Ijeni, Не, не! С женщинами я не пинаюсь. Просто сейчас мне кажется, что эта тема предназначена для обмена любезностями между вами. А я, по глупости, вмешался.
Со стыдом признаюсь, что я не читал Ваши выкладки. Кажется я как тот чукча, который говорил, что он не читатель, а писатель. Тем более, что я без разрешения не вправе читать чужие тексты. Но мне показалось, что в них не столько о погоде, сколько о личных переживаниях. Если я прав, то могу и в таком формате Вас поддержать.

Shoo-in, в отношении меня - 100% не прав, Борис.

Рад видеть тебя у себя в гнёздышке всегда. Критику твою стараюсь принимать достойно. Критику от такого автора, как ты, можно и потерпеть)
(это был тонкий намёк...)

Ап. О, вискарь! *протягивает гранёный стакан*

Отредактировано aequans (23.01.2017 21:36:05)

вижу твою подпись и извиняюсь, если ранее чем задел
но - двойная зпт?

будто слова не хватает

Апрель

Утренний туман порой рассветною
Разбросал росинок жемчуга.
Ситцевой косынкой разноцветною
Повязались вешние луга.

Ивушка, любуясь отражением,
Тянет ветви к зеркалу реки,
Будто бы остановить течение
Хочет мановением руки.

Почитала.. Разное тут время года и не совсем природа))) В принципе понравились мысли в стихах...

А мне вот это нра:

Ijeni, здравствуйте!
Вы приглашали к себе, я пришла. Учитывая замечания, которые были высказаны по поводу моих предыдущих постов, к Вам пришла с полноценным критическим разбором одного текста. Я прочла всё, что выложено в данной теме, и позволила себе выбрать текст, который сочла наиболее показательным - самый первый, который был Вами представлен. К сожалению, он без названия (условно <Предновогоднее>).

Интонационно текст приближается к русской лирической песне, образе «подраненной птицы», прием одушевления природных явлений, уменьшительно-ласкательные формы существительных «зимушка», «ноженьки» (плюс эпитет с ударением на первый слог, «бОсые», характерный именно для устного народного творчества), «платьице» - очевидно, "вырастают" из устного народного поэтического творчества. Вторым источником видится духовный стих («Уж вы голуби…», в частности), поскольку опорные образы имеют обрядово-религиозный характер: «Богу или чёрту угодная / Душенька…», «бедного мытаря» (хотя само слово восточно-славянского происхождения, однако понятие неразрывно связано с православным учением о переходе душ в мир иной), постриг («Ножницы рыжие косы мне / выстригли»). В качестве третьего источника я назвала бы городской романс (или жестокий романс), однако представленный текст лишен чрезмерного эмоционального накала жестокого романса. Тем не менее, обращает на себя внимание мотив жалости (тема поисков счастья представлена, как просьба о милостыне – зерне для голодной птицы), сюда же относятся риторические вопросы (уместнее даже – вопрошания), обилие эпитетов, при помощи которых достигается экспрессивное преувеличение или преуменьшение, например: «Только крупицами малыми» - существительное уже имеет значение очень маленького предмета, однако, рядом поставлено прилагательное, или «Снег бриллиантовый стелется… /Снежно-алмазными гранями /режет мне ноженьки босые» - фактически, это смысловая тавтология, но она нужна здесь для усиления эффекта – ослепление + боль от ходьбы босиком по острым граням, просторечное «нашенских», смысловая рифма «монашенка – развратница», тема страдания от сомнений, непонимания собственного состояния – всё это вполне укладывается в эстетику жестокого романса.
Такая жанровая компиляция оказывается возможной, поскольку основной темой всех трёх перечисленных жанров является страдание, и решается эта тема сходным образом при помощи сходных средств, что объясняется тем фактом, что и духовный стих (в ряде своих форм), и жесткий романс являются вторичными жанрами по отношению к русской лирической песне.

Однако, в работе с фольклорными и отфольклорными жанрами есть ряд нюансов, которые стоит учитывать при создании  авторского текста. Если речь идёт не о стилизации, а о создании оригинального произведения, автор должен быть предельно строг в выборе лексических средств, их сочетаемости. В данном случае использованные приёмы, перечисленные ранее, собранные вместе, балансируют на грани чрезмерности: еще немного, и в тексте появилась бы причитающая, «жальная» интонация (которая явно не входила в авторский замысел).

Движение смысла от начала к концу текста представляется недостаточно внятным: смысловое членение не совпадает с формальным, выбранным автором. Так первая строфа в смысловом отношении должна закончится первым многоточием: заявлены образы птицы и метелицы крылатой, которые автор замыкает в смысловую параллель: лирический субъект представлен в сложной двуступенчатой метафоре – крылатой птицы и природного явления, стихии, - то есть показан мятущейся натурой, не находящей себе покоя. Следующий смысловой блок – мотив «голода», тоски по счастью, которого хватило бы и крупицы (и продолжающий «птичью» метафору), зачем-то разбит на две части: окончание первой и вторая строфы - зачем это автору, остается загадкой. Образ «бедного мытаря», открывающий третью строфу, так и остается «висеть в воздухе», заявленный, но не раскрытый, отчего не понятно, куда его отнести: то ли это ещё одна метафора лирического субъекта, то ли это некая отдельная «сущность», мелькнувшая и потерявшаяся в метели, которая «засыпает» - стихает в конце третьей строфы, открывая читателю вид на ночной зимний пейзаж. Здесь нельзя не сказать, что само построение пейзажа носит случайный характер: нет дороги (кроме довольно условно существующей в затекстовом пространстве «дороги в небо», заявленной в первой строфе – «белые крылья расправлю»), но появляются «пушитые обочины», по которым «снег бриллиантовый стелется». К сожалению, выбор эпитета в данном случае неудачен, налицо нарушение лексической сочетаемости, которое приводит к довольно курьёзному образу: снег, твёрдый, как драгоценный камень. С точки зрения банальной логики такая характеристика подошла бы в большей степени для льда. С точки зрения лексической сочетаемости уместнее было бы сказать «бриллиантовый блеск», даже «бриллиантовое сияние» было бы допустимо. Образ, по-видимому, оказался автору настолько дорог, что он повторяется в начале следующей строфы: «Снежно-алмазными гранями / Режет мне ноженьки босые». Этот очевидный курьез ломает общую лирическую интонацию, убивает лирическое напряжение, до сих пор идущее по нарастающей к кульминационной точке, о чём мы скажем отдельно далее.
В этом же месте происходит логический сбой в построении и развитии образа лирического субъекта: вот мы видим «израненные» «ноженьки босые», и вдруг следующая строка «не долетела – подранили»: в каком месте случился этот переход к полёту, если даже в первой строфе этот полёт был заявлен только в потенции, остаётся неясным. Обращает на себя внимание и тот факт, что синтаксически всё начало четвёртой строфы, включающее в себя три первые строки, представляет собой одно предложение, хотя части его в смысловом отношении не связаны между собой. Формально соблюденное пунктуационное оформление этой части текста, как бессоюзного сложного предложения, оставляет открытым вопрос, зачем автор объединяет в БСП две не связанные между собой смысловые единицы. Следующий далее образ пострига <подраненной птицы?!> также не отвечает внутренней логике текста – его не к чему привязать, не с чем срифмовать по смыслу. К тому же автор здесь попадает еще и в синтаксическую ловушку: прилагательное между двумя существительными в сходной форме: «Ножницы рыжие косы мне / Выстригли» - к какому из существительных относится прилагательное, понятно не сразу, и приходится перечитать эту строку минимум дважды, чтобы понять, что речь идёт о цвете волос, а не ножниц. Инверсивное построение словосочетания, очевидно, было необходимо автору для сохранения рифмы (в данном случае созвучия «босые» - «косы мне»), однако, сыграло против текста.

Читаем далее:

Сорвано ветхое платьице...
Вроде посмотришь- монашенка
А приглядишься - развратница... –

Последовательное лишение лирической героини сначала сил («подранили»), потом волос («выстригли»), а потом и платья («сорвано»), видимо, должно вызывать у читателя сочувствие, усиливающееся от начала к концу строфы, но вызывает недоумение, поскольку в конце строфы многоступенчатая метафора, составляющая образ лирической героини, прирастает еще двумя характеристиками – «монашенка» и «развратница», и «монашенка» идет в этом тандеме первой. Авторский замысел, в котором строфа должна была стать переломной с точки зрения восприятия читателем образа лирической героини, понятен: она - сомневающаяся, страдающая, гонимая (ветром, метелью), мечтающая о крыльях и полёте, вдруг оказывается таящей в себе некую иную суть. Однако реализация этого замысла на пространстве строфы не представляется успешной, потому что обнажённая босая монашка, стоящая ночью на улице, вызывает, скорее, улыбку, чем сочувствие, и противопоставление не срабатывает так, как нужно.
В результате текст оказывается лишённым точки апофеоза, потому что последняя строфа таковой не воспринимается: между четвёртой строфой и последней пропущен важный смысловой кусок, который показал бы перерождение, возвращение сил, причину, по которой этот новый полёт, заявленный в последней строфе, становится возможным. Но его нет, и строфа буквально осыпается, несмотря на вновь возникающую восторженную интонацию.

Таким образом, мы делаем вывод, что текст был написан, скорее всего, «по наитию», «по вдохновению», не отрефлексирован автором, на данном этапе требует небольшой правки (пунктуация, синтаксис, лексическая сочетаемость; на макроуровне – смысловое членение частей; на смысловом уровне – кульминационная составляющая), которая, в принципе, возможна в границах представленного материала.