Ну, мое любимое можно даже попсой назвать)

Сэмюэль Тэйлор Кольридж, 1798

В стране Ксанад благословенной
Дворец построил Кубла Хан,
Где Альф бежит, поток священный,
Сквозь мглу пещер гигантских, пенный,
Впадает в сонный океан.
На десять миль оградой стен и башен
Оазис плодородный окружен,
Садами и ручьями он украшен.
В нем фимиам цветы струят сквозь сон,
И древний лес, роскошен и печален,
Блистает там воздушностью прогалин.
Но между кедров, полных тишиной,
Расщелина по склону ниспадала.
О, никогда под бледною луной
Так пышен не был тот уют лесной,
Где женщина о демоне рыдала.
Пленительное место! Из него,
В кипенье беспрерывного волненья,
Земля, как бы не в силах своего
Сдержать неумолимого мученья,
Роняла вниз обломки, точно звенья
Тяжелой цепи: между этих скал,
Где камень с камнем бешено плясал,
Рождалося внезапное теченье,
Поток священный быстро воды мчал,
И на пять миль, изгибами излучин,
Поток бежал, пронзив лесной туман,
И вдруг, как бы усилием замучен,
Сквозь мглу пещер, где мрак от влаги звучен,
В безжизненный впадал он океан.
И из пещер, где человек не мерял
Ни призрачный объем, ни глубину,
Рождались крики: вняв им, Кубла верил,
Что возвещают праотцы войну.
И тень чертогов наслажденья
Плыла по глади влажных сфер,
И стройный гул вставал от пенья,
И странно-слитен был размер
В напеве влаги и пещер.
Какое странное виденье --
Дворец любви и наслажденья
Меж вечных льдов и влажных сфер.
Стройно-звучные напевы
Раз услышал я во сне,
Абиссинской нежной девы,
Певшей в ясной тишине,
Под созвучья гуслей сонных,
Многопевных, многозвонных,
Ливших зов струны к струне.
О, когда б я вспомнил взоры
Девы, певшей мне во сне
О Горе святой Аборы,
Дух мой вспыхнул бы в огне,
Все возможно было б мне.
В полнозвучные размеры
Заключить тогда б я мог
Эти льдистые пещеры,
Этот солнечный чертог
Их все бы ясно увидали
Над зыбью, полной звонов, дали,
И крик пронесся б, как гроза:
Сюда, скорей сюда, глядите,
О, как горят его глаза!
Пред песнопевцем взор склоните,
И этой грезы слыша звон,
Сомкнемся тесным хороводом,
Затем что он воскормлен медом
И млеком рая напоен!

Я всегда плачу под эту песню.
Кстати, мне Флер напоминает чем-то гр. Калибри.

Отредактировано Marysia Oczkowska (26.08.2017 18:43:28)

Дон Аминадо
ЧЕСТНОСТЬ С СОБОЙ

                                Через 200 – 300 лет жизнь будет
                                невыразимо прекрасной.
                                                        А.П. Чехов

Россию завоюет генерал,
Стремительный, отчаянный и строгий.
Воскреснет золотой империал.
Начнут чинить железные дороги.
На площади воздвигнут эшафот,
Чтоб мстить за многолетие позора.
Потом произойдет переворот
По поводу какого-нибудь вздора.
Потом придет конногвардейский полк,
Чтоб окончательно Россию успокоить,
И станет население, как шелк,
Начнет пахать, ходить во храм и строить.
Набросятся на хлеб и на букварь.
Озолотят грядущее сияньем.
Какая-нибудь новая бездарь
Начнется всенародным покаяньем.
Эстетов расплодится, как собак.
Все станут жаждать наслаждений жизни.
В газетах будет полный кавардак
И ежедневная похлебка об отчизне.
Ну, хорошо. Пройдут десятки лет
И смерть придет и тихо скажет: баста.
Но те, кого еще на свете нет,
Кто будет жить – так, лет чрез полтораста,
Проснутся ли в пленительном саду
Среди святых и нестерпимых светов,
Чтоб дни и ночи в сладостном бреду
Твердить чеканные гекзаметры поэтов
И чувствовать биение сердец,
Которые не выдают печали,
И повторять: «О, брат мой, наконец!
Недаром наши предки пострадали!»
Ну, как сказать, я напрягаю слух,
Но этих слов в веках не различаю,
А вот что из меня начнет расти лопух,
Я знаю.
И кто порукою, что верен идеал,
Что станет человечеству привольно?
Где мера сущего?! Грядите, генерал!
На десять лет! И мне, и вам – довольно!
1920

Василий Жуковский

Невыразимое
(Отрывок)

Что наш язык земной пред дивною природой?
С какой небрежною и легкою свободой
Она рассыпала повсюду красоту
И разновидное с единством согласила!
Но где, какая кисть ее изобразила?
Едва-едва одну ее черту
С усилием поймать удастся вдохновенью...
Но льзя ли в мертвое живое передать?
Кто мог создание в словах пересоздать?
Невыразимое подвластно ль выраженью?..
Святые таинства, лишь сердце знает вас.
Не часто ли в величественный час
Вечернего земли преображенья,
Когда душа смятенная полна
Пророчеством великого виденья
И в беспредельное унесена, —
Спирается в груди болезненное чувство,
Хотим прекрасное в полете удержать,
Ненареченному хотим названье дать —
И обессиленно безмолвствует искусство?
Что видимо очам — сей пламень облаков,
По небу тихому летящих,
Сие дрожанье вод блестящих,
Сии картины берегов
В пожаре пышного заката —
Сии столь яркие черты —
Легко их ловит мысль крылата,
И есть слова для их блестящей красоты.
Но то, что слито с сей блестящей красотою —
Сие столь смутное, волнующее нас,
Сей внемлемый одной душою
Обворожающего глас,
Сие к далекому стремленье,
Сей миновавшего привет
(Как прилетевшее незапно дуновенье
От луга родины, где был когда-то цвет,
Святая молодость, где жило упованье),
Сие шепнувшее душе воспоминанье
О милом радостном и скорбном старины,
Сия сходящая святыня с вышины,
Сие присутствие создателя в созданье —
Какой для них язык?.. Горе́ душа летит,
Все необъятное в единый вздох теснится,
И лишь молчание понятно говорит.

Я не любитель длинных предложений,
Я – средний класс.
Скажите мне, на ком героя женят –
И понеслась!

Я не любитель сложного абзаца,
Увы, мусье!
Скажите мне: «Герой поджарил зайца.
Он зайца съел.»

Я не любитель вычурных сюжетов,
Изыски – муть.
Скажите мне: «Маньяк прикончил жертву»,
И я пойму.

Пейзаж? Река? Березовые рощи?
Далекий гул?
Закройте рот и выражайтесь проще:
«На берегу».

И вот тогда, присев на ягодицу,
Я похвалю:
«Читал. Вчера. Запоем. Круть. Годится.
Где прода? Лю.»

Олег Ладыженский (Олди)

Роберт Рождественский
«Париж, Франсуазе Саган»

Пишу вам по праву ровесника,
уважаемая Франсуаза...
Возможно,
вздохнув невесело,
письмо вы поймёте не сразу.
То,
   над чем вы горюете,
вы знаете лучше всего...
Ходят по улицам
               люди
возраста моего.
В Лондоне и Париже
замашки у них одни.
Своё поколение
лишним
всерьёз
       называют они.
Они вас считают
               знаменем
неверия и порока.
Они вас считают
               снадобьем
и даже чуть-чуть
пророком.
Пророки обычно безжалостны,
но я не под богом
рос...
Ответьте, пророк, пожалуйста,
на очень нестранный
                   вопрос:
кому вы
       всё ж таки
                 лишние,
парни,
нарочно небрежные?
Девчонки,
модно подстриженные,
не слишком гордые,
грешные?
Зачем ваши души
               выданы
в липкие лапы молвы?
Кому это всё ж таки
                   выгодно,
чтоб лишними
были вы?
Чтоб вы обо всём
забывали?
Чтоб жизнь вам казалась
тесною?
Чтоб вы
       вином запивали
песню,
      лишь с виду дерзкую:
"Мы
   лишние.
Мы неуёмные.
Нас понимает
любой!
Политики
        не признаём мы,
а признаём любовь!
Рабы
    разгулявшейся плоти,
мы -
лишнее поколение -
унылое чувство
              локтя
сменили
       на чувство колена.
Мы лишние,
лишние,
лишние!
Лишние нощно и денно!.."
Конечно,
всё это -
          личное,
личное ваше дело...
Но вот
      к небрежному парню
неумолимо и веско
однажды -
          для вящей памяти -
ляжет на стол
повестка.
"Я лишний...
Не надо!
Я лишний...
С политикой я не знаком".
Но рявкнет фельдфебель рыжий:
- Прр-р-рямо-о!
Бегом!! -
А через пару суток
в очень серьёзный день
парню
дадут подсумок,
в котором -
            сорок смертей.
Потом поведут -
погонят
(он будет не лишним
в строю!).
И пуля его уколет
в Африке,
в первом бою...
Над высушенной гвоздикой
прошебаршит гром.
И на песок
          тихий
тихо
    вытечет кровь.
Станет сердце
             неслышным.
Небо застынет в глазах...
"Не надо...
Ведь я же
лишний..." -
успеет парень
             сказать.
Но будет
грохотом танка
в землю
       вдавлена фраза!
И всё оборвётся...
Так-то,
уважаемая Франсуаза.
А где-то
        в своём Париже,
которого не повторить,
станет девчонка стриженная
лишние слёзы
лить.
Лишними станут подруги,
лишним покажется март,
лишними станут руки,
привыкшие обнимать.
Будет войной зачёркнут
её молчаливый Жан...
Мне жалко
         эту девчонку.
Мне этого парня
жаль.
Небрежного,
           лишнего парня,
которому нравится бокс.
Который в своей компании -
по общему мнению -
бог.
Он говорит медлительно,
он знает
        новинки джаза.
Он очень не любит политики.
Он верит вам,
Франсуаза.

Отредактировано Lenka (16.10.2017 13:30:26)

Одно из моих самых самых любимых. Снова Рождественский.

Богини
Василию Аксенову
 
Давай покинем этот дом,
давай покинем, –
нелепый дом,
набитый скукою и чадом.
Давай уйдем
к своим домашним богиням,
к своим уютным богиням,
к своим ворчащим...
Они, наверно, ждут нас?
Ждут.
   Как ты думаешь?
Заварен чай,
крепкий чай.
Не чай – а деготь!
Горят цветные светляки на низких
     тумбочках,
от проносящихся машин
дрожат стекла...
Давай пойдем, дружище!
Из–за стола встанем.
Пойдем к богиням,
к нашим судьям бессонным,
Где нам обоим
приговор
уже составлен.
По меньшей мере мы приговорены
к ссоре...
Богини сидят,
        в немую тьму глаза тараща.
И в то,
   что живы мы с тобою,
верят слабо...
Они ревнивы так,
что это даже страшно.
Так подозрительны,
что это очень странно.
Они придумывают
разные разности,
они нас любят
горячо и неудобно.
Они всегда считают
самой высшей радостью
те дни, когда мы дома.
Просто дома...
Москва ночная спит
и дышит глубоко.
Москва ночная
до зари ни с кем не спорит...
 
Идут к богиням
два не очень трезвых
бога,
Желают боги одного:
быть
   собою.

Рождественский крут, захотелось купленный три года назад томик перечитать)

Это ключевая строчка.

Сам люблю Ли Бо (и Ван Вея).
Но... имхо, вся средневековая китайская поэзия - сделана переводчиками.

1. Да)))

2. Все сохранившиеся китайские поэты того периода - чиновники того или иного ранга. Их тоска - это "император сослал в отдалённый монастырь".  Что нелишне понимать.
Подозреваю, что с Японией и Кореей то же самое, но не уверен - не вкуривал тему так плотно. Китай торкнул сильнее.

...половина из которого - переводчики)

О чужих стихах же?)
Волна пройдёт - удалю.

Это не вполне про поцелуй...

Могёт же.
Он великолепен. Всё так же.