1

1

Ведьма чувствовала людской страх. Она им питалась.
Липкий и заразный, будто чума, суеверный ужас распространялся по площади перед аутодафе. Собравшимся – даже детям – было необъяснимо стыдно сегодня находиться при казни. Мерзким и серым казалось утро, но стоило поднять взгляд к небу, вопрошая Бога о силе духа, перед глазами представал перевернутый алый крест – кровавый рассвет над онемевшим городом. Улицы объяло молчаливое оцепенение.
Ведьма не судила зрителей, согнанных на площадь. Ей было известно, каковы нынче нравы. Но она и не оправдывала их, ягнят, покорных козлищам в золоченных мантиях. Страх был вокруг, дикий и чумной, но она оставалась бесстрашна – кому, как не ведьме, приветствовать смерть? Ведь если отцы Церкви правы хоть на мизинчик, ей нечего бояться ада – там она будет долгожданной гостьей.
Казалось, и не на сожжение идет эта побитая женщина, а под венец или к алтарю ликований. Ворожея, блудница, грешная дщерь Евы. Внешне – безобидная испанка, и лишь санбенито и неверно горящая свечь выдавали в ней еретичку. Но стоило ей задержать на ком-то взгляд, как человек, пряча позорное пятно на штанах, трусливо падал на колени и начинал молиться, вспоминая такие молитвы, о которых раньше и не подозревал.
В глазах ведьмы горело пламя. В ее глазах ревел Диавол. Она ступала по мостовой, как по углям преисподней, и демоны усеивали ее путь шипами и колючками. Ей ли бояться огня?
Отец инквизитор, Томас Самоса, по случаю большой победы над ересью облачился в парадную рясу. Но многие заметили, как он исхудал, как висит та богатая ряса, и как сгибается он под тяжестью драгоценной вышивки. Несколько раз, с его отощавших пальцев даже падали перстни, и молодые послушники соревновались, кто быстрее схватит кольцо и вернет его на руку инквизитора. Нелегкой была это победа, и вкус у нее был горький.
Рядом с Самосой топталась коллегия Святого Трибунала в полном составе – суровая и безмолвная, будто зимнее утро. Но даже эти ученые мужи, настоящая гордость Матушки Церкви, не подозревала, кого ссылают на костер. Об этом знал только один человек, и он все еще терзался в сомнениях. Победа была одержана, но битва еще не закончилась.
Вдруг, над онемевшей площадью раздался надрывный крик.
— Исчадье!
Дряхлый старик, полуслепой, но отчаянный, неожиданно загородил ведьме путь.
— Злобный выкидыш Ада! Да вернешься ты в исторгшее тебя черное лоно! Тьфу на тебя, тьфу! Тьфу!
Ведьма посмотрела на старика без тени обиды – кому-то даже показалось ласково и с пониманием. Стража не сообразила вовремя оттеснить безумца в сторону, и он воспользовался моментом, чтобы налететь на осужденную и ударить ее по лицу. Ворожея вздрогнула, как вздрогнула бы любая женщина, тяжесть цепи потянула ее в сторону. Самоса сжал кулаки, но промолчал. Ведьма же, оправившись, возобновила путь, а старик все не унимался:
— Шлюха Диавола! Семя порока! Сгинь! Сгинь!
Самоса не сводил с ворожеи глаз. Он ждал, и не зря.
Стоило ей повернуться к старику спиной, как над площадью ударила пара огромных черных крыльев. Громкий вопль, оглушающее карканье. Сквозь визг и плачь посыпались черные перья. Никто не успел опомниться, когда старик повалился с разодранным вороньими когтями лицом и выдранным языком. Раны и ручьи крови превратили его лицо в ужасающую маску, от которой завопила даже бросившаяся было на помощь стража. Живой или мертвый, старик забился в судорогах, из его груди вырвался нечеловеческий вой, будто вся какофония мучеников, и сквозь неразборчивое клокотание многим послышалось:
— Nomen illis legio!*
На мостовую упал и гулко стукнул оброненный кем-то католический нательный крестик.
Толпа загомонила, страшась собственного голоса, но и не способная больше молчать. Многие попытались сбежать, так и не дождавшись самого сожжения, но оцепившая площадь стража ощетинилась копьями.
— Никогда не видел подобного зла в одной душе, — в ужасе прошептал Самосе один из членов трибунала.
Глупцы, думал Томас. Вы и понятия не имеете, кто это на самом деле.
— Ты, несчастная грешная душа, обвиняешься в богомерзком занятии – в ворожбе, — зачитал отец инквизитор подошедшей ведьме. — Ты колдовала и насылала на священную Испанию эпидемии гнева и слабости. От твоих деяний умирали невинные люди, матери рожали уродцев, верные отцы предавались блуду. Ты свела в могилу трех епископов и пыталась отравить самого Папу. Твоими деяниями совращались невинные, предавались злу и отворачивались от Матери Церкви.
— Но есть ли в том моя вина… отче? — Переспросила ведьма, делая особый акцент на последнем слове. Не так она хотела назвать своего судью, нет. Не отцом и не монахом. Лишь медовые глаза засияли, будто фонарики. — Я ли источник того зла? Я ли само зло?... Ты ведь и сам все еще терзаешься…
— Молчать! – истерично взвизгнул кто-то из трибунала, но Самоса неотрывно смотрел на ведьму. Для него, на всей площади не существовало больше никого.
— Ты повинна…во всем, - наконец, выдавил он и отшвырнул длинный список обвинений. Глупый, наивный список – там не перечислено и толики того, что было известно ему. – Ты повинна, женщина. Повинна. Я обвиняю тебя. И приговариваю…К смерти через сожжение.
Ему стало очень трудно говорить, будто в горле застрял ком. Раздраженный, он содрал воротник и расстегнул брошь, скреплявшую тяжелую накидку. Забыв о церемонии и приличиях, он спустился по ступеням помоста и, встав перед ведьмой, бесстрашно заглянул ей в лицо.
— Тебе не будет оказана милость, и угли будут тлеть медленно, - тихо, почти шепотом сказал он. -- Пусть твоя душа очиститься болью, о, несчастная. Надейся, что агония эта тронет сердца ангелов и они умолят Бога простить тебя. Это единственное, что я могу сделать для тебя.
Глаза ведьмы потухли. Она схватила Самосу за руку и, сжав его пальцы, прошептала в ответ.
— Тогда молись за меня, отче. Молись! Ведь ты обещал.
Едва заметно кивнув, Самоса отступил, давая дорогу стражникам. Те, упираясь копьями в спину обвиненной, подвели ведьму к месту кострища.

2

Колокол звал паству к послеобеденной мессе. Самоса, уединившись в своем кабинете, приготовился к молитве в одиночестве.
Он грузно опустился на колени – еда была его слабостью, а хорошая еда – страстью, от того и телеса отца инквизитора были велики, как у бычка. Греховное дело, но он успокаивал себя тем, что ему необходимы силы на борьбу с ересями. И был прав, поскольку заблудших душ нынче появлялось больше, чем когда-бы то ни было, и охота шла денно и нощно.
Преклонный возраст ломил кости церковника не меньше ожирения, усталость с годами клонила к земле – скоро, ему предстоит отставка и почетный отдых. Но срок, пусть и близкий, еще не подошел, и посему, Самоса боролся изо всех сил. Обязанностей своих перед Богом и представительством его на земле – кафолической епископской церкви –  он никогда не забывал и пути легких не искал.
-- Отче наш, сущий на небесах…
Отец инквизитор поднял полный преданности взгляд на святой образ. Но вместо золотого распятия, знакомого до последнего агата и изумруда, к вещему ужасу и отвращению, увидел огромную, уродливую морду кота. Тварь оскалилась и плевалась, обнажая несколько рядов зубов, сверкала злыми зелеными глазами и водила ушами, будто прислушивалась в ожидании прихода своих не менее отвратительных пособников.
— Изыди, дьявольское наваждение! – вскочил и закричал Самоса, нашарив под рясой нательный крестик. Точнее, думал, что крестик – на самом деле, на цепочке болтался жирный, извивающийся червь. Гад мгновенно впился в грудь острыми жвалами и принялся точиться вглубь, доставляя отцу инквизитору нестерпимую боль.
Самоса схватил и отшвырнул плотоядного червя. Но стоило ему наступить на нечисть сапогом, как тварь издала дикий, оглушающий вопль, будто предсмертный девичий крик, и комнату залило обжигающим жаром. Из левого уха инквизитора прыснула кровь, а из правого полезли еще черви, при падении на пол превращающиеся в черных мотыльков. Сноп насекомых взвился к потолку и оттуда упал на перепуганного Самосу, точно хищная грозовая туча. Мотыльки жалили, будто раскаленными иглами, били тонкими крыльями и густо осыпали его вызывающей чесотку пыльцой. Все усилия отбиться заканчивались тем, что инквизитор придавливал черных насекомых и их слизь разъедал одежду и обжигал кожу.
Морда кота визгливо засмеялась, в ее глазах, точно адских печах, полыхал огонь Геенны. Точно подкошенный, Самоса снова упал на колени. В его сторону незамедлительно пополз тот самый жадный до плоти человека червь, так и не растоптанный до конца. Гад разрастался и становился все больше, больше, пока, наконец, не лопнул сам по себе. Инквизитора окатило желтоватым гноем, на который тут же снова слетелись черные мотыльки и взявшиеся невесть откуда помойные мухи.
Полубезумный, инквизитор подскочил к двери. Схватился за ручку, но та, как по волшебству, заклинила. Вопия и стеная, Самоса дергал замок, не щадя пальцев, но тщетно. Тогда он взмолился, прибегая к силе святого духа, но и это не возымело эффекта – собственный кабинет ополчился против него. Спасаясь, он избил кулаки в кровь, сам наваливался на препятствие, обдирая ребра, но дверь так и не поддалась, а затем и вовсе оплыла, будто оплавленная жаром, и надежно запечатала пленника один на один с мордой кота.
— Верую в Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли…, - срывающихся голосом кричал Самоса, направляясь к окну. Но мухи тут же набились в рот и ему пришлось замолчать.
Едва инквизитор отдернул тяжелые занавески, об оконное стекло ударилась огромная сова. Он инстинктивно подался назад, но при взгляде на город в ужасе задрожал – улицы пылали раскаленным пламенем! Над объятыми ужасом людьми, носясь на кожистых крыльях, летали ехидные демоны и кололи ржавыми вилами. По земле ползали гады, суккубы, срывая с мужчин одежды, бросали несчастных в ямы огня, а инкубы, издеваясь над женщинами, швыряли их в воздух и позволяли им приземлиться на заостренные колья. Спасаясь, верные христиане бежали в сторону Собора Святого Креста и Святой Евалии, но на их пути вырастали непроходимые колючие кусты. Так, прямо на глазах Самосы толстая шипастая ветка проросла через зашедшую слушком далеко женщину, раздирая ее грудь и распиная, как на кресте.
— Ты проиграл, — невесть откуда раздался голос. Безликий, пробирающий до костей, он звучал как шипение змей и рычание львов, но инквизитор безошибочно узнал ту, кому он принадлежал.
— Нет, грешная ведьма, — прорычал он, принявшись бегать по комнате в поисках Библии. – Пока во мне вера, я непобедим! Именем Господа Бога, я…
Но пол был еще скользок от слизи. Ноги церковника подкосились. Он снова упал и больно ударился о косяк стола, но тут же вскочил и попятился в угол – меж досок пола сочилось что-то алое, пахнущее пыточными камерами застенков Святой Инквизиции.
— Я искупаю тебя в крови, — шелестел голос. Самоса почему-то ему верил. Он расслабился. Ожирел. И не ожидал, что ведьма осмелиться сама прийти к нему. Позволил застать себя врасплох, и теперь был беззащитен, как дитя.
С улицы послышался звон колокола, будто божественным мечом рассекающий какофонию плача горожан. Самоса в надежде глянул в окно, и понял, что рано возрадовался – башня ближайшей часовни падала, и колокол возносил свою песнь в последний раз. Ударившись о мостовую, металл треснул, и его быстро поглотила булькающая и пузырящаяся лава, вырывающаяся из трещин в земле. Только главный собор все еще виднелся в подернутой дымкой дали, но и он быстро таял.
— Ты проиграл, — повторила ведьма. — Я уничтожу город, пропахший скверной инквизиции, после чего приду за тобой!
— Кто ты есть?! – закричал Самоса, спасаясь от бурлящей и бьющей фонтаном крови и взбираясь на стол.
— Nomen illis legio,  — прошептал голос и зарыдал.
Сильное эхо пошатнуло здание. Одна из стен треснула. Огромный кот выбрался из каменной кладки и пошел на обездвиженного страхом церковника. Зверь был ужасен – на лысых боках твари отпечатались десятки лиц грешников, разевающие рты в немом крике и никак не способные продрать эластичную кожу. Короткие кривые лапы заканчивались копытами, а раздвоенный хвост, нервно качающийся из стороны в сторону, напоминал плеть Дьявола.
Инквизитор осенил себя крестом, зажмурился и приготовился к нападению, но затем вдруг обратил внимание на образовавшуюся в стене дыру – она выходила в коридор и была достаточно широкой, чтобы в нее протиснулся не самый худой человек.
— Возложи на Господа заботы твои, и Он поддержит тебя. Никогда не даст Он поколебаться праведнику …,— зашептал отец Трибунала и спрыгнул на пол.
Кровь была горячей и вязкой. К горлу Самосы подступил тошнотворный комок. Как тогда, когда он, присутствуя при пытках подозреваемых, пытался вытащить из еретиков признания. Как тогда, когда он эти признания получал, и они были еще хуже, чем он подозревал. И как тогда, когда он вдыхал запах горящей плоти на аутодафе.
Кот щелкал зубами и бил копытами, поднимая алые брызги, но короткие лапы его не позволяли так просто преодолеть кровавую баню. Это придало инквизитору немного уверенности, и он изо всех сил побрел к выбоине в стене.
— Отче наш, Иже еси на небесех!
Кот, поняв, что еще чуть-чуть, и упустит жертву, завизжал пуще прежнего. Самоса бросился к трещине и протиснулся в коридор, ободрав в спешке грудь и плечи, едва успев отдернуть пятки от щелкнувшей челюсти монстра. Подобрав полы рясы, отец инквизитор помчался к черному ходу.
Еще никогда Томас не взывал к Богу так искренне.

3

Улица была черна. Но не от гари или копоти, а от тяжести воды, разлитой вокруг. Океан довлел над вздутыми телами утопленников, над снующими туда-сюда морскими тварями и казался сплошной неподъемной глыбой, занявшей собою все Творение. Тусклый, холодный свет вяло искрился и быстро иссякал вокруг ошарашенного Самосы, так и не понявшего, как он, выскочив через черный ход своего дома, оказался на самом дне морском. Будто великий потоп снова сошел на землю, затопил огненный ад, привидевшийся ему через окно, согнал демонов назад в преисподнюю, а людской рот истребил, ибо грехи их больше не знали прощения.
Самоса дрейфовал в огромной водной бездне. Темень едва позволяя разглядеть пальцы на вытянутой руке, а дальше – тошнотворно-бесконечная пустыня, от одного представления масштабов которых становилось дурно. Гибкие водоросли норовили опутать, будто веревками, утащить ко дну – если дно было.  Но приглядевшись, инквизитору стало ясно – это вовсе не водоросли, что охотились за его лодыжками, но спутанные человеческие волосы. А внизу, насколько хватало взгляда, тьма, и только Господь Бог ведал, что там – тысячи голов утопленников, или один огромный косматый великан.
Если ковчег и был построен, если избранный праведник и спас каждой твари по паре, то здесь, куда попал Самоса, место было отведено отчаянию и пропасти, подобной падению самого Сатаны.
Сначала он решил, что задохнется, или что вода раздавит его, будто щепку. Но потом понял, что воздух в груди не убывает, а вода, хоть и давит каменным прессом, все же щадит его жалкую жизнь. Святыня Креста и Евлалии была не видна, но Самоса знал, куда плыть. Чувствовал. И Томас был уверен – он все еще в городе, о котором радел всю свою жизнь, и город нуждается в его помощи.
— Ты умрешь, — зашелестел голос. — Тебе не выбраться отсюда живым… Ты в моей власти, инквизитор! Ты вкусил огня и крови, теперь, я покажу тебе, что такое тьма и холод!
«Если Бог за вас, кто против вас?»  — подумал Самоса и продолжил плыть.
Вода была густой и тяжелой, волосы-водоросли то и дело овивали его руки и ноги. Битва с демоном обещалась быть суровой. Скорее всего, это его последний бой.
Самоса не знал, как долго он плыл – и плыл ли вовсе, или барахтался на месте. Но в конце концов, впереди что-то шевельнулось. Душа инквизитора ушла в пятки – он был готов встретить самого страшного из чудовищ ведьмы, но вместо этого, увидел цепь. Лес цепей, бесконечно тянущийся вверх и вниз. В гуще металлических силков находились пойманные, будто рыба в сети, горожане. Белые, бездыханные, поруганные, они все были мертвы. Самоса зарыдал бы, не укради его слезы океан. Закричал бы, услышь кто его голос. Видение было столь ужасно, что сердце его сжалось. Будто до того не видел он ни пыток, ни страданий. Но он так же знал, что, не взирая ни на что, должен плыть вперед.
«В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх» повторял он про себя и раздвигал отяжелевшие цепи. Те были неподвижны и настолько холодны, что руки мигом теряли чувствительность. Инквизитор старался не замечать того, как синеют его пальцы, как вокруг, наряду с цепями, звенят кусочки льда. Зимние ожоги покрыли его конечности и бока, но Самоса запретил себе думать о боли.
«Объяли меня волны смерти, и потоки беззакония устрашили меня; цепи ада облегли меня, и сети смерти опутали меня. Но в тесноте моей я призвал Господа и к Богу моему воззвал, и Он услышал из чертога Своего голос мой, и вопль мой [дошел] до слуха Его…» мысленно повторял церковник, пока невыносимое страдание едва не лишило его рассудка.
Содрав кожу, липшую к металлу, до мяса, он, наконец, вырвался на другую сторону. 
И тут его встретила обещанная тьма, не имеющая ничего общего с стой тьмой, которую он видел до этого. Вязкая и холодная, точно жидкая зима, она не просто ослепляла взор, но и душу, оглушала и погружала в состояние безвремия, в котором все ужасы оживали и обретали реальность.
Инквизитор силился не струсить и не ринуться назад, к цепям, которые на фоне этой тьмы казались почти спасительными, но страх пересилил. А стоило ему обернуться, стало ясно — позади нет больше ничего. Ни цепей, ни льда, ни трупов. Только клокочущие подводные твари, одновременно сущие и вымышленные, охваченные злобой и скорбью, жаждущие отмщения и прощения.
— Для тебя погаснет весь свет, — ведьма была рядом. — Для тебя не останется больше надежды. Ты – мой…
«Не дамся» — только и успел подумать Томас, прежде чем мощный удар отбросил его в строну. Нечто издало отвратительный, оглушающий визг и, кажется, распалось на сотни своих отражений, так как визг теперь слышался отовсюду. Вода завибрировала. Оглушенный, лишенный зрения и слуха, Самоса оказался окружен невидимым врагом. Это был его час расплаты.
Новый удар скользким щупальцем завертел его во тьме, и он потерял координацию. Застыл в невесомости, чувствуя, как сгущается вода, превращаясь в вязкую, удушливую смолу. А затем, его начало швырять туда-сюда, бить и колотить, рвать, сжимать, трясти и вертеть. Щупальца скользили по его телу, заползали под одежду, в рот, нос и уши, трогали его, щекотали и щипали, душили и колотили.
— Ты низвергал НАС во тьму, — нечто перестало визжать и заговорило сильно искаженным человеческим голосом, будто сплетенным из сотни разрозненных голосов. — Ты рвал НАС на куски, а затем бросал в пламя. Имя НАМ — Легион, и МЫ заберем тебя с собой!
Самоса едва не потерял сознание, когда вокруг начали загораться зеленые вспышки, озаряющие уродливых обладателей щупалец. Он узнавал их истерзанные тела – дыба, колесо, пирамида, груша и испанский сапог не были нежнейшими из инструментов. Узнавал полные ненависти глаза, разодранные рты, вырезанные языки и содранную кожу. Расправленный свинец, иглы, щипцы и крюки – арсенал инквизиции был богат, но редкий мечтал с этими богатствами соприкоснуться. И куда бы Томас ни бросил взгляд, куда бы ни рванулся – везде его встречали жаждущие мести еретики, восставшие под дурным знаменем ведьмы.
— Изыди! – закричал инквизитор, но в рот ему хлынула смола.
— Изыди с НАМИ! – отозвалась бездна.
Очередная зеленая вспышка, проявившая ведьмовскую армию во всей ее несметной величине, так же мельком осветила и Собор Креста и Евалии, находящийся уже совсем рядом. Полные скорби и тоски изваяния на каменном фасаде стояли, понурив лики и спрятав в ладонях глаза. Только из чудесной витражной розы над запертым порталом лился мягкий золотой свет. Там еще теплилась надежда. Туда тьма еще не добралась.
Томас ощутил, что ему уже не хватает ни духа, ни кислорода. Но страх навечно остаться во власти чудовищ придал ему сил. Вложив в рывок последние капли веры и жажды жить, Самоса поплыл вперед. Точнее, заскользил, едва способный шевелить руками и ногами под удушающей толщей смолы. Зеленые вспышки становились ярче по мере приближения к Собору, будто даже этот дьявольский свет пытался помешать ему, ослепить и без того помутневшие глаза и сбить с пути.
Инквизитор увидел, как навстречу ему приоткрылся портал.
Когда церковник уже почти дотянулся до ворот, его схватило щупальце и потянуло назад, в кишащую тварями тьму. Изогнувшись назад, Самоса отчаянно вцепился в уродливый отросток зубами и вонзил в мягкую плоть ногти. Призрак завизжал и отдернул пораненное щупальце, а инквизитор, задыхаясь, потянулся к последнему свету в этом царстве безумия. Огонек дрогнул и померк, но за долю секунды Самоса все-таки успел протиснуться в храм и захлопнуть за собой тяжелую дверь.

4

Самоса лежал в мягкой постели. В ногах, заботливо обернутая полотенцем, большая грелка. Тело обнимало пышное одеяло, под головой подушка, взбитая и упоительно пахнущая свежестью. В приоткрытое окно проникал свет полуденного солнца, легкий ветерок колыхал занавески. На подоконнике, надрываясь, насвистывал баллады дрозд-трубадур, будто беженец, прямиком из французского Лангедока, которому нечего больше терять, кроме своих песен. Помимо птичьего щебетания вокруг было тихо и спокойно. В воздухе пахло цветами и спелыми плодами – яблоки, груши, легкий аромат сливы и, кажется, крыжовника.
Томас вздохнул, вобрав в себя столько пропитанного эфиром воздуха, сколько позволяли легкие. Ему тут же захотелось вознести похвалу, вот только кому? – этого он никак не смог вспомнить. Рука сама собой взметнулась ко лбу, затем к левому плечу, а дальше…Он не помнил. Знание – нет, скорее, наитие – щекотало его разум, подначивало поискать ответ тщательней, порыться, покопаться в своих ощущениях... Но соблазн отдаться во власть ленивой истомы был слишком велик. Томас поддался искушению, не видя причин перечить этому чудесному мгновению.
Он сладко потянулся и зевнул как человек, не обремененный никакими заботами. Шелковая с узором ночная сорочка натянулась на его сильном, молодом теле, полном жизни и остротой чувств. И вновь в голове зашептало, зажужжало подозрение – неужели, он всегда был таким? Неужели, эта широкая грудь всегда была такой широкой, руки такими крепкими, живот плоским? Почему бы нет?, тут же ответил приятный голос в его голове.
Повернув голову, Томас увидел склонившуюся над шитьем в только женщине свойственной изящно-покорной манере незнакомку. Ее длинные, черные волосы, будто атласный платок, обрамляли молодое личико-сердечко, нежные губы нашептывали каждому стежку вслед, тонкие пальцы бережно перебирали шелковую нить.
Заметив движение, особа подняла на Томаса глаза – необычные, янтарно-золотые очи – и Самоса тут же влюбился. Явления прекрасней он не видывал – точнее, был уверен, что не видывал – и все его мужское естество тут же затрепетало в ответ. Помимо собственной воли, он взглядом скользнул вдоль линии соскользнувшего ворота платья, вдоль оголившегося белого плеча и дальше вниз, в едва наметившуюся ложбинку между – он точно знал – маленькими, но нежными грудями. Женщиной хотелось восхищаться, воспевать, и в то же время, ею жгуче хотелось овладеть, ею и только, первой и единственной.
— Кто ты? – хрипло спросил Томас, с трудом выговаривая слова – во рту его был странный смолянистый привкус.
— Муж мой! Ты вернулся ко мне! – воскликнула красавица, припав к его руке жаркими поцелуями.
— М-муж?
Удивление росло, но вместе с ним росло и ощущение счастья. Нужели, эта дива – его жена? И не просто жена, но любящая и заботливая супруга, терпеливо дожидавшаяся его пробуждения за столь благородным рукодельем? Взгляд Самосы выхватил образ на отложенной в сторону вышивке – черная кошка, играющая рыбой**, при виде которой ему вдруг стало стыдно. Но ощущение это было столь чужим и неуместным, что он тут же отринул его. 
— Я знала, что ты вернешься, — тихо сказала женщина, утирая слезы счастья. — Я знала. Ты ведь обещал, мой милый, никогда не покидать нас.
— Вас?
Дива коснулась медальона на груди Томаса – медальона в форме сердца, обрамленного терновым венком.***
— Наши дети тоже ждали твоего возвращения.
— Дети?! – вырвавшийся крик спугнул пичугу-трубадура, а златоглазая красавица сдвинула тонкие брови и с тревогой спросила:
— Наш сын и дочь, муж мой? Ты не помнишь?
Досада, смешанная с дикой радостью, превратили мысли Томаса в кашу, в настоящий хаос. Жена, дети, светлый дом и молодость – такое хочется забывать, чтобы день ото дня вспоминать и заново окунаться в бездну счастья. Восторга! Воображение нарисовало ему белый дом под красной крышей, пышный сад, пруд, забор, калитку…И сладкий медовый свет, в котором нежатся его сын и дочь, его кровь, продолжение – кусочки его души…
Вдруг, сердце Томаса болезненно сжалось, будто то, что он вообразил, доставляло ему и радость, и невыразимую муку. И сквозь дурман он услышал колокольный звон и мужской певучий голос, отдающийся эхом под огромным сводом - древний язык, строки еще древней. Что это? И запах свечей, и благовония, и чье-то скорбное, изможденное лицо, смотрящее не то из зеркала, не то с огромного полотна в позолоченной раме…
— Что со мной произошло?
Женщина села на край постели и начала рассказывать, но все, о чем мог думать Самоса, все, что мог ощущать, это тепло ее бедра.
— Ты пролежал без сознания много дней, — сказала она, и слезы заблестели в ее медовых глазах. — Ты так тяжело дышал… Мы боялись, что ты уже не проснешься. Казалось, страшные сны терзают тебя – ты бредил, говорил о чем-то… Чем-то ужасном! Я так хотела забрать твои кошмары, но не знала, как…
— Кошмары? – Самоса тут же нашел подтверждение ее словам – кажется, совсем недавно, он действительно прошел что-то темное, болезненное. Нечто угнетающее и темное. Ведь как иначе назовешь ту черную стену, что восставала в его сознании, когда он думал о прошлом?
— Ты не должна забирать мои кошмары, — сказал он, перебив супругу, когда та принялась перечислять все те травы, которыми местный лекарь пытался врачевать над его спящим телом.
— Кто, если не я? – Трогательная преданность накинула на лицо женщины изумительную траурную вуаль, которую Томас тут же приподнял, чтобы запечатать на ее губах поцелуй. Вышло немного неловко, будто он никогда раньше не целовал женщины, но зато настолько горячо, что оба они смутились, словно два целомудренных супруга в первую брачную ночь.
Оторвавшись от губ  мужа, красавица вздохнула:
— Меня предупреждали, что твоя память может пострадать. Лекарь дал мне настойку, которой я отпаивала тебя – она должна снять жар, но могла вызвать короткое помутнение разума. Это не страшно, мой муж, главное, что ты вернулся ко мне в здравии телесном, а все, что надо знать, я тебе напомню сама. Теперь мы будем вместе…Вечно.
— И все же, — он сел, не отпуская диву из объятий. — Что со мной случилось?
Ему хотелось спросить ее имя, но он побоялся огорчить нежное сердце жены и решил, что позже заполнит этот постыдный для любящего супруга пробел.
— Ты упал с лошади. Она понесла, испугавшись змеи, и полетела вниз с холма… Но в этом нет твоей вины, мой дорогой! Ты не ожидал этого, тем более, в седле ты был с дочкой!
— Дочь в поярке?! – вырвалось у Томаса, ведь он уже не сомневался, что у него есть дети.
— С малышкой все хорошо – падая, ты перевернулся в воздухе и упал на спину, прижимая хрупкое дитя к груди, — улыбнулась женщина. — Она лишь переживает за своего героя-отца, а наш сын рассказывает всем, что будет таким же, как и ты, когда вырастет.
Томас выдохнул с облегчением:
— Как жаль…Я совсем не помню их лиц…
— Лица не имеют значения, — прошептала дива. – Скажи, помнишь ли ты, что связывает нас? Помнишь ли ты…
Она подалась вперед, глядя на него чуть снизу, покорно, но искушая, умоляя и приказывая. У Самосы закружилась голова, в груди стало легко, в животе горячо. Вместо слов, он схватил красавицу, притянул к себе и сжал в объятиях, с жадностью голодного просителя вдыхая ее запах, целуя и говоря такие вещи, о которых будто и не подозревал раньше. Все оставшиеся вопросы утонули в вихре ее волос, сомнения растаяли на холсте мраморно-белой кожи, на которой он рисовал губами. Томас забылся, отдался сладкому порыву, и снова вспомнил себя только когда женщина, называвшая себя его женой, уже стонала под его напористыми движениями.
Это безумие, всплеск порочной страсти в иначе непорочном саду, продлилось недолго, но был столь восхитителен, что Томас был бы готов снова пройти весь тот черный кошмар, лишь бы вновь овладеть и насладиться столь сладким плодом. Ведь чем еще, как ни кошмаром, была та тяжелая вода и те цепи, сквозь которые он продирался? Как еще, если не ночным ужасом, назвать ту жизнь, которую он не мог вспомнить, будто стоял за плотной завесой, но из-за которой изредка доносились – что за несуразица? – человеческие крики и треск костров?
Обнимая ослабевшую любимую, он сжимал объятия все крепче, крепче, крепче, боясь, что кто-то вдруг придет и похитит ее, такую хрупкую, и в то же время сильную, оберегавшую его, пока он сам был без сознания. Томас не мог оторваться от нее, его сердце болело в груди, и жена, словно ощутив эту боль, произнесла:
— Никто не разлучит нас, милый. Я не позволю им забрать тебя у нас! Мы вместе, мы навсегда. Обещай мне… Обещай! Поклянись, что ты останешься со мной навсегда!
Он вцепился ей в волосы и заставил посмотреть себе в глаза:
– Скажи мне, что это все – настоящее! - Он быстро глянул на комнату, а затем медленно и со страстью обвел ее нагое тело взглядом. — Скажи!
– Это все….
– Оно настоящее?
– А разве это похоже на обман? – Вместо ответа, переспросила женщина.
Она взяла его руки и положила себе на грудь. Томас задохнулся от нахлынувших чувств, но в этот момент в дверь постучали.
На пороге стояли их дети. Они полностью унаследовали красоту матери. Интересно, подумал Самоса, а что они взяли от него самого?  У обоих чад были темные волосы и смеющиеся глаза, яркие, будто чистейший янтарь. Они казались сильными, здоровыми и такими… Такими настоящими, что даже самый первый скептик не смог бы усомниться в их телесности. Томас застыл, и слезы покатились по его щекам. Он всегда мечтал о наследнике, о крепком мальце, на которого можно будет положиться в будущем, и о дочери, красотой и заботой которой он сможет украсить свои дни. Дети улыбались ему, не переступая порога, а жена шептала на ухо:
— Мы вместе, милый, мы рядом. Мы – твоя семья. Ты должен остаться, слышишь? Ты должен быть с нами!
— Мы любим тебя, папа, — нежно сказала дочь.
— Отец! Я хочу быть таким, как ты! – упрямо заявил сын.
Томас сорвался с постели, отшвырнул одеяло и, спотыкаясь, ринулся к детям. Он хотел обнять, прижать к груди, расцеловать в обе щеки и хорошенько оттаскать обоих сорванцов за уши. Что за счастье, что за блаженство? Как мог он забыть их светлые лица, как посмел уснуть, не пожелав им доброй ночи? Томасу хотелось рычать, встать, как медведю, на защиту этих крох, и отдать всего себя во имя их радости.
Однако, не смотря на бурю переживаний, Самоса не смог преодолеть порога. Нечто невидимое – некая прочная стена – преграждала ему путь. Дети, кусочки его души, протянули к отцу руки, но он мог только бессильно биться о незримое препятствие, колотить его, пинать, проклинать.
Вдруг, за спинами его сына и дочери – беззащитных и крошечных – сгустилась тьма. Та самая тьма из его собственных кошмаров, которую он сам едва преодолел. Та тьма, от вида которой Самосе стало дурно, а страх окатил тело холодной волной. В конце коридора, к вещему ужасу Томаса, скрипели растянутые над полом и потолком ржавые цепи. Сквозь толстые звенья проглядывалась, сверкая кристалликами льда, черная вода. Тяжелая капли падали сквозь звенья на пол бусинами, и тут же превращались во всевозможных гадов. Ядовитые змеи, черви, скорпионы, тараканы и пауки – они медленно, но неотвратимо ползли в сторону детей его.
— Бегите! – закричал Томас, но тут же понял, что бежать им некуда. Единственный путь к отступлению – в залитую солнцем и запахами садов комнату – был перекрыт невидимой перегородкой.
Он принялся биться о коварную завесу с новыми отчаянными силами. Всем телом, наваливаясь на препятствие, как дикарь, как отчаянный лев, он рычал, стонал… Без толку. Избив кулаки в кровь он, весь взмокший, запыхавшийся, упал на колени и, прижавшись лбом к разделявшей его и детей границе, зарыдал.
Чьи-то мягкие руки обняли его за плечи.
Жена прижалась к нему щекой и шепнула спокойно, будто не замечала опасности, грозившей их детям:
— Ты должен пообещать, что останешься с нами, милый.
— Дети…! Сделай же что-нибудь!
Он видел, как загибаются хвосты огромных скорпионов, как блестят зубы гадюк, перебирают лапы ящериц. Лохматые пауки, черви, лягушки, размером с собаку – будто вся грязь и мерзость этого мира собралась в одном конце коридора, а в другом стояли, ни о чем не догадываясь, два ангела, обреченных на страшную погибель.
— Пообещай, — настойчиво шептала жена. — Поклянись, что останешься с нами! Отрекись от снов и кошмаром, оставь их позади. Останься с нами навсегда! Клянись!
— Но я...я…, — губы Томаса сделались нечувствительными, его охватила дрожь, а в глазах помутнело. Вновь перед ним предстал тот самый измождённый лик – терновый венец, мокрые локоны, полные боли и сострадания глаза.  Самоса подавился голосом, запнулся, запутался. — Я клянусь…
— В чем?! В чем ты клянешься?  — Жена вцепилась в него ногтями, оставляя красные полосы.
— Обещаю…я…
Самоса не мог выговорить заветных слов. Ему снова стало не хватать воздуха. Что-то удерживало его от того, чтобы слепо отречься от всего, что было, и это нечто внушило ему стойкое нежелание обещать что бы то ни было. Зачем клятвы? Это так бесполезно, шептал голос, брать на себя такую ответственность. Истина – вот что важно, что имеет смыл, а не слова. Всего лишь звук – кому он нужен? Только одно – ИСТИНА.
Жена продолжала требовать, настойчиво повторять – клянись! Она почти кричала, но он больше не узнавал ее голоса. Истина, истина, ИСТИНА звучало в его ушах, и даже детские мольбы и шелест гадов не могли заглушить ИСТИНУ. Повалившись назад, Томас оглядел себя и заметил, как молодое тело сменилось преклонной плотью, обвислой кожей, круглым животом и тощими ногами с посиневшими коленками. Повинуясь порыву, он схватил висящий на груди сердечный медальон и открыл его. Вместо портретов детей, ему предстал крест.
Распятие.   
Реальность происходящего дрогнула. В комнате сделалось темно и холодно, а скрип цепей зазвучал так громко, будто Томас сам стоял вплотную к ржавым, трущимся звеньям. Что-то не так, что-то было перевернуто с ног на голову. Что-то он забыл, поддался чему-то. Он больше не мог представить себе цветущего сада, не мог ощутить фруктовых запахов, услышать птичьего пения. Чувство любви и тепла покинуло его, и Томас ощутил себя нагим, покинутым, несчастным и разбитым. Мечта выскользнула из его рук, как искорка погашенного пламени. Обласкала теплом в царстве вечной мерзлоты и ушла, забыв после себя лишь размытое воспоминание и мороз обречения. Тьма, одиночество, обвислый живот – вот, что ему осталось.
Осознав все это, Томас испытал такой ужас, такое раскаяние, что едва не завыл в голос. И все, чего ему хотелось, это вернуться в мир света, белых простыней и солнца, но он не знал дороги. Вокруг были сотни дверей, и только одна вела в дом, где его ждали. Он начал дергать за ручки, заглядывать в замочные скважины, но везде его ждало разочарование – везде он видел кусты терновника и серые каменные лица, не живые и не мертвые, видел костры и себя, корчащегося у жертвенного столба. Сквозь белую завесу дыма на него глянули чьи-то желтые глаза.
— Ты должен спасти наших детей! – кричал искаженный женский голос. —  Пообещай мне! Отрекись! Спаси их! Отрекись! Мы любим тебя! Останься! Вместе навсегда! Отрекись от всего и останься!
Томас оглянулся и тут же с ужасом отшатнулся – вместо трепетной красавицы, нежной дивы, на него глядела измученная в пыточных камерах ведьма, вся в крови и грязи, в ветхой мешковине, из-под которой виднелись синяки и кровавые следы розг. Спутанные грязные волосы падали на ее бледное лицо, в кошачьих глазах – безумие и боль. Она тянула к нему свои исхудавшие руки с бурыми впадинами на месте выдранных ногтей, и Томас, охваченный страхом, швырнул несчастную на пол и прыгнул прочь, инстинктивно осеняя себя крестным знаменем – как позволяла ему украденная память.
— Блудница дьявола! – взревел Самоса, и из-неоткуда в его руке возник нож.
Он рывком развернул ведьму на спину, метя ей в сердце, в саму ее порочную суть, но вместо коварной ворожеи, на него снова посмотрела его жена, которой у него никогда не было. Несчастная и испуганная, хрупкая, все еще хранящая следы его страстных поцелуев на щеках. По ее лицу текли кровавые слезы, оставляя за собой алые борозды прожжённой, будто кислотой, плоти. Женщина не защищалась, она ждала своей участи с готовностью мученицы. Только в глазах ее, вместо солнца, чернела пропасть верившей когда-то, надеявшейся, но преданной и брошенной женщины, чья боль и ненависть сделали из нее противное всему живому существо – ворожею с жабой вместо сердца.
Рука Самосы дрогнула. Он вспомнил все то, что ведьма пыталась от него скрыть – Испанию, его священную Миссию на земле и перед Господом Богом – трибунал Священного Суда, церковь, распятие и образ Сына Божьего. Но он так же не мог забыть, как сладко пахло дыхание его несуществующей супруги, как мягки были ее волосы, руки, слова. Два мира смешались в его голове – реальный и напускной, кошмар и мечта, свет и тьма. В комнату все еще проникало солнце – тонкими, неуверенными лучами, но тени уже выползали из своих гнезд и их было слишком много, чтобы превозмочь.
Снова засвистел дрозд-трубадур, но на этот раз – песнь грустную, гимн лангедокских катаров, идущих на костер с торжественным спокойствием. Когда Томас оглянулся, дверь, за которой еще мгновением раньше стояли его никогда не рожденные дети, оказалась закрыта. И на миг, отцу инквизитору захотелось распахнуть ее, произнести клятву о вечной любви, отречься от былых убеждений и обнять призраков, которые, он верил, были теплей и милей многих живых. Кто знает, возможно, ведьма сумела бы заново забрать его память, снова поставить ту белую завесу, и тогда, как она и обещала, их построенная на обмане и колдовстве семья смогла бы вечно гулять по цветущему саду? Он был бы хорошим отцом, а она – матерью, их жизнь сошла бы за сказку, ведь такой и была бы – сказочной, нереальной, ничейной…
Томас грустно улыбнулся, смахивая слезы. Он знал, что этому не бывать.
Ощутила это и ведьма. И прошептала:
— Прости.
— Прощаю, — сказал он, глядя ей в лицо. — Но остаться не могу.
Она кивнула. Личина спала, но Томас этого не заметил. То, что он пережил по воле ворожеи, было сильней любого откровения. Он преодолел самое тяжкое из искушений, и это знание не покинет его до самой смерти. Он отринул великое счастье во имя Истины. Такую силу, что подарила ему ведьма этим испытанием, не сравнить ни с чем. Это бесценный дар, благословение небес, отданное ему через слугу Дьявола. 
Взяв женщину на руки, отец инквизитор подошел к постели. Сломав колдовство, Томас сломал и ведьму, лишил ее последних сил. И когда он возложил ослабевшее тело ворожеи на белые простыни, кровать загорелась. Языки плясали, гнулись и рвались, падали на пол и скакали по стенам. Ведьма не сводила с Самосы взгляда. У нее больше не осталось иллюзий, а у него – молитв.
Тени, высовывающиеся из щелей в комнате – из-под кровати, из-за полок и стульев – росли, щупальца жирнели, и вскоре, они затянули собою стены, потолок и последнее светлое пятно — окно. Наступила ночь. Только крошечная свеча, установленная где-то очень далеко, у самих ворот Собора Святого Креста и Святой Евалии, продолжала сиять, будто одинокая звезда. В ее неверном свете Самоса склонился над женщиной, ставшей ему любимой женой на короткое мгновение, и благодарно поцеловал ее в лоб.
— Все еще можно вернуть, — прошептала ведьма лопающимися в огне губами. — Детей еще можно спасти, можно дождаться нового рассвета…
Томас крепче сжал нож.
— Да упокоиться душа твоя с миром, — сказал он, — я буду просить за тебя Господа Бога. In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti… Amen.****

6

Руки ведьмы связали, шею, пояс и ноги охватили скобами и притянули к столбу. Один из стражников попытался сорвать с нее дерюгу, но Самоса остановил его жестом. Смерть, но не унижение.
Кто-то другой из Священного Трибунала драл глотку, зачитывая обвинение ведьме, и список был воистину бесконечен. Порча, сглаз, ворожба… Все это не имело значения. Никто из них не знает, на что она воистину способна. И что могла сотворить. Но не сотворила. Она бросила все свои силы на то, чтобы обмануть, одурманить разум Самосы. Вся ее сила ушла на один единственный сон. Но сны кончаются, и кошмары прерываются восходом нового дня.
Отец инквизитор взошел на помост и взял факел в свои руки. Долго стоял перед ведьмой, глядя на нее сквозь пламя. Он ни о чем не сожалел.
— Ты обещал, - повторила ведьма.
Самоса скосил глаза на одного из послушников, стоящих ближе всего к ведьме. Поймав взгляд старшего инквизитора, юноша сделал вид, что поправляет скобы на шее ворожеи, и быстро уколол ее пропитанной  смертельным ядом иглой.
— Да приимет Господь твою грешную душу!
И поджег хворост. Сухие дрова и солома тут же занялись огнем.
Но ведьма уже вернулась в свой кошмар.

* Имя мне – легион (лат.)
** Черный кот – символ ереси и дьявола. Рыба – ранний символ христианства.
*** В христианской иконографии, сердце, обрамлённое терновой ветвью, является символом Христа.
****Во имя Отца, и Сына, и Святого духа…Аминь!