Телевизор – удивительная вещь: в телевизоре возможно все – любые чудеса, какие пожелает душа! И как сказал один наш выдающийся соотечественник, которому все мы очень благодарны за его неутомимую просветительскую работу: «У нас в передаче даже земля бывает плоской!».
Но, плоской, к сожалению, бывает не только Земля, но и некоторые части человеческого тела – в особенности человеческие мозги, ведь страшнее всего, когда зараза забирается с экрана человеку в голову – и человек, порою того не замечая, сам становится телевизором и начинает сам уже нести просветительскую работу, облегчая груз ответственности, возложенной на плечи некоторых наших достойнейших сограждан. И для человека такого возможно все: и планеты в форме кроличьих лапок, и мудрецы-солнцееды, лакающие внутренними чакрами неумолимую энергию звезды, и немытые ручонки госдеповских силенок, дергающие потрепанные ниточки судьбы его возлюбленного отечества. Но хуже всего, когда в голове такого человека внезапно происходит геноцид – геноцид сферических коней в смежными с нашей планетою системах, и весь планетарно-космический флот поднимается по тревоге, чтобы вырвать братьев наших меньших из ненасытных челюстей англо-саксонских конеедов.
И телевизор становится не просто человеком – телевизор становится во главе страны, и ужасы, транслируемые в нем изо дня в день в чисто фантастических сюжетах, которыми мы так любим пугать себя одинокими вечерами, пусть и сознавая в глубине души, что пугаем лишь для вида – для чувства, как малые дети пугают друг друга ликами чертей, собравшись в темноте перед зажженной свечой – все эти ужасы в одно мгновение становятся повседневной нашей действительностью по вине одного гражданина, который потерялся весь без остатка в телевизионной галиматье, которую сам же и придумал не так давно. Но кто я такой и что я, конечно, могу понимать? Ведь все далеко не так однозначно!
Именно так и думала Татьяна Петровна Овчиникова, любимой передачей которой на всем телевидении была «Битва экстрасенсов». И когда грозный черный колдун Степан, размахивая костяным посохом, изгонял из жизни жертвы очередного злого духа, Татьяна Петровна, не взирая на свою «одутловатость», вся без остатка вжималась в кресло – настолько жутко ей делалось, отчего сын Федор порою даже над нею посмеивался.
«Мама-мама, - говорил он с улыбкой, - что же ты, как ребенок, всему веришь?»
Татьяна Петровна иногда очень сильно на него обижалась: как и любой нормальный человек, она действительно верила в некоторые вещи – например, в приметы или домовых, чьи ночные копошения она слышала порою в темных закоулках собственной квартиры. Однако верила она далеко не всему: к примеру, Татьяна Петровна уж точно не верила в диабет, придуманный западными корпорациями, чтобы красть деньги у доверчивых российских граждан, как и не верила в то, что американцы были на Луне. А потому, когда у нее стала отниматься нога, Татьяна Петровна не поспешила в больницу, но решила зайти за советом к своей хорошей подруге Наталье, в дверь которой она постучала ближе к обеду.
Наталья была особой невероятно образованной и многосторонней, ведущей такую богатую духовную жизнь, о какой самой Татьяне Петровне с ее ежедневными заботами оставалось только мечтать: ее подруга знала очень многое, недоступное разуму рядового обывателя, и знаниями своими она порою делилась с другими – порою даже, за настоящие деньги.
«О, Танечка! – воскликнула Наталья, отворив ей дверь. Как и всегда, она была ярко накрашена и хорошо одета, словно собиралась на культурный вечер, и ее черные кудри вились по плечам, освобожденные не позднее, чем сегодняшним утром из жесткой хватки старых бигуди. – Проходи! Как дела? Как заботы?»
И, не дожидаясь ответа, она упорхнула, словно бабочка, на кухню, откуда доносился сладковатый запах и что-то шипело, вылившись на горячую плиту.
Татьяна Петровна хотела было пойти за нею следом, но неутихающая боль чуть ниже колена совершенно выбила ее из колеи, и, с трудом дохромав до ближайшего кресла, она рухнула в него, словно подкошенная ударом невидимой руки.
- Наталья, я с тобой посоветоваться хотела...
- Да?
- У меня нога...
- Что с ногой?
- Болит...
- А я-то думала, - донесся с кухни напевающий голосок, - что это мне ножки сегодня снились в бежевых колготках...
- Может, аспирина выпить таблетку?
- Ну зачем себя травить всякой химией? Я сейчас все тебе сделаю...
Татьяна Петровна как никогда была благодарна, что есть у нее такая подруга, понимающая ее с полуслова. Татьяна Петровна, по правде, даже завидовала ей чистой завистью, радуясь за нее совершенно искренне: что удалось Наталье сохранить свою независимость – не подчиниться ни годам, ни общественному давлению и проживать изо дня в день самую свою жизнь ради себя любимой.
Но душно было Татьяне Петровне то ли от кипящей на кухне воды, то ли от окон, затянутых темными шторами, и, чтобы отвлечься, принялась она в который раз глядеть на давно уже изученные чудеса далеких земель, рассыпанные в беспорядке за стеклянными дверцами шкафов, где громоздились на переполненных полках таинственные статуэтки и игральные кости, карты и бусы, целебные камни и пирамидки из базальта, и пакетики со святой землей, привезенной ей из Иерусалима, и иные непознаваемые реликвии.
И вновь ее внимание привлекли две высокие фигуры – почти что в человеческий рост, возвышавшиеся по обе стороны от двери на балкон – близнецы, доставленные Наталье по знакомству из «открытого храма» таинственного племени аборигенов «плао», обитающих и поныне в непостижимом единении с природой юго-восточной Африки. Они стояли, закрывая глаза тонкими ладонями – с отворенными большими ртами огромных черных голов, словно младенцы, взывающие к матери-природе, трагически разлученные с нею после рождения.
И от их странного вида так вдруг нехорошо сделалось Татьяне Петровне – так дурно, что целая комната со всеми ее чудесами заплясала вокруг нее в лихорадочном танце, и провалилась Татьяна Петровна на пару мгновений в далекие объятия ее ведавших истину предков. Словно в бреду, смотрела она, как Наталья выплыла к ней из тумана, будто спасительное ярмо, и начала беззаботно лепетать о далеких тайнах – неведанных, давно забытых и тех, которые сошедшему с пути человеческому роду лишь только предстоит отыскать.
«Танечка, они им все лечат, представь себе: никаких уколов – голыми руками, на живую – берут и вынимают из человека болезнь с горстью крови. Наши врачи еще так далеки от всего этого – так ужасно далеки. Но однажды и они придут, потому что силы природы отрицать нельзя. Сбили нас с пути – при Петре еще: наши предки такими знаниями владели! Но мы не уберегли их, а они сохранили, потому и живут по сто пятьдесят лет и едят солнце. Представь себе! Месяцами сидят на одном месте и даже воду не пьют: звезда все им дает. Они знают, как извлекать ее энергию, а мы далеки от этого с нашими бетонными городами – так далеки. Даже не знаю, доживу ли до того момента, как вернемся мы на путь истинный, будем ведать снова...»
«Сейчас посижу немного, и все пройдет», - говорила себе тихонько Татьяна Петровна. Но голос Натальи, приторно сладкий, продолжал кружиться вокруг нее – вдалеке, уходя все далее, почти что исчезая, вваливаясь в глубину ушедших эпох.
«Они давно уже используют духовно-волновые технологии. В Советском Союзе их тоже активно изучали и даже впереди были планеты всей, потому они нас и развалили – так сразу везде войны, потому что больше некому было их сдерживать. Есть у них уже дистанционные лазеры управления биосистемами, климатом и информационными полями посредством волнового дрожания. Наши предки этими технологиями тоже владели, и только нам уготовано судьбою их развивать, потому что мы выступаем как операторы, а технологии и человек вместе... если человек не подходит этим технологиям, то невозможно их осуществлять.
Спутники их на чистоту ДНК записывают команды. Они давно уже чипы в мозг внедряют и превращают человека в биоробота, который может только выполнять приказы. Думаешь, зачем они вышки ставят новые? Перепрописывают память! Они специально сейчас обрушают доллар и евро, чтобы вызвать у нас мощнейший кризис, но вместе мы сильны...»
Тут Наталья подставила к ее губам дымящуюся чашку, и после первого же глотка Татьяна Ивановна словно окончательно выбыла из реальности, провалившись в некую липкую подреальность. Она даже успела забыть, зачем пришла, кто была эта неумолкающая женщина, поившая ее горячим отвратительным питьем – забыла даже, кто сама она такая.
«Англо-саксы давно уже утратили путь предков: в школах – разврат, на телевиденье – содомия. Теракты устраивают по всему миру. Войны! Жена президента нынешнего взывает духов в Белом доме. Хотя, какой он президент? Так, еврейская марионетка! Сионистские банкиры всем давно заправляют – дергают, так сказать, за ниточки! Ой, что они там творят! Не позволили выйти даже детям, беременным женщинам: все сравняли с землей. Настоящий геноцид! Только мы, русские люди, можем остановить это зло.
Ой, что творят! Биолаборатории! Коронавирус! Он ведь от них пошел: давно уже все доказано. Да и недаром у нас вон скот дохнет который год. Хохлы – вообще злой народ. У нас в деревне была одна: как сейчас помню – я корову доила, а она идет и как взглянет, - страшным взглядом, - я аж дернулась - так из вымени сразу кровь вместо молока: сглазила, паскуда! Ну так Бог ей судья!
Нет, американцев нельзя там оставлять – надо выбивать оттуда, пока не поздно. Нужно вернуть братьев славян на верную тропу, чего бы нам это не стоило. Они сошли с пути: отторгнули своего духовного отца. Предали своих братьев!
Нужно бить американцев до последнего украинского солдата. Хотя, какие они солдаты: нелюди! Их дети потом нам благодарны будут. Это как горькая пилюля, которую надо проглотить, чтоб потом было лучше. Они же без нас друг друга переубивают: сколько уже бомбят себя – школы, детсады, больницы! Себе же хуже делают. Нелюди! Нелюди, одним словом.
Мы должны направить всю свою духовную энергию на атаку штатов, от которых у нас все беды, и через этот негатив мы сможем мобилизоваться, как единое целое и переродиться, и совершать новые подвиги, создать задатки обновленной государственности и перезапустить Россию!..»
«Какие спутники? – думала Татьяна Петровна, планируя уже беззаботно в далеких далях. – Куда их перезапустить?»
Снилось Татьяне Петровне, будто идет она по перрону – в дорогих бежевых колготках, привезенных ей по знакомству из Чехословакии. Теплый ветерок дует в лицо. Мужчины провожают ее восхищенными взглядами. Как вдруг Татьяна Петровна спотыкается и падает на колючий асфальт. Но никто, к счастью, не смеется. Но никто и не помогает ей встать. Все глядят на нее с ужасом: ее ножки – ее молодые стройные ножки в бежевых колготках – идут себе вальяжно по перрону, пока сама она лежит в смущении и в слезах. И все дальше уходят они, все дальше. Солнце светит так ярко, что слепит глаза. И вот уж их не видно совсем.
Проснулась Татьяна Петровна от ночного копошения одинокой мыши, жующей на гладком паркете около ее кровати самую обыкновенную семечку. Татьяна Петровна хотела подняться, но так душно, так дурно ей сделалось от одного только усилия, что сердце бешено заколотилось в коленях – ужасно, с колющей болью. Хуже того, Татьяна Петровна внезапно обнаружила, что под нею совсем мокро и, испугавшись, что это кровь – вскрикнула в совершенном ужасе, разбудив свою хорошую подругу Наталью, которая выползла из дверей своей спальни, словно таракан, в мятой ночной сорочке, со слегка встревоженным выражением своего угрюмого, печального, одинокого ненакрашенного лица.
- Что-то мне совсем нехорошо, - сказала Татьяна Петровна, пытаясь унять всеми силами подступившие к горлу рыдания. – Что-то совсем плохо...
- Не говори глупостей. Я тебе все уже сделала, пока ты спала: все давно пройти должно было. Ножницы на раз боль должны были разрезать...
- Может... скорую?
- Какая скорая? О чем ты говоришь! Я все для тебя уже сделала...
- Наташа, милая, вызови врача пожалуйста...
- Хватит себя пугать: напугала и себя, и меня. Ну, какой врач? Как я тебе его вызову? Я тут людей лечу. Что соседи скажут? Кто ко мне пойдет после такого? Все сейчас пройдет...
- Наташа, милая, так плохо мне. Не знаю... как будто... как будто умру сейчас...
- Успокойся: не реви. Не пять лет! Знаешь, что? Иди-ка ты домой, дорогуша. Тебе тут недалеко. А там и скорую себе можешь, и врача, и аспирин, и любую химию, какую захочешь. Поняла? Неблагодарная!..
И Наталья двинулась к постели, по-видимому, решив помочь найти своей подруге входную дверь, но Татьяна Петровна, побледнев еще сильнее прежнего, вцепилась в одеяло обеими руками:
- Наташа, ты только не сердись. Я выстираю...
- Так ты еще мне и постель намочила, корова?! – закричала Наталья, вырвав одеяло у нее из рук и, не заметив еще посиневшую, опухшую ногу, влепила ей неожиданную пощечину.
Татьяна Петровна вся окаменела от изумления, и даже слезы перестали сочиться из ее покрасневших глаз. Мир снова качнулся – опасно, накренившись к полу, но истеричный голос Натальи неожиданно вернул ее в давно утерянную и давно забытую – скучную действительность:
- Вставай!
- Наташа, я не могу...
- Вставай!
- Не могу, Наташа, - прошептала Наталья Петровна, чувствуя, как грань, отделявшая ее от сновидений, все сильнее истончается. – Не надо скорую, - взмолилась она из последних сил. – Позвони Федору, сыну. Позвони, умоляю тебя...
- Федор твой, безбожник – не любит он меня, сама же знаешь: ох, и подставляешь же ты меня, Танюша! От кого не ожидала такой подлости, так это от тебя: от многих ожидала, но не от тебя...
- Позвони, Господом Богом заклинаю, - прошептала Татьяна Петровна, и неуверенная хватка, которой она цеплялась за реальность, окончательна ослабла, швырнув ее в круговорот лихорадочных видений, сменявших без остановки одно другое – так, что казаться ей начинало, будто происходит все не с ней, и даже не по-настоящему, но как будто смотрит она на экране купленного ей сыном телевизора слезливую отечественную драму: издалека, словно с другого света, донесся до нее голос Натальи – усталый, разгневанный и безразличный одновременно, взывавший к некоему молодому человеку: «Да, Федя... а вот повод нашелся: мать твоя... нет, все хорошо. Только мы с ней немного выпили, и она... прямо в постель... и нога у нее побаливает слегка... ну зачем?.. говорю же, ничего страшного... лучше сам приезжай... да знаю я, что у нее диабет... может, колола – может, нет... не ели мы ничего... ну, посмотрим... ладно, все... хорошо... вызову...»
Злобно стукнула трубка, и все тот же страшно безразличный голос пробубнил с возмущенным бешенством: «Ага, а президента ей не вызвать? Совсем охренели!»
Следом до нее донесся легкий запах табака и примирительный шепот Натальи, склонившейся над ней: «Ты не обижайся на меня: я вся на нервах из-за этой треклятой Украины. Ты сама виновата. На меня не обижайся. Федору не говори, что я... ладно, Бог с тобой».
Когда Татьяна Петровна открыла глаза, гладко выбритое лицо Федечки мелькало вокруг нее, то возвращаясь, то снова пропадая, то прячась в тенях. И холодная с улицы ладонь гладила бережно ее горячую голову.
«Мама-мама, - говорил он с печальной улыбкой. – Мама-мама, ну как же так?»
Татьяна Петровна даже вспомнила на мгновение, что лежит она в мокрой постели, и до того сделалось ей чудовищно стыдно, но уже в следующую секунду сон снова накинулся на нее, и привиделось ей, будто ее шутливый добрый сынок Федечка кричит получеловеческим голосом на ее хорошую подругу Наталью, бегающую от него в истерике в полумраке комнат:
- Ты мне полчаса назад звонила! Где скорая?! Ты вызывала или нет?! Отвечай, дура набитая!
- Звонила! Конечно, звонила! Так они работают! Бери маму и вези в больницу – скорее будет...
Следом стало сниться Татьяне Петровне, будто ее хорошая подруга Наталья тихо всхлипывает в углу, распластавшись на холодном паркете, и зажимает сломанный нос окровавленной тряпкой, дрожащей в ее хрупких руках. А Федечка тем временем ругается по телефону и яростно требует позвать хирурга.
И снова все завертелось, закружилось, перевернулось. И вот Татьяна Петровна уже сидит у себя в гостиной перед широким телевизором, в котором ее подруга Наталья диктует тихонько дежурному свой домашний адрес, а уже в следующей сцене четверо амбалов в полицейской форме все вместе колотят без жалости ее любимого сына Федечку – с криками и гомоном, покрывая его с ног до головы ужасными матами и не менее жуткими ударами дубинок. И бьют они с таким остервенением, бьют так яростно, что начинает казаться Татьяне Петровне, будто режиссер хлебнул через край – пересолил блюдо – ведь в жизни так не бывает и быть не может. И хочется ей переключить канал, но только пульта нет под рукой, и сколько она на пытается подняться с мокрого кресла, чтобы найти его, у нее никак не выходит.
И так странно Татьяне Петровне смотреть по телевизору слезливую драму о ее добром сыне Федечке, с которым происходят такие страшные вещи: так счастлива Татьяна Петровна, что он все-таки доучился – стал настоящим актером, и больше не нужно ему вечерами после тяжелой работы таксовать, чтобы купить велосипед малышу, что не забросил он учебу из-за той своей девочки, с которой они по неопытности...
Но вот канал вдруг сам собой переключается: от солнца слепит глаза, и картонный злодей в медицинской маске говорит решительным голосом: «Делать нечего: будем резать».
И гудит, жужжит, скребет. И вот видит она на экране, как вкатывают ее саму на тележке в переполненную палату, пропахшую хлоркой и нечистотами, и как кладут ее на кушетку около стены рядом с совсем молодым мальчишкой, - лет на семь младше ее сына Федечки, - у которого одной руки нету вовсе, а на второй, у самого локтя, зияет отвратительная синяя культя.
И так смешно получается, когда «одутловатый» человечек в форме с важным видом прикалывает к его больничной рубахе блестящую медаль и тянется – тянется настойчиво, чтобы пожать ему руку, не понимая будто, что никакой руки нет – так смешно и так гадко одновременно: особенно от того, как самый этот мальчишка плачет по ночам в тишине переполненной палаты, что Татьяна Петровна совсем не может уже понять, комедию она смотрит, драму или что-то другое. И все время видится ей в своем телевизоре еще один телевизор, и люди что-то кричат в нем нечеловеческими голосами – яростно, словно в припадке, требуя крови; и все бегут, и на них падают бомбы, и среди разрушенных городов носятся, словно мыши, африканские идолы на гремящих гусеницах, и из их отворенных ртов с жутким грохотом вырывается добро, мир, любовь, процветание, и все самое лучшее, что только есть на свете.
Татьяна Петровна все просит белокурую медсестричку, стоящую с безразличным видом около кресла в ее гостиной, где собралось столько искалеченных людей – она все просит принести ей пульт, потому что сама Татьяна Петровна не может подняться: ее ножки убежали от нее по перрону, а от затянувшейся драмы ей становится все горше и горше, но никто почему-то не переключает канал. И так дурно ей, так душно от того, что никто из-за треклятого телевизора не слышит ее слов, так горько и совестно... и только одна лишь мысль утешает ее: как хорошо, как прекрасно, что она всего лишь смотрит в экран, и в жизни – настоящей, реальной жизни – никогда ничего такого не бывает и быть не может!
Другие мои рассказы:
Мать получает похоронку
Травите насекомых вовремя
Бюро не ошибается
Большое убийство в Малом театре
Умереть за Партию!
Любите тех, кто будет вас убивать
Где обитают боги
Боевые голуби окраин
ДокУмент
Как я полюбил ядерную войну
Сладкие грезы приусадебной тли
Отредактировано Графофил (22.02.2023 01:26:04)
