Пролог
Русские патриоты умирают в Лондоне
27 августа 1999 года Виктор Борисович Стельцин, опустошив стакан дорогого шотландского виски, отправился спать. И хотя его почтенное воображение порядком разыгралось от высокоградусных вливаний, даже в самых смелых своих фантазиях не мог он представить того, чему суждено было случиться вот уже завтра.
Виктор Борисович позавтракал, ни о чем не зная – ни о чем не зная, завел машину и отправился навстречу неизведанному, - а именно, на горячо любимую и не менее презираемую работу, которая, как он полагал прежде, вряд ли чем-либо сможет уже его удивить. Две эти малопримиримые идеи все еще колотили друг друга в его исстрадавшейся от вчерашних вливаний голове, когда многоуважаемых Виктор Борисович вошел в рассохшиеся двери заведения, ставшего для него едва ли не вторым домом.
Работал он в месте ни то, чтобы секретном, но из разряда таких, о которых говорить непринято, неинтересно, и в некоторой степени даже неприлично. Так что цеховым рассказам Виктора Борисовича, коих у него скопилось без числа, едва ли суждено было собрать полные залы, к тому же похожих историй, ставших уже обыденностью и порядком всем наскучивших, с лихвой хватало в каждом дворе и в каждом доме. Да и самому Виктору Борисовичу решительно опостылел его скудно обставленный кабинет, в котором он днями напролет с важным начальническим видом в безделье расхаживал у окна.
Виктор Борисович всегда считал себя человеком осмотрительным, готовым ко всему на свете – к любой беде, и частного, и государственного масштаба. Однако тем непогожим утром, поднимаясь в неосвещенную парадную – как часто бывает с подобного рода людьми, он обнаружил себя совершенно беспомощным перед лицом подкравшейся судьбы, опрокинувшей его, буквально, с ног на голову. Несколько мгновений Виктор Борисович лежал совершенно ошарашенный, без тени мысли, бесссмысленно глядя в угрюмое небо, а голоса, словно вороны, кружили над ним, силясь перекричать друг друга:
«Ха-ха! Видели?! Видели, как он его?!..»
«Туфли в одну сторону, портфель – в другую!»
«Посмотрите только, какую рожу отъел: не промахнешься!..»
Не вполне еще сознавая произошедшее, Виктор Борисович поднял из лужи меховую шапку, утер ею онемевшее лицо, и в порыве тупого бесстрашия, продиктованного более жутким похмельем, нежели оскорбленным достоинством, бросился было обратно к дверям, однако путь ему преградил непомерно широкий и слегка раскрасневшийся кулак Аркадия Петровича, которого за его кроткий бесхитростный нрав все прочие называли просто «Аркаша».
«Как ты смеешь? – закричал Виктор Борисович строго. – Кто позволил? А ну живо вернулся в палату – ты! – сумасшед...»
Однако его громогласная речь внезапно утихла, так и не достигнув логического завершения.
«Что вы хотите сделать? – произнес Виктор Борисович почти что шепотом. – Что вы делаете?! – заскулил он. – Я же ни в чем не виноват!..»
Когда тяжелая рука Аркаши не ухватила его за ворот перепачканного пальто, Виктор Борисович пошатнулся, крякнул и обмяк, почувствовав внезапную слабость. Седая голова его повалилась на грудь – однако в жесте, с виду беспомощном, таилась! – непревзойденная и несломленная воля к жизни. Словно лев, сраженный вражеской пулей, Виктор Борисович напряг все свои силы и в короткой, но героической борьбе – вырвался из цепких лап неприятеля! Оставив позади лишь исполненный боли крик, Виктор Борисович Стельцин – в белых носках – побежал через грязный двор.
Угрюмые лица разом бросились следом, мешая друг другу, и время было упущено: точно боров, заревел старый мотор, и захлебывающийся продукт отечественного автопрома, протаранив угол ржавых ворот, растворился за высоким забором, колючими пиками которого документально признанные сумасшедшие были огорожены от всех прочих...
...
По мере того, как серое здание больницы удалялось от него, Виктор Борисович Стельцин все переменчивее благодарил то великого Бога, то великого Вождя, уверовав в их святое заступничество. Не ощущая липкого дождя, хлещущего сквозь разбитые стекла, Виктор Борисович решительно мчался в город, расположившийся в пяти километрах от его хозяйского надела, - вернее, в местное отделение милиции, - дабы сообщить о происшествии чрезвычайном, невообразимом, неслыханном! Утерев платком почтенную плешь, он потянулся было к портфелю, что обычно сопровождал его, небрежно заброшенный на пассажирское сиденье, - и с чрезвычайным, невообразимым, неслыханным ужасом обнаружил, что никакого портфеля – нет!
И вновь, со всей необратимостью, Виктор Борисович ощутил чудовищной силы удар, не так давно заставивший его катиться в грязь по дворовым ступеням – распухшую щеку его вновь окатило огнем, и мир, едва начавший принимать привычные очертания, беспомощно кувыркнувшись в воздухе, разбился о колючий асфальт.
Воображая, что все откроется с минуты на минуту, – что все уже открылось! – что у подъезда его ожидает черный воронок и суровые граждане с суровыми лицами, Виктор Борисович Стельцин в лихорадочной дрожи смял руками потрепанный серый руль и на развязке разбитых дорог, - одним решительным движением, - навеки отрезал себя от прежней жизни…
...
Шаркая розовыми галошами своей ворчливой супруги, бессрочно оккупировавшими пространство его багажника, Виктор Борисович Стельцин долго взбирался по белому трапу, словно нарочно, цепляясь на каждом шаге за потертые ступени. Поднявшись, наконец, на самый верх, он медлительно прошел среди безликих рядов пассажиров, давно уже рассевшихся по местам, и рухнул, словно подкошенный, в свое законно купленное кресло. И, когда загудели двигатели, подобно всякому человеку, пережившему накануне сильное волнение, Виктор Борисович внезапно ощутил не свойственные его натуре приступ острой плаксивости и, отвернувшись к окошку, поддался ему сполна: со слезами, что туманили старческий взор, принялся он провожать глазами свою необъятную Родину, постепенно скрывающуюся среди облаков – Родину, служению которой он посвятил всю свою долгую жизнь; Родину, от мягкой груди которой его так неблагодарно оторвали и выбросили, вышвырнули в огромный и непонятный мир; Родину, где еще столько всего могло быть сделано: могло быть украдено, списано, спрятано и перепродано, но ах и увы – превратности судьбы!..
Восьмью часами позже, сидя у камина в запыленной гостиной своего лондонского имущества, прикупленного специально на такой случай, Виктор Борисович чувствовал себя несчастнейшим из людей. И совершенно некогда было думать ему о том, что он – единственный человек за пределами Девятисот Семнадцатой психиатрической больницы – единственный человек в целом мире! – знающий, что произошло в ее стенах.
Тем одиноким вечером, заглушив душевную боль порцией сочувственного виски, Виктор Борисович долго не мог уснуть. Не спали и его беспокойные пациенты, с минуты на минуту ожидающие наплыва милиции, дубинок и собак. Отделенные стальною дверью от нерадивых санитаров, запертых на ключ в отделении для буйных, сидели они в немой тишине, пытаясь расслышать за ней торжественный вой сирен. Однако ни вечером, ни ночью, ни даже утром никто за ними так и не приехал.

Отредактировано Графофил (07.05.2022 13:43:26)