.
    Витя иногда представлял, о чем думает Саня, – его одноклассник с таким сухим, злым лицом, что может показаться, что у него постоянно что-то болит, – когда тот слоняется по школе и вдруг решает напасть. Почему бы не врезать Вите, размышляет, должно быть, он, всякий раз возвращаясь из столовой или туалета в родную рекреацию. Вот просто так, потому что хочется, потому что у него, Сани, какие-то проблемы в жизни и надо куда-то выплеснуть боль, и потому что Витя, тощий мальчик с не слишком короткими волосами и длинными ногтями на правой руке (он играл на гитаре, страшно гордился и пользовался этим, чтобы ногти не стричь), просто не мог дать сдачи.

    У Вити, вообще-то, был друг, звали его Дима. Он был такой же тощий, такой же никем не любимый, и получал по голове от Сани почти так же сильно. От этого Вите чуть меньше хотелось удавиться, но все равно они с Димой ничего не могли сделать. Считали, что заслуживают этой травли, поскольку они другие, воспитанные, честные, не ругающиеся матом и не пьющие, упаси боже, и не курящие. Они могли только догадываться, почему все, и Саня в особенности, так их ненавидят. Им казалось, что у них есть какое-то преимущество, что семьи их очень дружные, намного дружнее семей их одноклассников, что дома их много теплее и уютнее, что дружба их прочнее, чем у остальных, а интересы красивее, тоньше и выше.

    Разумеется, они были правы. Но в возрасте двенадцати лет такие преимущества кажутся тяжеленной гранитной плитой, которую приходиться волочить за собой на цепи, и от которой невозможно избавиться. Они иногда бессовестно завидовали способности других ребят накричать просто так на учителя или соседа по парте, кого-то ударить, толкнуть, – словно у них нет этой плиты вовсе, словно разум их свободен от воспитания и этикета. Сане ничего не стоило налететь на Витю со спины, свалить его на пол, а потом пинать под улюлюканье одноклассников, и чтобы Дима стоял рядом и глядел на это печальными глазами, в которых читается лишь отчаяние и готовность к худшему, и чтобы потом можно было избить и его – за компанию, чтобы не дружил с таким вот заморышем, таким вот мальчиком для битья. Но он дружил все равно и получал за это сполна. До девятого класса дружил, а потом вдруг ушел в техникум, и началось самое страшное, самое тяжелое, из-за чего Витя из школы сбежал.

    А пока, чтобы не стоять спиной к рекреации, к этой безумной возне семиклассников, которых наконец выпустили побегать, сбросить адреналин после решения чудовищно сложных математических и не только головоломок, он вжимался в оконную раму где-нибудь в углу. Он стоял так все пятнадцать минут перемены, когда не ходил в столовую или туалет, но это не всегда помогало, поскольку не любили его буквально все: и мальчики, и девочки, и учителя. Однажды его отвлекли, и он потерял из виду выход из рекреации, подошел к группе мальчишек, и те что-то спросили у него, он стал отвечать и тут получил столь сильный удар по затылку, что упал лицом вперед. Он едва успел выбросить руки. Одноклассники его ловить не стали, они отступили за секунду до того, как Саня налетел на него, и смотрели на эту сцену с отвращением и одновременно восхищением. Отвращением, разумеется, к нему, а восхищением к Сане.

    Саня стоял над ним, и ни удовольствия, ни тщеславия, ни раздражения на его лице не было. Он протянул Вите руку и помог подняться. Витя так страстно мечтал, что когда-нибудь Саня перестанет над ним издеваться и поймет, как ему трудно и больно, что в ту секунду почему-то решил, что Саня наконец это сделал – осознал, что по-настоящему жесток.

    – Почему ты меня ударил? – отряхиваясь, спросил Витя. Он чувствовал, что вот-вот нащупает в душе Сани какую-то тонкую струнку, закопанную, забитую, спрятанную от всех, и что сейчас дернет её, и все закончится.

    – Почему ты вообще меня бьешь?

    – Не знаю, – ответил Саня безразлично, но Витя с чего-то решил, что он чувствует себя виноватым, понимает, наконец, что перегнул, и что надо это прекращать. Почему же тогда он не продолжил издеваться, как обычно? Почему стал разговаривать, отвечать на какие-то глупые вопросы?

    – Хочется, – сказал Саня, подумав.

    Они вышли из рекреации, протиснулись мимо стайки девчонок по узкому коридору, вдоль которого обычно ютятся кабинеты логопедов или социальных работников, и оказались в противоположном крыле. Здесь никто не носился, и было тихо.
    – Но почему?! – возопил Витя, изо всех сил пытаясь понять своего мучителя. Ему было страшно.

    – Потому что ты меня бесишь, – ответил Саня. Губы его сжались, челюсти стиснулись от злости, но он не продолжил, не стал объяснять.

    – Скажи почему!

    – Не знаю! Бесишь и все!

    Они помолчали. Витя смотрел на Саню, а тот и не стыдился, не пытался отвести взгляд. Витя подумал, что они вот-вот найдут общий язык, что Саня признает вину, что он этим разговором пытается извиниться, покаяться. Но на всякий случай спросил:

    – Ты будешь продолжать?

    – Сегодня нет, – пожал плечами Саня. – Хватит с тебя на сегодня.

    И он ушел. Витя остался в чужой рекреации, постоял на месте с минуту и поплелся в туалет. Его трясло.

    Он не верил, что обида Сани может жить так долго. Он скорее считал, что Саня давным-давно отомстил и теперь пользуется им по инерции, точно грушей, чтобы вымещать злобу. Поговаривали, что Саню бьют дома. Однажды он пропустил две недели: одну прогулял, вторую не вылезал из постели, залечивая ссадины от ремня на спине. Кто-то даже видел его голышом то ли на физкультуре, то ли как-то еще – и это несмотря на то, что тот скрывался и специально ссадины никому не показывал. Но сплетни ведь из воздуха не берутся, и хотя Саня никогда об этом не говорил, все уверены были твердо: его действительно бьют. И били раньше. Ведь слух распустили недавно, а такое лицо – затравленное, возбужденное, с нездоровыми влажными глазами – у него было всегда. И фамилия еще: Клыков. Саня Клыков.

    Витя с ним никогда не общался, и не потому, что тот ему не нравится, а в силу своей природной интроверсии. Ему не хотелось быть в центре внимания, не хотелось ни с кем разговаривать, производить впечатление, обсасывать байки, шутить; ему вполне хватало Димы. В шестом классе, когда началась кутерьма с Саней, они уже плотно дружили, ходили друг к другу в гости, вместе отмечали праздники. Но в тот день, на том самом занятии по физкультуре Дима не вступился за Витю, когда тот, слезая со шведской стенки весь пунцовый из-за того, что не может поднять ноги под прямым углом, соскользнул со ступеньки и ударился спиной о турник, который висел на уровне поясницы.

    Полкласса прыснуло со смеху, а Саня злобно расхохотался, показал пальцем на Витю и выкрикнул:

    – Лошара!

    И это после пяти минут позора на шведской стенке. Саня дожал, добил Витю, и тот перестал краснеть. Он медленно пошел к классу и, потирая спину, встал в строй. Когда смешки прекратились, и в зале установилась прежняя тишина, он отступил назад и неслышно, почти неуловимо скользнул вправо, за спины глумливых одноклассников. Бешенство пожирало его. Он нашел спину Сани, ткнул его пальцем, тот мгновенно, точно дикий зверек, готовый ко всему сразу, крутанулся на сто восемьдесят, и тогда Витя со всей силы стукнул его кулаком в грудь. Удар вышел глухой, неприятный, и выбил из легких часть воздуха. Саня на секунду замешкался, потом вылупился на Витю, не в состоянии вымолвить ни слова, а тот развернулся и так же неслышно, скользяще вернулся на свое место.

    Не сказать, что у Сани уже тогда не было репутации драчуна и забияки – еще как была. Только Витю это не касалось. Поэтому он и не боялся последствий, когда мстил, ко всему прочему нутром чуя, что прав. Одно дело, когда над ним смеются за то, что он хиляк и не может подтянуться или сделать уголок, и совсем другое, когда ему по-настоящему больно, а все торжествуют, и виноват в этом один зачинщик. Витя был слишком мал и не мог проанализировать ситуацию, но чувствовал, что никто на земле такого не заслуживает, за это надо бить лицо. Он был уверен, что Саня утрется и еще спасибо скажет за то, что так легко отделался.

    Но какого же было его удивление, когда он услышал в раздевалке чей-то шепоток за спиной, мол, ему теперь жопа. И хоть он и напрягся слегка, все же не придал этому большого значения и быстро успокоился. Оставшиеся уроки прошли спокойно. Гадость пришла там, где он совсем её не ожидал – в столовой. Он обедал в одиночестве, весь его класс уже разбежался по домам и продленкам, и он с наслаждением наворачивал борщ на первое и гречку с печенью на второе. На стакане с компотом ждала теплая булочка, присыпанная сахарной пудрой.

    Саня вошел в столовую без компании, молча подошел к Вите, уставился на него, какое-то время пялился исподлобья, потом взял булочку, откусил от нее – как следует вгрызся в ароматное тесто – и положил на место. Затем снова вытаращился на Витю.

    Витю обуял праведный гнев, он вскочил, схватил Саню за шиворот, – а тогда он был чуть не на голову ниже, – тот попытался вырваться, но не удалось. Одной рукой Витя обхватил Саню за живот и грудь, прижив его спиной к себе, а другой стал молотить его по голове. Он выпрямлял руку перед собой, а потом сгибал и рушил кулак Сане на лицо, макушку, шею, висок, лоб, куда угодно. Саня вертелся, извивался, но так и не смог высвободиться, к ним подскочили старшеклассники и разняли. Витя задыхался, он победил, в кои-то веки оправдал свое имя.

    – Тебе п***а, – сказал Саня и ушел из столовой.

    С того дня все и началось. Через неделю Витя стал врагом номер один, никто с ним не разговаривал, не давал ему списывать, не желал и сам просить у него помощи с математикой, – а с ней у него было более или менее хорошо. Вскоре он стал замечать кругом сочувствующие взгляды, причем это распространялось и на Диму, хоть он и не участвовал в конфликте. Дима принял этот крест стоически и помог тащить. Может, потому что не заступился тогда на физкультуре, а может, просто любил Витю. Они так об этом и не поговорили, повзрослев, они вообще перестали общаться, когда Дима ушел после девятого класса.

    Хуже стало уже через несколько недель, когда Саня решил, что добился в Вите нужного уровня отчаяния. Он планомерно и упорно настраивал против него весь класс, и теперь пропаганда дала плоды. Когда Саня начал бить его, никто не заступался. Когда Саня отбирал у него портфель и швырялся им через всю рекреацию, разбрасывая книги и тетради, другие мальчишки играли в эту игру вместе с ним. Это была такая забава: Витя носился между ними, а они швыряли портфель у него над головой – так играют с собакой. То же самое происходило и в аудитории, когда учитель вдруг отлучался: Саня любил стащить со стола Витин пенал и, не до конца закрыв его, швыряться им туда-сюда с приспешниками. Ручки, карандаши, маленькие хитрые ножнички, линейка, здоровская стирательная резинка, привезенная из Франции – все вываливалось налету, и никто не желал подобрать, вернуть вещи Вите, всем было противно, все брезговали им.

    Часто Саня и его приятели весь урок плевались в Витю обслюнявленными бумажками через трубку от шариковой ручки, поглядывали на него с галерки, нагнетая атмосферу и ожидая, когда учитель наконец выйдет. Школа эта была поганая, раздолбанная, даже зимой толком не отоплялась, в неё сгружали детей не слишком умных и тех, чьи семьи просто не могли позволить себе гимназию или лицей с их вечными сборами на дворников, инвентарь для труда, экскурсии и дорогущие учебники. Словом, заведение было бедное и состояло из отбросов – от директора до первоклассников – потому и учителя здесь старанием не отличались. Выйти посреди урока на десять минут было плевым делом даже для завуча, который вел алгебру с геометрией. И тогда Саня, предварительно науськав друзей, вскакивал и кидался на Витю. А Дима смотрел с болью в глазах и ничего не делал, потому что знал: все без толку. Все действительно было без толку, и Витя это понимал и не обижался.

    Без толку было еще и потому, что учителя, возвращаясь всегда в самый неподходящий для Сани момент, видели, как Витя мучается, как его гнобят, унижают, даже бьют – и ничего не делали. Ни разу никто не затеял с Саней разговор, не вызвал его родителей, не поговорил даже с самим Витей и не поинтересовался, что происходит. А сам он не мог пожаловаться, потому что безумно боялся, что получит от Сани еще сильнее. Он ведь знал, что после школы ему предстоит выйти на улицу, а там уже никто его не защитит даже теоретически, там помощи не просто придется ждать долго, там её действительно нет.

    Когда Саня особенно сильно издевался над ними с Димой, он пугал их, говорил, что если они наябедничают родителям или учителям (хотя они были уверены, что учителя и без того в курсе), он с друзьями подкараулит их после школы и изобьет в кровь. Так и говорил, слово в слово, и даже несколько раз в самом деле избил, не в кровь, правда, а так, для демонстрации огневой мощи. Сработало. После этого даже шпану, драных беспризорников из общежития, мимо которого приходилось каждый день ходить до школы и обратно, они не так боялись. Беспризорники, по крайней мере, не били их, а только упрямо шарили по карманам, вынимая все ценное и не очень. На это Витя и Дима тоже не жаловались родителям, видимо, по инерции.

    Но однажды ужасы пересилили. Витя испытал такое страшное унижение, что не смог больше держать все в себе. Пришел к маме в спальню, сел возле кровати на колени, уткнулся лбом в матрас и заплакал.

    – Что с тобой? – настороженно спросила мама. Она уже давно чувствовала, что с Витей что-то происходит, но была из тех матерей, которые не лезут в личную жизнь своих детей просто из принципа, – из-за старинного детского протеста родительской гиперопеке, – даже когда понимают, что происходит что-то действительно плохое.

    Витя ничего не ответил.

    – Что-то в школе?

    – Да, – сказал он, с тошнотой вспоминая, как Саня ворвался к нему в туалет, пока он справлял нужду, подскочил со спины, стянул ему штаны до ботинок и позвал поглазеть друзей. Те ворвались мгновенно, шумной гурьбой мальчиков и девочек, – это была запланированная акция, – и принялись гоготать, тыкать в него пальцами, поносить. Это длилось секунд пять, но ему казалось, что минуты. Девочки, до того участвовавшие в травле лишь посредственно – жалостливыми взглядами, едкими репликами и, что гораздо обиднее, высокомерным показным равнодушием, – теперь перешли границы. От стыда он не мог выйти из туалета всю перемену и вернулся в аудиторию уже во время урока.

    – Давай переведемся в другую, – мягко предложила мама.

    Витя поднял глаза и умоляюще замотал головой. Он был уверен, что так делу не помочь, что все это происходит потому, что он в самом деле урод, слабак, размазня, ничтожество, неспособное разозлиться, и что в другой школе будет то же самое и даже страшнее, потому что там ему придется заново привыкать к другим людям, а что самое непереносимое – там не будет Димы.

    – Ты справишься?

    – Справлюсь, – сказал Витя и вдруг почувствовал, что действительно может справиться. Он не знал, что не обязан справляться, не должен терпеть, и что в новой школе его никто не будет знать, и ему не придется ни к кому привыкать в том смысле, в котором он думал. Он не мог знать, что решение на самом деле элементарное и действенное, что нужно лишь разрубить узел одним махом и начать, наконец, развиваться, учиться, знакомиться с новыми людьми. Он не понимал этой простой вещи, поэтому продолжил распутывать жизнь и распутывал еще целых два года, пока все друзья, с таким трудом обретенные в девятом классе, не бросили его разом и не лишили всякой надежды.

    Но до девятого класса нужно было дожить, он все еще был школьным червем. Он как-то научился терпеть унижения и успевать по всем предметам, хотя понимал, что оценки его оставляли желать лучшего. Он ничего не мог с этим поделать, ему просто некогда было думать об учебе, когда единственным, что серьезно его занимало, было обыкновенное выживание. Его не любили девочки, цыкали на него, дерзили, хотя он был начитан, умен и очень смазлив. Это отлично внушило ему, что он никогда никому не понравится. Его откровенно не любили некоторые учителя и то и дело грозились влепить двойку в четверти, оставляли его после уроков и заставляли делать какую-то монотонную работу номинально, из вредности, лишь чтобы насолить и подольше продержать в ненавистной школе. Они убедили его, что он полная бездарность, и будущего у него нет.

    К отцу он решился пойти, когда силы кончились во второй раз. Отец был большой бородатый дядька, у которого к тому времени наконец закрутился бизнес, позволивший перевести семью от бабушки с дедушкой в большую свежую квартиру. Он лежал на диване в гостиной и смотрел телевизор, был выходной день. Витя лег рядом и засопел, пытаясь сообразить, как именно подступиться к разговору. На ум ничего не шло.

    – Что стряслось? – спросил папа.

    Витя не знал, что можно говорить, а что нельзя. Папа отличался жуткой вспыльчивостью и горячностью, он часто выплескивал их на маму, а мама терпела. Может, отчасти и поэтому Витя решил, что справится со своими проблемами самостоятельно. Мама ведь сильная, значит, и он сильный. Но мамин пример уже не работал, ребята во главе с Саней изводили его так беспощадно, так старательно, что никакая мужественность уже не спасала. Его лупили уже все подряд, а теперь еще и Степа Ромашкин, – такой долговязый и откровенно глупый мальчик с круглым лицом, пухлыми губами и маленькими черными терьерскими глазками, – который перешел в Витину школу в начале восьмого класса. Его тоже все шпыняли и срывались на него, но пока не били. Он был медленный и неуклюжий, как какой-то деревянный истукан, странно ходил, совсем плохо бегал и с трудом выражал мысли. Все считали его воплощением тормознутости и тупости, и он понимал, что если что-нибудь срочно не предпримет и не заработает авторитет, его ждет та же участь, что Витю с Димой. Тогда Степа стал ходить за Саней всюду, ловить каждое его слово, предугадывать, что он скажет или сделает, чтобы поменьше его раздражать и побольше прогнуться. Он должен был влиться в касту, в клуб бесчувственных мучителей, пока еще не поздно, ведь только так можно заработать уважение Сани. И когда такая возможность представилась, Степа не преминул ей воспользоваться.

    – В школе тяжело, – выдавил, наконец, Витя.

    – Тебя обижают? – спросил папа.

    – Да.

    Папа задумался ненадолго, а потом с азартом рассказал тридцатиминутную историю из армии, когда над ним издевались деды, и когда он вышел один на один против их лидера и порвал ему щеку – так, что через рану виднелись зубы. Витя слушал и понимал, что это не про него. Он просто не умеет злиться и не знает, почему.

    – Я так не смогу, – твердил он, а папа сердился.

    – Что значит не сможешь? Ты что, баба?

    – Я не знаю, не могу и все. Когда я представляю, что кого-то из родных обижают, или нашу собаку, или еще кого очень близкого, я злюсь. А по-другому не могу.

    – Ну хорошо, – папа шумно вздохнул. – Что стряслось-то?

    Витя молчал, он уже твердо решил ничего не говорить. Ведь если он расскажет, как этот жалкий Степа совершенно безнаказанно запер его в туалете перед физкультурой, чтобы тем временем распотрошить его школьную одежду и обувь и разбросать по спортивному залу, папа либо сочтет его полной тряпкой, либо взбесится настолько, что пойдет в школу и наорет там на всех, кого увидит, и вот тогда уже Вите будет совсем плохо. Потому что стукачей не любит никто.

    Витя закусил губу, вспоминая, как всего два дня назад Степа, Саня и дружки стояли в дверях спортзала, кричали всякие пакости и наблюдали, как он пытается стянуть штаны с волейбольной сетки, лезет на шведскую стенку и снимает с нее футболку, собравшую километр паутины, потом уныло тащится в женский туалет за ботинками. Он ничего не смог им сделать, вернулся в раздевалку, собрал переломанные карандаши, порванные тетради и, не помня себя от ярости, пошел на Степу – угрюмо, с непроницаемым лицом, на глазах у всех, как какой-нибудь жнец из фантастических фильмов. Но Степа не испугался, не стал дожидаться, пока Витя что-нибудь сделает, и толкнул его первый. Витя отшатнулся, пришел в себя, побагровел и кинулся на Степу, но его оттащили другие мальчишки. Тогда уже впрягся Саня, и началось безумие. У Вити после этого болело все тело, он потому и лежал сейчас на левом боку, жмурясь и стараясь при отце не плакать от бессилия и обиды. Но не удержался.

    Папа смахнул его слезу.

    – Хочешь, я возьму в прокат дорогущую навороченную иномарку, и мы подъедем на ней к школе, и я тебя высажу, и ты так круто выйдешь? Все умрут от зависти!

    Витя отвернулся, и слезы покатились по щекам уже быстро и легко, наверное, этого он и хотел – немного тепла и участия, всего каплю заботы, нежности, любви, наконец. Но при этом понимал, что зависть, которую папа хочет сделать оружием, мгновенно перетечет в новые побои. Хвастунов ведь тоже никто не жалует.

    – Не хочу.

    – Почему? – удивился папа. – Все пацаны мечтают о роскошной машине! Я тоже мечтал, и еще как!

    – Просто не надо, пап, – отмахнулся Витя, шмыгнул носом и вытер лицо рукавом. Ему опять, в самый важный момент, когда надо бы взбеситься, взбрыкнуть и принять решение, полегчало – просто оттого, что рядом есть человек, готовый помочь. Конечно, папа порол знатную чепуху и не разбирался в детях и воспитании, и Витя это поймет, когда уже совсем повзрослеет. Но папа все-таки предлагал решение, и решение это, как и в случае с мамой, пугало Витю не столь своей сутью, сколь самим фактом своего существования. Он боялся всего подряд и даже мысли не допускал, что показуха с машиной сработает. А кроме того, он знал, какие его одноклассники бедные, а у него дома в каждой комнате по телевизору, у папы здоровый джип, вся семья переехала в огромную квартиру с многомиллионным ремонтом, и в школе об этом знают. Нет, думал Витя, будет только хуже, намного хуже. И вообще это неважно, потому что дело в нем самом, это он ничтожный, жалкий, ни на что не способный и только на то и пригодный, чтобы помогать козлам спускать пар. Рыпаться нет смысла, к тому же раз ему стало легче, раз он чувствует, что в нем еще теплятся силы, значит он просто обязан терпеть. Значит, все не настолько плохо.

    И он продолжил преодолевать жизнь, уверенный в том, что она так устроена: все по принципу «зато». У кого-то ничего нет, зато его любят, а у кого-то есть все, и вот он-то и должен страдать – чтоб неповадно было, чтоб эта самая жизнь медом не казалась. Так он жил до девятого класса, пока у всех подряд не стали появляться компьютеры, и пацанов не объединила одна страсть – игры. Вите посчастливилось окунуться в самую желанную и заветную игру, куда просто так было не попасть, и более того – куда никто не знал, как попасть. А Витя знал.

    К ним с Димой присоединились двое мальчишек, Никита и Леша, которые до того никогда не участвовали в разборках и лишь печально наблюдали со стороны, проникаясь состраданием. А когда Вите появилось, чем не на шутку заинтересовать, они запросто с ним сблизились и стали дружить, вместе гонять мяч после уроков, ходить в кино, даже к нему в гости в большую квартиру. А сами они жили в том общежитии, откуда так и перла шпана, по-прежнему вынуждавшая Витю тратить в школе все деньги до копейки, а мобильник носить чуть не в ботинке.

    Так прошла первая четверть. Витю трогали гораздо реже, и ему стало казаться, что все не так уж и плохо, что осталось совсем немного, совсем чуть-чуть, каких-то жалких два года (два года без побоев – это и не два года-то вовсе, а пару месяцев всего, тьфу!), и он доучится, исправит плохие отметки, вытерпит все что угодно и поступит в какой-нибудь хороший институт. Но потом, когда все только наладилось, его друзья, – и Дима, и Никита с Лешей, – разом заявили, что уходят в техникум, все в один и тот же, будто сговорились. Витя эту новость воспринял не всерьез, не хотел в неё верить, не понимал, почему они должны его бросать в таком положении. Но они действительно бросали, никто не хотел валандаться в школе до конца одиннадцатого класса.

    Витя не очень представлял, что его ждет, когда он останется один, но где-то в глубине сознания чувствовал, что нужно искать друзьям замену. Саня ведь боится толпы, не может противостоять большинству. Он, в сущности, такой же, как и сам Витя, только по-своему несчастный, злой. Так уж у него проявляется его несчастье – через злобу.

    И вот, после нового года к ним в класс пришел пухлый парень Женя, здорово разбирающийся в древнегреческих мифах и литературе. Он сразу подружился с Витей, и Витю это невероятно удивило, ему даже не пришлось ничего делать, он только общался и рассказывал Жене о своей жизни, интересах, путешествиях с родителями на юга, а тот вдруг возьми да и стань рассказывать о себе в ответ. Это не укладывалось у Вити в голове.

    Женя часто приглашал его в гости, они рубились в компьютерные игры и иногда даже вместе прогуливали. При этом Женя был очень харизматичный, компанейский персонаж, и нравился всем повально. Он запросто затмил Саню, а тот будто бы и не хотел ничего менять, сам попал под обаяние новичка. Эта дружба всего за пару месяцев помогла Вите вырасти в глазах окружающих, и весной он уже чувствовал себя другим человеком, одиннадцатый класс уже не казался таким заоблачно далеким. Случилась лишь одна маленькая глупость, благодаря которой Витя понял, что Женя куда хуже и злее Сани, поскольку гнилой он сам по себе, а не оттого, что несчастен.

    Это случилось внезапно, само собой, Витя принес ему флешку с любимой музыкой, а на ней оказался вирус, который, по словам Жени, уничтожил его жесткий диск. Такие вирусы едва ли можно поймать так просто, говорили Витя и его друзья, скорей всего диск сам сгорел! Но Женя не слушал и требовал деньги на покупку нового устройства. Отношения испортились по щелчку пальцев. Уже перед самым выпуском, в мае, все собрались в кино: и Витя, и Дима, и Никита с Лешей, и Женя, и еще несколько ребят. Они вместе ехали на автобусе, когда Никита, самый вежливый, чуткий и мужественный из компании, пробрался к Вите сквозь давку и сказал:

    – Если тебе Женя предложит лимонад, ты не пей.

    Он был блондин с короткими волосами и кудряшкой на лбу, в плечах косая сажень, а голос его басил так низко, что казалось, он уже совсем взрослый мужчина.

    – Это почему? – спросил Витя.

    – Ну не пей и все. Он нальет туда что-то.

    – Что?

    Никита пожал плечами и уставился в пол.

    – Нассыт что ли?

    – Хуже, – выдавил Никита. – Ты главное не пей.

    Он вздохнул и ушел к остальным.

    Посреди фильма со словами «Это от Жени, на, попробуй» Вите и вправду передали бутылку «спрайта» – через руки всей компании, все знали, все видели, и Витя, конечно, не стал пить, а поднял её так, чтобы в свете кинопроектора можно было разглядеть содержимое. А содержимое нездорово пенилось, на поверхности плавали какие-то прозрачные сгустки и слизь. Его затошнило. Домой он ехал один, на глазах у Жени выкинув бутылку в мусорное ведро. Жаль только, что это не сработало. Видимо, стоило обсудить вопрос прямо там, на выходе из кинотеатра, лично. Может, даже вылить пакость извращенцу за шиворот...

    Но время неслось, минуло лето, друзья ушли в техникум, и когда Витя вернулся с очередных югов, по всей параллели уже на широкую ногу разгуливал слух, будто он все-таки выпил из бутылки. Витя оказался в западне, в школе не осталось ни одного человека, кто мог бы подтвердить обратное. Его не просто не любили, его презирали, как прокаженного. Кроме того, в их класс согнали шесть неотесанных новичков, не удержавшихся в соседнем лицее – откровенных придурков, отморозков, хулиганов в самом плохом смысле – и Саня с удовольствием принял их в команду. Пытки расцвели небывалыми красками, и Витя выдержал всего полтора месяца, после чего впал в истерику и отказался посещать занятия.

    Через две недели он попал в такую же общеобразовательную школу, в класс с такими же отморозками и с таким же прилагающимся мальчиком для битья в лице его давнего детсадашнего друга. И здесь Витя опять ничего не делал, чтобы всем понравиться. Он был собой, не лез в бутылку и даже умудрился спасти друга от издевательств, со временем подружившись с самими отъявленными мерзавцами. Он приглянулся всем девочкам без исключения, одна даже поцеловала его на глазах у класса, чем немало смутила, но познакомила с удивительным любовным чувством.

    В той школе он начал понимать, что никогда не был ни в чем виноват, что никогда не заслуживал всех этих мучений, что ему не нужно было храбриться и идти сквозь все преграды к финалу. Он стал понимать, что изгоев на самом деле не существует, и нет критерия, по которому кто-то один должен терпеть побои, а другой – нет. Есть лишь тяжелые семьи с больным, протухшим, проспиртованным сознанием, неграмотностью, недалекостью, которые рушат психику детей, а они, в свою очередь, калечат тех, кто просто не знает, как ответить.

    Он будет еще долго восстанавливать самооценку, собирая её по крупицам и впитывая каждое лестное слово от каждого человека, девочки, мальчика, учителя, профессора в университете и мамы с папой. Да, он поступит в университет, у него будут друзья, личная жизнь, а потом и работа, и он будет учиться верить в себя и любить, как умел когда-то. И однажды, спустя годы, полюбит.