя слышать, – облегченно вздыхает сестра.
Судя по голосу, она нисколько не поверила в мою ложь. Конечно, она знает меня как облупленную, но по-прежнему ли чувствует? Как долго она ощущала мой крик, несущийся сквозь ночь, пока не решила полностью от этого отказаться? Она оставила место лишь для надежды, а это гораздо легче, чем то, что испытывают близнецы, не способные быть рядом.
Но я не виню ее за это. Скорее всего, я поступила бы так же.
– Я тебя тоже, – говорю в трубку.
– Как ты там?
– Да нормально. В основном работаю, благо заказов навалом, иногда выхожу погулять.
– Понятно, – она тянет слово, раздумывая, что бы еще сказать. Либо же собирается с мыслями, чтобы предложить то, ради чего позвонила. – А спишь как? Хорошо? Проблем никаких нет?
Обернувшись, смотрю на себя в зеркало – короткостриженая голова, худое осунувшееся лицо, белесый шрам на лбу и остро очерченные скулы, круги под глазами. А в самих глазах…
– Да вроде нет.
– Точно?
– Угу.
– А эти… ну, дебилы которые… не достают больше?
– Последнюю неделю никого. Кажется, про меня действительно начали забывать.
– Надеюсь…
И снова молчание, а потом – сквозь статический треск прорывается громкий жалобный плач. Лишь теперь вспоминаю, что у моей сестры есть ребенок. Девочка. Совсем еще кроха.
Я слышу, как сестра что-то говорит своему мужу – сердито, приказным тоном. Если бы в детстве кто рассказал о подобном, я бы рассмеялась. Настолько нелепой показалась бы мне сама мысль о том, что сестра способна кем-то командовать. Тем более мужчиной.
В принципе, это до сих пор кажется мне нелепым.
– Что, ругается на папу с мамой? – спрашиваю я.
– А? – сестра смеется. – Ну да. Та еще драчунья растет…
От этого почему-то становится очень грустно. Закусываю губу, поглядываю на часы. Стрелка равномерно отсчитывает секунды. Время – что оно теперь значит? Три года, семь месяцев и двенадцать дней – вот где сосредоточилось время. До этого был лишь яркий калейдоскоп, полный беззаботности и веселья; после – стерильная монохромная пустота. Отголоски, воспоминания и бессонница…
– Ты бы, что ли, навестила нас, – мягко предлагает сестра. – Заодно и племяшку проведаешь.
Я зачем-то киваю – не знаю кому и зачем.
– Да, конечно.
– Когда? – тут же спрашивает сестра. – Может, в эти выходные?
Но я не готова идти к ним. Не уверена, что хочу. И мне грустно от этого, а вместе с тем как-то наплевать.
– Не могу обещать, – пытаюсь отнекаться я. – Работы навалом.
– Да перестань, – не унимается сестра. – Ты работаешь сама на себя. Думаю, можешь выделить вечерок.
– Я попытаюсь, – снова вру я.
– Аль, – ласково произносит сестра, – уже полтора года прошло. Нельзя постоянно сидеть дома и сторониться людей. Тебе надо выходить в общество. И мы тебе в этом поможем. Я тебе в этом помогу.
Мы?
Я сглатываю ком в горле, крепче сжимаю трубку.
– Знаю. Но я пока еще не уверена…
– Не переживай. Мы будем с тобой, и все будет хорошо.
– Знаю…
– Аль?
Я впиваюсь ногтем указательного пальца в подушечку большого. Давлю что есть мочи, наслаждаясь постепенно разрастающейся болью. Все, лишь бы не заплакать.
Все, лишь бы не показать слабость.
– Аль? – мягко зовет сестра. – Аля? Алечка?..
– Ладно, Насть, – выдыхаю я. – Уговорила.
Я чувствую, как она улыбается там, в своей ярко освещенной гостиной, в просторной квартире на другом конце города.
– Рада, что ты помнишь мое имя, – шутит она.
А я лишь теперь понимаю, что таким вот незамысловатым способом я только что прогнала незнакомку и вернула себе сестру. Просто назвала ее по имени. Настя.
– Конечно, помню, – ворчу я. – Ты ж моя малявочка, как я могу тебя забыть?
– Разница у нас в пару минут, – деланно возмущается сестра. – Так что никакая я тебе не малявочка.
– Самая что ни на есть настоящая.
– Значит, договорились? В субботу?
– Угу.
– Мы за тобой заедем…
И снова звучит это «мы». Нужно бы уже привыкнуть, что отныне «мы» – это не я с сестрой, а сестра со своим мужем. И с дочкой, которую они назвали в мою честь. Еще одна Аля.
Вот и выходит, что я вроде как рядом, но все равно отдельно.
– Хорошо, – тихо говорю я и кладу трубку.
Страшно хочется курить. А на большом пальце отпечатался новый кровавый полумесяц. Нет, шрамы уже никогда не пройдут.

Мы с сестрой родились с разницей в несколько минут и, в какой-то степени, именно это определило характер каждой из нас. Я стала старшей – бойкой, неугомонной, всюду норовящей сунуть свой нос. Она же, напротив, была молчалива и нелюдима. Одевалась скромно и людям предпочитала книги. Так мы и росли: я командовала, она подчинялась, я попадала во всякие переделки, она получала похвалы за хорошие оценки в школе. Злило ли это меня? Да, конечно. В старших классах я и вовсе ее презирала, всеми силами жаждала отвязаться от родства с этой серой мышью. И чем больше мама пыталась навязать мне ее компанию, тем яростней я бунтовалась, отстаивая собственную уникальность. Мне хотелось быть одной-единственной – никакого «мы», только «я»! – без преследовавшего меня повсюду карикатурного образа в лице моей замухрышки-сестры. Поэтому я экспериментировала с одеждой и прическами, гуляла с местными хулиганами и пропадала в ночных клубах, а после и в каких-то пьяных притонах. Я отчаянно пыталась быть не похожей на нее – настолько отчаянно, что легко переступала многие недопустимые границы. Я курила, напивалась, хамила матери. Я прогуливала уроки, предпочитая проводить время с друзьями. И в то время как сестра едва познала вкус первых поцелуев, я уже лишилась девственности, сменила несколько любовников и даже умудрилась повстречаться с женатым мужчиной.
Я не горжусь тем, что делала, но и отрицать это также не вижу смысла. Что было, то было. Но, несмотря на такое мое отношение к сестре, я никогда не переставала ее чувствовать, слышать. Это всегда было со мной – с самого первого дня моей жизни. Люди говорят, что у близнецов одна душа на двоих. И мне кажется, это отчасти верно. Быть может, поэтому я так и сопротивлялась? Не знаю…
Точно могу сказать лишь одно: все это теперь неважно. Той душной августовской ночью наши жизни изменились навсегда, и это буквально стало новым рождением, заново определившим наш с сестрой характер. Той душной августовской ночью, когда меня похитил маньяк, в плену у которого я провела больше трех лет.

Я никогда не была особо спортивной, так как банально не видела в этом надобности. Природа наградила меня хорошей фигурой и смазливым личиком, а большего, чтоб вертеть мужиками, не требуется.
Но теперь каждое утро я уделяю два часа тренировкам. В комнате у меня висит боксерская груша, на которой я отрабатываю удары – руками и ногами. Также я учусь освобождаться из захватов, обращаться с ножом. Тщательно изучаю болевые точки на теле, потому что знаю, что однажды все это мне пригодится. Я еще не в совершенстве всем овладела, но уже могу сломать нос пятью разными способами – быстро и очень болезненно.
До недавнего времени я ходила в спортзал, где молодой скромняга-тренер обучал меня приемам рукопашного боя. Он был вежлив, учтив и соблюдал дистанцию. Мне нравилось, что он не относится ко мне, как к какой-то хрупкой вещице, но при этом понимает смысл выражения «личностное пространство». Я знала, что симпатична ему, но он не навязывался с приглашениями на кофе и прочей ерундой. И это меня вполне устраивало.
А потом одним утром все изменилось. Он враз стал другим – нервным, заискивающим, в чем-то даже пугливым. Думаю, каким-то образом он проведал, кто я такая – может, кто-нибудь нашептал, либо же ему на глаза попался старый газетный заголовок, какая-нибудь статья в интернете. И мне пришлось поставить крест на том спортзале. Ведь нет ничего ужасней, чем находиться там, где на тебя смотрят, как на жертву. В каком-то плане именно это и делает тебя жертвой – не только совершенное над тобой преступление, но общественная реакция, мнение каждого отдельного человека. Жертва – это не состояние, а отношение.
Поэтому каждое утро я отрабатываю удары – руками и ногами. И если раньше в бликующей черной коже боксерской груши я легко обнаруживала черты лица, а то и фигуру похитившего меня маньяка, то теперь… Кого я вижу там теперь?
Может, себя?

Я часто вспоминаю события той ночи, которая предшествовала моему трехлетнему заточению. Рассматриваю их со всех сторон и зачем-то пытаюсь просчитать все возможные варианты развитий – что я сделала неправильно, в какой момент оступилась и угодила в расставленный капкан? Может, когда подсела к незнакомцу в машину? Или чуть раньше, когда вынырнула из неоновой духоты клуба в свежую летнюю темноту? А может, когда застукала своего парня целующимся с какой-то девкой, разбила ему губу и решила с горя порядочно напиться? Еще раньше?
И хотя психологи в реабилитационном центре всячески советовали мне не думать об этом, отпустить ту ситуацию и ни в чем себя не винить, я все равно вспоминаю ее вновь и вновь. Особенно, когда не могу уснуть. Перед самым рассветом – лежу, глядя в потолок, и думаю, думаю, думаю… Нет, я не виню себя и не оправдываю. Здесь речь вообще о другом – о том, что после освобождения эти три года, семь месяцев и двенадцать дней стали самым ярким, самым запоминающимся событием моей жизни. Они будто вобрали в себя всю меня, будто бы я и не жила до этого – так, кружилась в бессмысленном радужном калейдоскопе. Лишь там, в узком затхлом подвале, среди грязи и вони, я поняла, настолько сильно не хочу умирать. Лишь там, где я по-настоящему ощущала себя живой – чувствовала это каждой клеточкой, каждым нервом своего измученного тела.
Моего тогдашнего парня звали Денчик – высокий, статный и самовлюбленный самец, который любил строить из себя крутого мужика. Мне такие всегда нравились. И это, как я теперь понимаю, тоже сформировалось в противовес сестре, которая предпочитала тихих и умных мальчиков. Отношения у нас с Денчиком были так себе. Большей частью мы слонялись по клубам и каким-то занюханным квартирам, где Денчик «решал вопросы», а в основном – курил травку либо же напивался. При этом он не пропускал мимо себя ни одной юбки, а я – дура малолетняя – кусала губы от ревности.
И той ночью, в клубе, все вышло до безобразия банально: он удалился в туалет и пропал. Я же, устав танцевать, отправилась на поиски и обнаружила его в объятиях какой-то агрессивно накрашенной девицы. Теперь-то, конечно, я понимаю, что не шибко от нее отличалась – такая же яркая косметика, миниюбка и топик на голое тело. Но в тот момент меня охватила дикая ярость, я начала кричать, толкаться, вцепилась девице в волосы и даже ударила Денчика по лицу. Он, конечно же, озверел, запихнул меня в кабинку туалета, обозвал истеричкой и ушел. А я, рыдая, поплелась к барной стойке, где начала закидывать в себя стопку за стопкой.
Я вывалилась из бара далеко за полночь. Было тепло, улица же оказалась пустынна. Наивная, пьяная, я почему-то решила, что Денчик дождется меня, что где-то рядом припаркована его машина. Я представляла, как он сидит там, курит одну сигарету за другой и хмуро поглядывает в мою сторону. Я даже распланировала, как себя поведу: сначала потреплю ему нервы, а после буду ластиться кошкой, напрошусь к нему, и там мы займемся диким и страстным сексом. Конечно же, он меня не ждал, денег не было, и я уныло поплелась домой пешком.
Не знаю, сколько он за мной ехал, но в какой-то момент я услышала его тихий голос:
– Девушка, вас подвезти?
Я оглянулась, увидала потрепанный «жигуль» и улыбчивую пухлую физиономию, высунувшуюся из окна. Водитель был лысый, в очках и казался абсолютно безобидным. Тюфяк, каких много. Несчастное существо, обделенное женским вниманием.
В другой ситуации я бы посмеялась над ним, да и послала к черту. К тому же все мы с детства научены, что в машины к незнакомцам садиться нельзя, верно? Но той ночью я была слишком злая, слишком пьяная и уставшая. Мне не хотелось тащиться пешком шесть кварталов, я мечтала лишь быстрей лечь в кровать и уснуть крепким сном без сновидений.
– Так что, подвезти? – вновь спросил он.
Я шагнула к нему навстречу.
– Хорошо бы. Вот только у меня денег нету.
Он отмахнулся.
– Это не проблема.
– Правда?
Я настолько чувствовала себя выше и лучше этого неудачника, что даже облокотилась на дверь, заглянула ему в глаза. А заодно мельком осмотрела салон – там было пусто.
– Правда, – кивнул он, жадно разглядывая меня.
Даже в том моем состоянии мне не понравился такой его взгляд, но, почему-то, я не обратила на это никакого внимания.
– И что, вы на самом деле с меня ничего не потребуете? – многозначительно промурлыкала я.
Не знаю, зачем я так себя вела. Думаю, мне просто хотелось поиздеваться над ним. В какой-то степени это мне даже льстило – наблюдать, как от моих слов краснеет и заикается взрослый мужик. Пусть и такой нелепый, как тот водитель.
– Нет, ничего, – смущено пробормотал он.
– Ну тогда ладно, – воскликнула я и, обогнув машину, забралась внутрь.
В салоне было грязно, воняло загустевшим потом. Водитель дернул ручку переключения передач и, прокашлявшись двигателем, тронулся. Какое-то время мы ехали молча. Я искоса наблюдала за ним, веселясь от звука его напряженного сопения и при виде капель пота на дряблых щеках, на гладком лбу.
– А вы чего ж одна гуляете? – не выдержал он. – Ночь, темно.
– Ну как-то так, – максимально таинственно ответила я. – Нравится, вот и гуляю.
– Понятно, – кивнул он. – И даже никто не волнуется, не ищет? Родители там, или парень?
– Парня у меня больше нет, – сказала я. – Да и пошел он в жопу. А насчет родителей… отец помер, а мама только о моей сестре печется. Я в доме типа как гадкий утенок.
Он повернулся ко мне, покачал головой.
– И вовсе вы не гадкий утенок.
– Надеюсь, – улыбнулась я.
– Если не секрет, как вас зовут?
Эти расспросы начинали меня утомлять, но я все же ответила.
– Алина.
– Алина, – шепотом повторил он.
Тогда я отвернулась к окну, уставилась на мелькавшие по ту сторону стекла дома, улицы. Панорама ночного города – почему-то безлюдного, утопавшего в душном мареве. Уже позже я поняла свой главный просчет: водитель не уточнил моего адреса, а я даже не спросила, куда он меня везет. Поездка убаюкивала, глаза слипались. Дома наверняка ждала мама, волновалась, сердилась, и я вяло выдумывала всякие нелепые отговорки, планировала, как перенести неприятные объяснения с ней на утро. Я очень хотела спать…
А затем я услышала возню на заднем сиденье, сиплый женский голос, и вдруг поняла, что совершенно не узнаю улиц за окном, что город уже будто бы кончился, и мы едем по какой-то промзоне.
– Погодите, – запротестовала я, – вы куда…
В ответ он резко остановил машину, скомандовал:
– Держи ее.
И в волосы мне вцепились крепкие пальцы, дернули – так, что я закричала от боли. А после краем глаза увидела, как водитель вытащил из-под сиденья что-то длинное и увесистое, как замахнулся и…

Черная-черная темнота. И я в который раз не могу уснуть – ворочаюсь, думаю, вспоминаю. Перед глазами проносятся какие-то несвязные эпизоды, в ушах звучат голоса, издевательский смех. Не выдержав, я беру с тумбочки ноутбук, ввожу в поисковик имена, читаю чужие истории. Конечно же, меня интересовали и продолжают интересовать другие девушки, пережившие то же, что пережила я. Увы, их очень много, и это угнетает. Я смотрю видео про кливлендских пленниц, в очередной раз наблюдаю за освобождением жертв скопинского маньяка, слушаю интервью Наташи Кампуш. И в каждом из этих преступлений я обнаруживаю невероятную простоту, даже банальность. Один и тот же сценарий с незначительными вариациями безотказно работает из раза в раз. Машина – похищение – подвал – издевательства. Побег, выстроенный исключительно на случайности. А дальше – расследование, суд, приговор, бесконечные пережевывания в прессе, обсуждения, кто прав, кто виноват и так далее. Но это лишь в том случае, если побег удался. А у скольких несчастных не получилось сбежать от своих мучителей?
Я прекрасно помню, что он сказал, толкнув меня в зловонную черную яму.
«Ты здесь не первая».

Поначалу мне очень неприятно было читать то, что писали обо мне в прессе. Каким-то образом они умудрились раскопать все мое прошлое, даже вывернули все так, будто я сама виновата. И речь сейчас не о выкриках из толпы, а об отдельных исследователях, заигравшихся со своими чудными понятиями: «охотник», «жертва», «провокация» и прочее. Виктимность – что это за зверь такой? Какова мера ответственности молодой и неопытной девушки перед взрослым и явно безумным мужчиной? Где связь между короткой юбкой и регулярными изнасилованиями? И разве томный взгляд и определенная игривость в поведении заслуживают того, чтобы тебя сажали на цепь, как собаку?
Да, я недоумевала, читая все это, позже – злилась. Мне хотелось крикнуть всем им, этим умникам, чтобы шли в тот подвал и провели в нем бесконечных три года, семь месяцев и двенадцать дней, как это сделала я. Или же еще больше – четыре года, как было с Екатериной Мамонтовой и Еленой Самохиной; семь лет, ночуя в деревянном ящике, как случилось с Коллин Стэн; восемь лет, как Наташа Кампуш; девять – как Фусако Сано; а то и все восемнадцать – именно столько продержали в плену Джейси Дагард. И пусть каждый новый день сопровождался бы побоями, изнасилованиями и отсутствием всякого представления о том, пощадят ли тебя, есть ли хоть малейший шанс спастись?
Так я рассуждала раньше. А после ярость ушла, и я обрела полное понимание происходящего. Это они правы, а не я. Потому что моя правота оторвана от реальности; она основана на неверном представлении о мире – таком мире, в котором жизнь человека неприкосновенна, а закон непогрешим. Но где этот мир? Кто его видел?
Нет, то место, в котором мы живем, – это мир хитрых свирепых хищников. Глупость здесь не прощается, а твое выживание – исключительно на твоей совести.
«Ты здесь не первая», – сказал он, толкнув меня в зловонную черную яму. И лишь три с половиной года спустя я узнала, что все это время прожила на костях еще четырех убитых им девушек.

Я бросила курить там, в подвале. Ему не нравились курящие женщины, поэтому на сигареты рассчитывать не приходилось. С тех пор, как я спаслась, прошло уже полтора года, но я так и не выкурила ни одной сигареты. Хотя очень этого хочу.
Не знаю, что меня останавливает, но… В определенный момент я срываюсь из дома и, накинув на голову капюшон, иду бродить по ночным улицам в поисках круглосуточного магазина. И, кажется, я должна бояться гулять одна, но… я больше не боюсь. Дело здесь не в храбрости, просто слишком долго и слишком часто мне приходилось вздрагивать от малейшего шороха.
На одном из перекрестков я нахожу желанный магазин, толкаю дверь и ныряю в залитый ярким светом торговый зал. Под потолком гудит ветер, бормочет телевизор у продавца за стойкой. Сам он клюет носом, но, обнаружив меня, вскакивает, сонно моргает. Я молчу, внимательно изучая его лицо. А он, протерев заспанные глаза, внимательно рассматривает меня.
С тех пор, как мы виделись в последний раз, он изрядно располнел, зачем-то отрастил волосы. И теперь он уже больше не Денчик, а, судя по бейджику, Денис Евгеньевич. Я вижу, что он узнал меня, но отчаянно пытается это скрыть. Ему неловко, он отводит взгляд, жует губу. И, в принципе, мне есть, что ему сказать – но зачем? Я его ни в чем не виню, а остальное уже не имеет никакого значения.
Меж тем молчание затягивается.
– Пачку сигарет, – говорю я.
– Каких? – севшим голосом спрашивает он.
– Да любых.
Он роется на полках, что-то достает, пробивает на кассе. Я вынимаю из кармана деньги.
– Не надо, – смущено бормочет он.
Я вскидываю голову, смотрю ему прямо в глаза. Вижу, как он бледнеет, даже как будто сдувается, едва ли не растворяясь в воздухе. И мне грустно и неприятно от этого, ведь то, что с ним происходит – отнюдь не чувство вины или что-то подобное. Нет, так на него действует клеймо жертвы, будто бы выжженное у меня на лбу. Он не видит меня – ни такой, какой я была, ни такой, какой стала. Он видит лишь безликую безымянную жертву, безмолвное размытое лицо с черно-белой фотографии, схожее с лицом человека, которого он когда-то знал.
И от этого мне хочется кричать.
Я сдерживаюсь, разворачиваюсь и быстро ухожу. Без сигарет и не оглядываясь.
Через пару домов ко мне цепляется какая-то пьяная тетка. Растрепанная, с перекошенной мордой, он протягивает ко мне руку с растопыренными пальцами.
– Э-э, подруга, обожди минутку…
Я перехватываю ее руку в районе запястья, резко выворачиваю и, оказавшись у тетки за спиной, с силой бью локтем ей между лопаток.
– Сука, б*я! – визжит тетка, согнувшись. – Ты мне хребет сломала!
– Все с ним в порядке, – кидаю я, уходя прочь.
А через несколько метров вовсе срываюсь на бег. Я мчусь по ночным улицам, убегая от жуткого призрака, внезапно восставшего из прошлого и заявившегося ко мне. Я пытаюсь спастись от него бегством, пока, наконец, не выдыхаюсь полностью. Тогда я прислоняюсь к стене, сползаю по ней на тротуар и плачу, плачу… Я узнала эту тетку. Сомнений быть не может – это именно та женщина, что схватила меня за волосы в машине, та самая, что постоянно наведывалась в подвал и изводила меня своей ревностью, била, швырялась в меня вещами, обливала кипятком.
Да – это его жена, его чертова жена…
– Хватит! – одергиваю саму себя. – Успокойся!
Конечно же я ошиблась. Его жена свела счеты с жизнью сразу же после того, как я сбежала. И та пьяная баба никак не она. Та пьяная баба – просто очередная пьяная баба, каких полно на улицах этого города.
Никаких призраков. Кошмар уже закончился.
Правда ведь?

Психиатры называют это «Стокгольмский синдром» – сильная эмоциональная привязка к своему похитителю. Какое-то время я боялась, что страдаю чем-то подобным, тщательно прислушивалась к себе, тормошила особо болезненные воспоминания, разговоры. Я провела в подвале три с лишним года, и все это время моим единственным собеседником, живой душой, которую я могла чувствовать рядом, был мой мучитель. Самыми страшными были первые месяцы – я еще ничего не знала, искала пути спасения, даже пыталась договориться, убедить, образумить; я умоляла, пробовала запугивать. Но в скором времени все это прошло. Я не то чтобы смирилась со своей участью, просто вдруг ясно осознала, что теперь дует так и никак иначе. Будет вечный мрак, холод, грязная вода, ведро вместо туалета и изнасилования. Если начну сопротивляться, меня изобьют. В крайнем случае, могут и убить. Чтоб не сойти с ума, мне пришлось приспосабливаться, пришлось научиться слушать своего мучителя, разговаривать с ним, порой даже жалеть его. Да, все верно. Я жалела его, ведь на деле это оказался несчастный человек с поломанной психикой. К концу первого года я даже научилась им манипулировать, хотя выторговать себе свободу так и не смогла. Думаю, все потому, что он боялся – буквально всего боялся! Боялся своего отца, который у него на глазах застрелил мать, а после запер его самого в подвал и застрелился сам. Боялся, что за ним явится полиция, или что однажды у него перестанет вставать член. Боялся, что просто умрет и не проснется, и тогда я сгнию в этом подвале, так никем и не обнаруженная. Да, я слушала все это, я кивала и утешала его. Порой я даже имитировала удовольствие во время секса – только бы лишний раз его не злить, выпросить себе еды или воды, в лучшем случае – права выйти на улицу, подышать свежим воздухом.
Но вот с его женой подобное не работало. Сухая, будто палка, невероятно вспыльчивая и откровенно сумасшедшая, она люто меня ненавидела. Она ревновала своего мужа ко мне и потому регулярно на мне срывалась. Договориться с ней было просто невозможно. Ситуацию еще усугубляло и то, что она была безработной, и потому мы регулярно оставались наедине вдвоем. Как только он уезжал по делам в город, она стремглав неслась ко мне в подвал, орала на меня матом, а пару раз даже бросалась на меня с ножом.
И только после того, как я вернулась с реабилитации домой и впервые начала читать о себе и своем заточении, я узнала, что она была ему никакой не женой. Нет, она была его самой первой жертвой.

Квартира у сестры и правда ярка, очень просторная. Все прибрано, кругом сияющая чистота. А еще здесь полным-полно народу, и мне как-то неловко среди них находится.
– Все будет нормально, – шепотом подбадривает сестра. – Мы же семья, Аля, так что не переживай. В обиду никому не дадим.
В ее глазах мелькает тревога – как я восприму последнюю фразу. Мне хочется объяснить ей, что с фразой никаких проблем нет, а вот тревога по этому поводу как минимум неприятна. Но я помалкиваю, так как знаю, что им – всем окружающим – тоже требуется время, чтобы перестать видеть во мне жертву события, и начать уже вновь видеть человека. Живого и настоящего человека. Увы, пока что я в большей степени прошлое, запертое в отрезке трех с половиной лет.
– А вот и наша малютка, – улыбается сестра, в то время как ее муж подводит к нам розовощекую девочку с бантиками. – Аля, поздоровайся со своей тетей – Алей.
Девочка что-то лепечет, изумлено разглядывая меня. И хотя мы с ней уже не единожды встречались, каждый раз она смотрит на меня как на абсолютно незнакомого человека. Наверное, все из-за того, что я очень редко бываю в их доме и обычно надолго не задерживаюсь.
И все-таки ее глаза единственные в этой комнате, от которых не хочется прятаться. Так как видит она именно меня – угрюмую бритую тетку, – а не последствия изуверств какого-то психопата. Увы, самой мне смотреть на нее очень больно, ведь всем своим видом она напоминает о другом ребенке – о том самом, который остался в подвале, том самом, которого я задушила собственными руками…
И мне очень хочется пожелать этой крохотной Але, чтоб ее судьба ни в чем не была схожа с моей.
Но я молчу, чтобы ни смущать сестру и ее мужа.
– Ты проходи, чувствуй себя как дома, – горит мне сестра.
И, кажется, я лишь теперь понимаю, почему мы перестали с ней чувствовать друг друга. Только здесь – в этом ярком доме, в окружении этих людей до меня наконец доходит. Все дело в стыде. Ей стыдно, что она перестала верить в мое спасение, потеряла всякую надежду. Так она выжгла нашу связь – сначала отчаяниям, а после – стыдом. Никогда не проходящим, хотя бы потому, что во мне, вероятно, она видит еще и маму.
Ведь мама до последнего верила, надеялась, искала меня. Но она так и не дождалась. Каких-то полгода…
Мне грустно думать обо всем этом. Я хочу уйти, но должна остаться. Нет, я здесь определенно не на своем месте. Еще не время… еще слишком рано…
– Привет, – обращается ко мне какой-то мужчина. – Не скучаете?
Я изучаю его настороженным взглядом – мимика, движения рук, повадки. И вдруг меня осеняет.
– Вы не местный, да? – спрашиваю.
– Ну-у… – он улыбается, пожимает плечами. – Я путешественник. Здесь очень редко бываю.
Вот почему он так на меня смотрит. Он видит во мне не жертву преступления, но обычного человека – без прошлого, без чего-либо еще. Для него я просто женщина, возможно, даже ему симпатичная. Я – живая, существующая здесь и сейчас.
Здесь и сейчас!
Так мы непринужденно болтаем о том о сем, а день за окном постепенно сменяется вечером, льет дождь. Гости разговаривают, и мой спутник ненавязчиво втягивает меня в центр этой беседы. И меня принимают там, позволяют вспомнить, каково же это – просто так сидеть и разговаривать, пить шампанское, смеяться над чужими шутками, рассказывать что-то свое. Знать, что тебя слушают. Знать, что ты тоже часть этого общества, что на тебе нет клейма, даже несмотря на жуткий шрам в области лба.
А после, далеко за полночь, мы прощаемся со всеми, выходим на улицу. Захмелевшие, счастливые. Он мягко придерживает меня под локоть, дышит осенней свежестью.
– Я к тебе не поеду, – предупреждаю я.
Он понимающе кивает.
– Но ты можешь поехать ко мне, – осторожно улыбаюсь.
Он улыбается в ответ, вызывает такси. В салоне мы целуемся, что-то шепчем друг другу. И мне вдруг становится страшно от той мысли, что это первый мой мужчина со времен заточения. До этого у меня был только Денчик, а после…
Нет, я не хочу думать об этом нынешней ночью!
Мы входим ко мне в квартиру, и я украдкой наблюдаю за тем, как он себя ведет. Изучаю его повадки, прочее… Одергиваю себя. Нужно перестать видеть во всех маньяков. Мы и правда живем в мире хитрых свирепых хищников, но это вовсе не значит, что каждый из нас – хищник.
А после я подхожу к окну, волнуюсь, смотрю в ночь. Повернуться спиной к незнакомцу – теперь это для меня целое испытание. Но я хочу себя перебороть, хочу вернуться к нормальной жизни.
Я слышу, как он мягко ступает по ковру. Затылком чувствую его дыхание.
– Ты очень красивая, – шепчет он и целует меня в шею.
Все вокруг багровеет. Я с силой сжимаю кулаки…

Пару дней спустя я звоню сестре.
– Как он? – спрашиваю в трубку.
– Ты разбила ему нос и слома руку, – возмущенно отвечает сестра. – Может, объяснишь, что случилось?
– Мне очень жаль, – говорю я. – Пожалуйста, извинись перед ним за меня. Скажи, что я не хотела.
– Аля!..
Я кладу трубку, выдергиваю штекер из телефона и падаю на диван. Бессмысленно разглядываю дождевые разводы на оконном стекле. Очень хочется уснуть и видеть цветные сны. Но сон ко мне уже не вернется, я точно знаю это. Так и будут мелькать какие-то обрывочные видения: серая рябь, скользящие по стенам тени, трепещущие силуэты во мраке да пустынные коридоры, уводящие в никуда. Реже я буду барахтаться в омуте кошмара – пыль и духота, узкое голое пространство, скрипы люка над головой и спускающаяся по лестнице фигура. Его учащенное сиплое дыхание. Его поблескивающие во мраке очки, взмыленный лоб и выпяченная нижняя губа. «Ты очень красивая, – обычно бормотал он, стараясь высвободиться из брюк, надвигаясь на меня. – Очень-очень красивая…»
Так что – я правда красивая?
Или же вся моя красота, как и сама я, осколком прошлого застыла в хрусталиках его подслеповатых глаз?
Действительно ли я выбралась их того подвала?
Действительно ли я все еще жива?..

Докурив сигарету, я швыряю ее на тротуар, давлю носком туфли. После разворачиваюсь и иду к главному входу в здание. Лязгают двери, мужчины в форме внимательно изучают мой паспорт, поднимают головы и пытаются заглянуть мне в глаза. Гулкое эхо от каблуков разносится по коридору. Снова лязгают двери, гудит сирена.
Я вхожу в небольшое помещение, где, отгороженный от меня бетонной стеной и бронированным стеклом, сидит он.
– Ну здравствуй, – говорю я.