— Воюшки! Воюшки! – кричали дети, беспечно бегая по двору и разбрасывая по снегу красные, как капли крови, ягоды рябины. Для большинства из них это было первым серьезным злоключением, и матери не могли найти на юных сорванцов управы. Но и в этом, на первый взгляд обыденном детском веселии, угадывалось нечто зловещее. И тот, кто уже знал, чего ожидать от последней зимней ночи, во всем происходящем усматривал недобрый смысл.
— Воюшки, - шептали старики синими от холода губами, переводя взгляд с одного горестного знамения на другое. — Скоро весна! Зима издыхает свой последний хлад… Жди беды! Беда в воздухе…Чу! Крадется, поганая!
И хоть в покосившихся деревенских воротах было пусто, взгляды всех, кто слышал эти слова, надолго прилипли к исчезающей в обеленном лесу дороге. Кому-то мерещилась женская тень, кому-то – волчья или медвежья, но единогласно было решено на сегодня запереть замки пораньше. Согнав детей и собак за спасительный частокол, староста приказал закрыть створки и опустить, для пущей безопасности, тяжелое бревно в скобы.
Однако, как только с этим было покончено, и кто-то даже вздохнул с облегчением, как старики принялись шептаться снова, утверждая, будто видят тень ворона, кружащуюся над деревней. Тогда староста разбросал вокруг каждого дома сушеные цветы омелы, на что зоркие старики ответили, что тень, на какое-то время, исчезла. И только немой Врун заметил, что тень вовсе не улетела прочь, но юркнула за трубу косой избы Любимы и Мирко. Скорбно покачав головой, Врун продолжил безмолвствовать, как безмолвствовал уже многие десятки лет.
Последняя агония затянувшейся в этом году зимы была, без лишних слов, тяжким испытанием. Заморозки стояли такие, что земля сделалась камнем – топором не разрубить. Каждое дерево покрылось коркой льда, вода в колодцах превратилась в мутное зеркало, а исхудалое зверье с обмороженными лапами жалось, наплевав на осторожность, все ближе и ближе к человеческим поселкам. Тяжко было всем, и каждая собака кусала за ноги и клялась в верности, моля впустить в дом, к огню.
Свирепый зимний ветер гнал по опустевшим трактам острую, как стекло, снежную пыль, прекратив любую связь и отрезав отдаленные уголки империи Новой Талеи друг от друга. Покрытые затвердевшим слоем снега, целые деревни вымирали до последнего человека – их найдут только по оттепели, таких, какими их познала смерть. И потеряют в тот же день, когда тепло и солнце разрушат ледяные саркофаги, а мухи и звери пообещают им скорые похороны. На месте гиблых деревень потом будут долго – всю весну и лето – жечь костры друвиды, пытаясь обогреть попавшие в плен зимы души. Это было единственным и тем малым, чем живые могли помочь умершим.
Даже в крупных городах, стоящих под защитой высоких стен и при больших запасах продовольствия, приходилось худо. Пока крестьяне боролись с демонами и оголодавшим зверьем, внутри городов были свои демоны и свои звери. Цены на дрова взлетали до небес, пища становилась дороже и скудней, и тем отчаянней молились церковники, пытаясь докричаться до Девяти и Одного, чем чаще патрули чепцов находили обглоданные трупы, примерзшие к мостовым. Следы тупых – человеческих – зубов на телах бедолаг нагоняли ужас даже на видавших виды стражников, но и им, сынам порядка и ревнителям закона, было ясно – как только начнется настоящий голод, все законы и порядки будут забыты тот же час. Ведь такое уже случалось, и этого было не забыть. Стараниями хронистов и ужасом, поселившимся в поколениях талейцев, страх долгой зимы постоянно присутствовал в народе.
Это произошло в столетие царя Амануара Второго, в эпоху Несгораемой Белой Зари. Обычно длящаяся около пяти лунных и трех безлунных месяцев зима, после извержения Великой Горножи, затянулась на тринадцать лунных и семь безлунных.  Тот кошмар, унесший почти треть населения Аку, прозвали Белым Безмолвием, и с тех пор каждую новую зиму ждали, как последнюю.
Никто не знал, что именно пробудило Горнож, спавшую столько, сколько стоял сам Вечный Престол.  Белые цари утверждали, что усмирили пылкий норов вулкана, и что сама земля приняла их власть, принеся в жертву главнейшего демона Аку, того, кто раньше держал в страхе всякую тварь. И так действительно было, потому как с момента прихода Инаан-Миноскаров, Горнож ни разу не нарушала покоя талейцев. Что именно сделал царь Амануар, что лишило его успокоительной власти над смертельным  огнедышащим пиком – об этом гадают и сегодня, но императорский дом хорошо бережет свои нечисте секреты. Церковники же, связанные с Инаан-Миноскарами узами не только идеологическими, но и кровными, тут же поспешили обвинить во всех бедах засилье еретиков, положив начало новой охоте на вольнодумцев. И все же, семена сомнений были посеяны.
Но на этот раз, цикл смены времен года себе не изменил. Горы спали, как им и полагалось, и дни зимы подходили к концу. Бледное северное солнце, нехотя и со стоном, переворачивалось, готовясь явить миру другой, куда более теплый и миловидный бок. Но перед тем, как сверкнет первый луч оттепели, жителям Новой Талеи, а вместе с ними и всем остальным северянам, предстояло выстоять страшную битву – Дцарма, беснующийся бог, один из спутников Темнейшего, погонит свой дикий табун, и мир содрогнется под ударами копыт его ледяных лошадей. Воюшки – ночь последней битвы, к ней невозможно подготовиться, и ее невозможно избежать.
— Воюшки невозможно пережить, если ты сам не демон! – кряхтели старики, пугая детей, которым теперь не осталось ничего другого, кроме как слушать россказни седовласых. — Ждите беды, глупцы! Двери сорвет с петель, крыша улетит прочь, а через порог переступят ледяные копыта черных лошадей..!
Чем ниже падало солнце, чем ближе был вечер, тем тише становился лес, и тем больше хмурился Врун. Из деревенских, он единственный не поспешил скрыться за надежными стенами. Нечто у дома Любимы и Мирко манило его, как магнит, и немой старик так и кружил вокруг, сам похожий на ворона.
— Закройте ставни, заприте двери, посыпьте белилом порог. Зажгите огни в каждом углу – огни омелы и рябины, и молитесь. Молитесь, глупые, зовите тех богов, которым свет люб и тепло! Чтобы табун Дцармы прошел мимо вашего дома, чтобы не свалились вы в разверзнутое небо вместе со своим скотом – молитесь!
Горе, идущее по сокрытой снежным лесом дороге, было уже совсем близко.

Она шла вдоль дороги, но не по самому полотну, а по обочине, будто боясь наступить на чей-то след. Облаченная в черные одежды, но с белой, будто у невесты, головой, беда уверенно двигалась навстречу опускающейся ночи. Размеренными шагами – не спеша, но и не задерживаясь там, где время ее еще не настало. Обычная путница нагоняла страх на тех, кто видел ее – даже издалека, и это оберегало ее лучше любого меча. Тем более, что меча при ней не было даже самого захудалого. Безоружная, но верно обороненная, она могла без труда пройти сквозь целый легион разбойников, невредимая.
На бледных щеках девушки не было ни кровинки, в потухших разноцветных глазах не отражалось ничего, кроме усталости и скуки. Молодая ликом, но старая взглядом, незнакомка жила дорогой. И каждый раз, когда ей казалось, что цель достигнута, нечто неописуемое, но слишком могущественное, чтобы перечить, гнало ее дальше.
— Нигде не будешь знать пристанища, никто в тебе не признает свою, - было сказано ей однажды. — Ни один дом не станет тебе родным, ни один человек не свяжет свою судьбу с твоей. Будешь бродить по миру, с каждым шагом уходя все дальше, но никогда не приближаясь. Будешь убегать день и ночь, и ничто не поймает твой след.
Кому-то это могло показаться страшнейшим из проклятий, но кому-то это заклинание помогло выжить.
— Крадется поганая, - шептались люди у нее за спиной, но девушка их не винила.
— Прочь, прочь! Неси беды в другое место! Тебя тут никто не ждет!
Верная неведомому предназначению, она останавливалась только там, где ее ноги подкашивались от изнеможения. Если ей везло, то случалось это близ постоялого двора или деревушки, но бывало и так, что усталость настигала Горевестницу в пустом, засыпанном снегом поле. Тогда ей приходилось спать в сугробе, а под голову подкладывать камень. Но не стоит тревожиться о ее участи – холода она не ощущала, и ледяной ветер, заставляющий других дрожать, лишь вяло шевелил ее тонкий плащ в прорехах.
— Ты не будешь нуждаться ни в пище, ни в тепле, - накладывавший на Горевестницу заклинание предусмотрел все тяжбы пути. — Ты сама будешь холодней зимних ветров, будешь голодней одинокого волка, но питанием тебе будет служить лишь вода и воздух. Сон с открытыми глазами, слух, режущий своей остротой, и зрение, пронзающее стены и тьму.
Можно воскликнуть – но что же это за жизнь! Не зная радости свежей еды, не ведая хмеля вина и неги горячей печи! Да, Горевестница забыла простые радости жизни, и со временем перестала по ним тосковать. Но зато, она была способна на куда большее, чем любой из ее преследователей.
Отрекаться, чтобы жить. Бежать, чтобы жить. Жить, чтобы жить.
Это было бегством, и это было погоней. Сначала, она сама являлась дичью, в которую могла полететь стрела из-за любого куста, а затем превратилась в охотницу, чья добыча не имела ни имени, ни тела. Судьба Горевестницы описала невероятную петлю, но так до конца и не затянулась. Пройдя через нестерпимые муки, умерев и возродившись, узрев тысячу смертей и сама убив не меньше тысячи, она, наконец, стала той, которой шарахались даже прокаженные.
Ей предстояло пройти еще немало. Возможно – но она старалась об этом не думать – ее цели вовсе не существовало, и гонящая ее вперед сила была лишь плодом ее пораженного воображения. Годы давлели над девушкой, внешне молодой, но старой внутри. Ей было куда больше лет, чем можно подумать, и проступки, совершенные ею за это время, свели бы с ума даже самого стойкого. Так отчаянно, как она, за жизнь боролся редкий. И она продолжала свой путь.
Впереди лежал Перевал Демоновера, который даже ей, не устрашенной зимним холодом, было не пересечь в одиночку. Ведь и летом эта гора была смертельно опасна, а зимой и вовсе превращалась в непроходимое препятствие.
У подножия великой Бараганской Гряды, рассекающей империю на две неровные части, начиналось несколько путей. Один – самый древний – проходил под горой, в пуще тьмы и ловушек, оставленных неизвестными строителями. Возведенный ими мир, покоящийся под стопами Новой Талеи, пронизывал империю, подобно ее теневому отражению. Галлереи и тоннели, залы и целые дворцы, врытые в почву, гулко выли в ветреную погоду и отпугивали всех, кому могло хотя бы помыслится сунуться в запретное царство. Кто бы ни построил подземные чертоги, великолепные в своей архитектуре, но устрашающие запахами тлена, непроглядной тьмой и загадочным происхождением, он давно сгинул. Но отнюдь не бесследно – свои богатства исчезнувшая цивилизация защитила огромным количеством коварных приспособлений и ловушек, действующих без осечки и по сей день.
Много народу полегло, пытаясь добраться до мифических богатств, запрятанных, по слухам, в глубоких норах. Поговаривали, что древняя землекопающая цивилизация обладала запасом золота, весом в саму Барганскую Гряду, и что внутренние комнаты тех дворцов целиком отделаны изумрудами да рубинами. И хоть никто их, тех богатств, не видел, поток желающих рискнуть и погибнуть в глухих подземельях не иссякал до тех пор, пока церковники не распространили слух, будто там – во тьме – обитают демоны и злые тени, а так же еретики, виднари, людоеды и прочая нечисть. С этим поток кладоискателей заметно поубавился, но полностью не прекратился и сегодня.
Помимо подгорного, имелось еще два перевала. Первый – в расщелине, зажатый в тиски двух исполинских стен, уходящих так высоко в небо, что свет туда почти не попадал. Второй – воздушный, по кромке вдоль скалистого бока Демоновера, горы, заканчивающейся пятью пиками, напоминающими поднятую в небо длань. Путь в расщелине был напрочь завален снегом и глыбами льда, а посему воспользоваться им не представлялось возможным. Воздушный же, хоть и угрожал сдуть путников в пропасть, был открыт.
Об этом свидетельствовало и небольшое собрание путников, выстроившихся перед длинным каменным бараком, где компания отчаянных извозчиков ждала своих не менее отчаянных клиентов.
Горевестница, еще только подходя к месту перевала, заметила, что каменная повозка на толстых, обитых железом и цепями колесах, уже снаряжена в путь. Одиннадцать тяжеловесных лошадей, сплошь закутанных в тряпки и в намордниках, защищающих глаза и носы животных от бритвенно-острых снежинок, били копытами. Вся конструкция, состоящая из повозки и тянущих ее зверей, была искусственно утяжелена, чтобы сильнейшие ветра у вершины Демоновера не сумели опрокинуть ее вместе со всеми пассажирами. И все же, нередко случалось так, что внезапный оползень или лавина сбивали повозку с ее полозьев, и смерть в разверзнутой бездне становилась неминуема.
Разномастная группа людей, собравшаяся, кажется, из всякого рода бродяг и жуликов, топталась у дверей в барак громко спорила.
— Вор! – поверх всех кричал крепкий бородатый мужчина, ударяя по земле посохом о девяти кольцах вместо набалдашника. — Вор и проходимец! Никогда место в этом каменном мешке так дорого не стоило!
На что хозяин компании извозчиков только пожал плечами и, придав лицу наиболее безразличный вид, кивнул на заваленный снегом наземный переход:
— Можешь попытаться пересечь Гряду бесплатно. Может, тебя и защищают Девяторо и Один, но у Демоновера свои боги. Слыхал ли ты, почтенный светитель, про Ицвинга? Слыхал? Ну, тогда тебе должно быть известно, что Ицвинг делает с теми, кто идет путем, который он заказал!
Бородач нахмурился пуще прежнего:
— Да, я слыхал про Ицвинга, и знаю, что это – сказка, которую придумали ты и подобные тебе еретики, чтобы сдирать серебро с честных людей! Пропусти, кому говорят! Я на миссии от Митра-Амора, храмового града! Слыхал о таком, да? Слыхал, что ищейки делают с теми, кто не оказал помощи белым послам? Мне поручено перейти Гряду и принести свет туда, куда уже долгие месяцы не мог проникнуть ни один белый светитель – в землю покинутых сирот! Люди на северном краю погрязают в зимней тьме, их души наполняются отчаянием и страхом, и никто не поет им про Древо, расцветающее для каждого – только дождись! А тем, кто поддался скверне угрюмости, весны не дождаться вовек – они потеряны, о, бедняги! Пропусти, кому говорят! Ты – торгаш, как смеешь становиться на пути у служителя Митра-Амора!
— Да, торгаш! Пропусти его, ты, торгаш! – поддакнул худосочный тип  уродливой шутовской одежде. Только чепец на его плешивой голове звенел начищенными до блеска бубенчиками.
Светитель искоса глянул на шута и неловко кивнул в знак благодарности, но тут заговорила толстая, как бочка, облаченная в меховой костюм женщина, по обе стороны от которой стояли ее дочери – обе симпатичные мордашками, но со взглядами такими ядовитыми, что дурно делалось.
— Не знаю что там с душами и светителями, но я ручаюсь – как только меня доставят на северный край и я вступлю в права наследства, я не просто заплачу твою цену – которая, признаюсь, трижды преувеличена – но еще и сверху доплачу. Слово доминессы тал Мони!
— Простите, обворожительная доминесса, - раскланялся хозяин извозчиков, демонстрируя знания всей системы сложнейших поклонов, реверансов, подскоков и простираний, принятых в высоком обществе. — Я бы с радостью предоставил вам, как особе из рода Мони, и отдельную повозку, и своего лучшего человека в услужения, но времена нынче темные. Близятся Воюшки! Ни один халоп, хоть я убей его на месте, не погонит лошадей в такую дьявольскую даль за пару медяков, которые вы мне предлагаете. А сам я, даже и желаючи, слишком слаб и немощен, чтобы, руководствуясь одними лишь благородными чувствами, сослужить вам добрую службу. Поэтому, дорогая доминесса из рода Мони – если это и правда вы, а не какая-то жульница, присвоившая ваше прекрасное имя – либо платите указанную цену, либо…
Хозяин выразительно посмотрел на заваленный наземный переход и вздохнул, будто искренне переживал по поводу всей этой кутерьмы.
— Матушка, да как он смеет! – воскликнула старшая дочь доминессы, сверкнув зелеными змеиными глазами.
— Он оскорбляет тебя, матушка! – воскликнула младшая.
— Ах, слышал бы это ваш покойный дед…, - воскликнула сама тал Мони, драматично заваливаясь.
Дочки, кряхтя и отдуваясь, еда успели подхватить тучную мать и поставить на ноги.
— Негодяй! Благородную даму до обморока довел! – воскликнул тип в длинном черном убранстве. Как бы он ни старался, говор выдавал в нем иностранца с запада. При себе тип имел небольшую продолговатую сумку, из которой торчали рулоны испачканной чернилами кожи. Путешествующий школяр, пересекающий Талею от одного ее конца до другого.
— Бессовестный бездельник, - поддакнул жуликоватого вида карлик, рыжий, как медь, и кривоногий, как козел. Его побитая шапка и шубка из крысиных шкур выглядела едва ли не хуже его косм, сросшихся с бородой, и сапог из крученных тряпок и лоскутов кожи. За плечами карлика висел барабан и огромная дудка.
— Ну, Паван, - ответил карлику высокий блондин, чья одежка отличалась от жалкого наряда карлика разве что наличием шляпы с залихватским пером. Да и за плечами его, вместо барабана, была обшарпанная скрипка. — Разве так разговаривают с почтенными господами? Эй, почтенный! Вы ведь почтенный? Мой друг усомнился в вас, неужели, вы так это и оставите?
Но хозяин уже привык не поддаваться ни на какие издевки и провокации. Заложив пальцы за широкий ремень, он заявил:
— На улице холодно, и я готовился ужинать. Повторяю в последний раз – десять монет серебром с каждого, или, дамы и господа, попрошу вас всех удалиться к чертям. Благо – Воюшки на пороге, черти и сами вас найдут…
— Каков нахал! Грабеж! – запричитала тал Мони.
— Богохульник! – настаивал светитель.
— Да! Богохульник! – пискнул шут.
— Карга-хыз жыр! – выругался школяр.
— Клянусь бородой своей дочери – ты самый отвратительный из… , - начал было карлик, но блондин с силой наступил ему на ногу, и грязное ругательство перешло в неразборчивый вой.
Горевестница подошла к группе в тот момент, когда хозяин был готов захлопнуть дверь. Ему давно стало ясно, что все собравшиеся – нищие, но наглые, и тратить на них время – себе дороже. Не дожидаясь, когда он стукнет дверью, девушка крикнула:
— Сто монет серебром! Плачу за всех.
Хозяин застыл, безошибочно вычленив в общем гомоне тот голос, слышать который было приятней всего. А именно – голос, суливший заработок.
— И еще десять сверху, за рассказчицу. Путь далекий, скука великая, - подытожила Горевестница, когда все взгляды обернулись к ней.
Повисла тишина, в которой было слышно, как воет и стонет ветер, и как трещит Гряда, терзаемая штормовыми порывами в вышине. Где-то трещали, крошась, камни, где-то на далеких склонах сходила очередная лавина. Барганская Гряда была, без сомнений, полна беснующихся демонов.
Старшая тал Мони, увидев Горевестницу, отшатнулась, ее дочери сузили ядовитые зенки и зашипели, как настоящие змеи. Школяр водрузил какие-то странного вида стекляшки на нос и посмотрел на новоприбывшую. Его лицо, в отличие от остальных, не выражало ни страха, ни отвращения – лишь бесстрастное любопытство, будто разглядывал диковинное животное. Бородатый светитель могучим движением отодвинул задрожавшего шута себе за спину, негласно взяв мелкого шакала под защиту, и забубнил молитву. Спрятавшись за широкими плечами, шут осмелел и пискнул:
— Черная дева! Ее принесли демоны! Гоните, пока не околдовала!
На что Горевестница не потрудилась ответить даже взглядом.
— За ней не остается следа, - едва слышно шепнул рыжий карлик.
Блондин, задумчиво почесав подбородок, покрытый светлой щетиной, сделал в сторону Горевестницы неопределенный знак – не то приветствие, не то какой-то защитный жест.
Не обращая внимания на возгласы шута, который осмелел – или обнаглел – уже настолько, что даже хватался за посох светителя и пытался взмахнуть им – Горевестница подошла к хозяину извозчиков. Который, надо отметить, для уверенности взялся за дубинку, спрятанную за дверью. Торгашеская жилка не позволяла ему просто уйти, но и суеверия, воспитанные с детства, давали о себе знать. Однако, когда он увидел кошель, хватка на дубинке слегка ослабла, а в глазах заиграл жадный блеск. Девушка протянула увесистый мешочек, полный монет – все как на подбор, ровно обрезанные вульки, распространенные по отдаленным уголкам Новой Талеи.
— Не бери этих монет! Она их у демонов взяла! – верещал шут, повисая на посохе светителя. — Возьмешь, в дом занесешь, а они в ядовитых жаб как превратятся! Как жену твою и детей покусают – так будешь знать!
Но хозяин взял кошель – а взяв, уже не отдать. Несколько раз пересчитал добычу и убедился, что вульки настоящие. А уж это он делать умел – не раз ему приносили фальшивки, будто не страшились гнева Ньявузалея – бронзового бога, изготавливавшего все монеты в славном граде Офриене. Затем еще раз оглядел Горевестницу – с ног до головы, избежав, однако, заглядывать ей в глаза.
— Спросить бы, за какие такие святые дела тебе перепало такое богатство, - протянул он, откладывая дубинку. — Да только голос твой слушать невыносимо. Будь по-твоему!