Каждый из нас носит в себе некую душевную боль, которая, как правило,  не проходит, и с годами из острой и надсадной превращается в ноющую, то утихающую на время, то напоминающую о себе незаметной слезой в уголках глаз. Чрезвычайно легко и  радостно жить на белом свете тем, кто таких душевных недугов так и не приобрел, либо расправился с ними, не ощутив при этом никаких моральных уколов. А еще  многие  из нас  имеют некую невидимую  пуповину, которая прочно связывает   с теми  местами и людьми, которые нашу жизнь сделали не бездумным потребительским актом, а наполнили ее глубоким, поистине человеческим смыслом, научили нас тихим радостям и печалям, и к которым всегда безумно тянет, но, как всегда,  так никогда и не приводит... И  зачастую настоящей драмой становится для нас обрыв этой символической пуповины, когда понимаешь, что уже никогда не встретиться, не навестить и не увидеть…
          Источником моей ноющей душевной боли, обрывом важной связующей нити с добром и многими радостями,  стал снос дома моей бабушки. Сравнивание с землей деревенских домов, в которых уже никто давно не живет – с одной стороны практичное государственное  действие, призванное облагородить деревенские сонные улицы, с другой – безжалостный разлом части чьего-то детства, юности,  и многих других замечательных дней  жизни.
          Все мое вихрастое детство, пытливое отрочество, наполненная  комплексами юность  в основном прошли в этом старом бревенчатом доме, небрежно, но при этом красиво и пышно  заросшем кустами пахучей сирени, и не имеющими  названия, но так страстно расцветающими в свой срок цветами. Возле маленького окошка главной комнаты (залы) – старый  скрипучий колодец с очень вкусной и ледяной водой, рядом с  которым элегантные квартирные водопроводные краны с их изящно изогнутыми лебяжьими шеями кажутся неполноценной и не настоящей вещью, не способной напоить и умыть вкусной и чистой водой.
          В этом маленьком, бревенчатом  доме были низкие потолки, ужасно скрипучие полы, уютная, дарящая тепло и пищу печь, неказистая, сработанная еще в 60-х годах мебель, и, самое главное, в нем постоянно  жило ощущение той родной  пристани, где тебя всегда примут любого, со всеми твоими радостями и бедами. В стенах этого дома часто жили радостный шум, прерываемый быстро вспыхивающими и так же быстро затухающими родственными ссорами, четко спланированная деловая суета, и тяжелая гнетущая печаль, выглядывающая своим пустым оком из побеленным мелом углов. Но всегда здесь безраздельно царствовал ласковый уют, напрочь изгоняющий душевную боль, и та особенная тишина, от которой мы целиком  отвыкли, подобной тишины  уже давно нет в домах и квартирах больших и маленьких городов.
         Хозяйкой этого дома была моя бабушка по материнской линии Ксения Сергеевна. Ее жизнь, как и жизнь миллионов других сельских жителей, чьи молодые годы  беспощадно исковерканы военными годами и дармовым трудом в колхозах, была втиснута в жесткие рамки тяжелого безрадостного деревенского быта. Каждый день она шла по тяжелому кругу забот по дому и двору, обихаживая скотину и многие сотки приусадебной земли. Вставала всегда засветло, охая от внезапно ударившей боли в суставах, шумно возилась на кухне, в так называемой малой хате, гремя подойником, таская тяжеленные чугуны, замешивая корм для домашней скотины, которая так исправно кормила городскую  родню. Незатейливый изнурительный маршрут после кормления живности включал в себя и пригибающую к земле, тяжкую работу на большом огороде, засаженному картошкой и свеклой. Ложилась спать всегда рано, громко при этом кряхтя от боли в натруженном за день теле, засыпала быстро,  и ей совершенно не мешал   телевизор, включенный эгоистичным внуком, снедаемым скукой. Телевизионные каналы на этом стареньком аппарате из-за поломки переключались при помощи плоскогубцев, но  он исправно показывал в черно-белом цвете  слащавые мелодрамы, гремящие взрывами фильмы о войне и бодрые оптимистичные новости. Я прекрасно помню эстрадные концерты, которые мы с  двоюродным братом с интересом смотрели, в паузах между песнями до нас доносился старческий храп измученной маетным трудом женщины, которую мы бодро называли «баба Ксеня».
        Эта самая наша «баба» часто вглядывалась в окошко, в сгущающиеся летние сумерки, беспокоясь о загулявших  внуках-старшеклассниках, и переставляя слабые ноги, брела на кухню, чтобы разогреть им остывший ужин. Нагулявшись, мы шумно вваливались в дом, перешучиваясь и смеясь, и изрядно проголодавшись,  набрасывались на бесхитростную, но такую вкусную, деревенскую еду. Мы  совершенно не заботились о том, что наш громкий хохот и шутливая возня очень мешают уснуть нашей уставшей бабушке. Она недовольно бурчала, ворочаясь на неудобной кровати, пытаясь урезонить наш юношеский задор. Точно так же она беспокоилась и возилась с нами, когда мы были еще  несмышлеными детьми, которых вечно занятые наши родители привозили к ней на лето. Разрываясь между хозяйством и заботой о шустрых и непослушных городских чадах, она уже тогда изрядно уставала,  и даже бессильно плакала, когда у нее все валилось из рук.
           Проводя все летние месяцы в этом маленьком деревенском доме, мы росли и набирались сил, питались здоровой пищей, беспечно нарушали режим, который нам дома устанавливали строгие родители. И сейчас я с грустью, которая посещает нас в те моменты, когда мы окончательно осознаем, что в нашей жизни прекратилось что-то хорошее и святое, понимаю, что мы очень мало знаем о нашей ныне давно покойной бабушке Ксении, мы  недостаточно просто по-человечески жалели ее, берегли ее сон и покой.
        Мы вырастали, и каждое лето, проведенное в этом доме, было удивительно похоже на другое. Набеги на яблочные сады, катание верхом на совхозных лошадях, купание до озноба,  строительство шалашей, походы за грибами, опасные, но такие влекущие шалости на близлежащей железной дороге - время пролетало стремительно, нам порой не хватало и  дня. Летние месяцы неслись, как  скорый поезд, уносящий людей к морю.  Мы, загорелые, босоногие девчонки и мальчишки, часто наблюдали за быстро летящими синими и зелеными вагонами,  жизнерадостно махали сидящим в них людям, но совершенно им не завидовали. Ведь им так и не суждено этим летом прокатиться верхом на совхозном мерине, разжечь большой костер на окраине уже засыпающей деревни,  и печь в нем картошку, построить гигантский шалаш из досок и веток,  и деловито обживать его.  И разве  может сравниться сонное лежание на морском берегу с тем пугливым азартом, который мы испытывали, забираясь ночью в совхозный сад, ужасно боясь собаки сторожа. Это были лучшие годы детства, которые стремительно  умчались подобно тому скорому поезду...
        Потом  мы вдруг повзрослели, но  нам  по-прежнему хотелось уехать в деревню, бродить по ее пыльным ночным улицам, робко обнимая за теплые плечи  выросших соседских девчонок.  Нам очень хотелось  приглашать их на медленный танец в деревенском клубе, неуклюже прижиматься к ним, вдыхая их духи с цветочным ароматом.  Нам просто необходимо было драться с парнями с соседних улиц, лихо заскочившими на "наш район" и заигрывавшими  с нашими девушками. И  как здорово было, когда зардевшаяся от сознания того, что за нее молчаливо дерутся вчерашние мальчишки, юная красотка робко брала победителя драки под локоть и усаживалась с ним на покосившуюся от времени лавочку под разросшейся сливой. Менее удачливые ухажеры услужливо совали горделивой сеньорите горсти семечек, ревниво следя за ловкими руками победителя, или же печально глазели в ночное небо с яркими звездами.
        Мы по-прежнему не высыпались, приходя в бабушкин дом с первыми петухами, мы недовольно бормотали, сонно натягивая на голову одеяло, когда наша неутомимая бабуля будила нас ранним утром, чтобы мы помогли ей пасти коров – ведь подошла ее очередь. Мы не очень любили помогать ей по хозяйству, нам казалось, что  такое, по нашему мнению, бестолковое занятие, мешает нам наслаждаться нашей бесшабашной юностью.
         Так сложилось в моей жизни, что мне  пришлось какое-то время пожить  у бабушки. Я был молод, успел отслужить в армии, отучиться в техникуме,  и даже получить первое рабочее место в неуютном  кабинете одной городской организации. Мне не хотелось жить в районном городке, та невидимая нить, связывающая меня с домом, где я практически вырос, была еще достаточно прочной, и поэтому я решил проживать вместе с бабушкой. Я знал, что по-прежнему буду окружен ее бесхитростной, но такой теплой заботой, буду хорошо и сытно  питаться,   спать в мягкой  постели, и в ногах у меня будет сворачиваться, громко урча, добрая и ласковая кошка. А еще я запоем читал книги, взятые в деревенской библиотеке, и часто мечтал о других странах и красивых людях, глядя  на ковер над кроватью. Нарисованные на ковре олени грустно косили на меня свои большие глаза. В такие ночные часы дом был особенно тих,  он вселял в меня надежду, что покинув его добрые стены, я когда-нибудь обрету большое человеческое счастье.
         Я помню, как однажды притащил в «залу» новенький проигрыватель виниловых пластинок, купленный на первую зарплату,  пластинки лежали в больших красочных конвертах и ждали своего часа. Старенький телевизор недовольно косился на  пахнущего новой пластмассой элегантного соседа, не желая делить с ним стол, покрытый изношенной скатертью с бахромой. Неуклюжий маленький ящичек радио, под  первые звуки которого бабуля вставала, чтобы начать свой нелегкий трудовой день, также недовольно бурчал, передавая интервью со знатным строителем. И лишь потемневшее от времени большое зеркало, стоящее за телевизором, невозмутимо наблюдало, все отражая, за манипуляциями молодого парня, суетящегося возле проигрывателя. Звуки лирических рок-баллад наталкивали на мысли и мечтания о красивой и немного печальной любви, жесткие гитарные риффы быстрых мелодий уверяли, что новая, наполненная яркими впечатлениями жизнь, о которой писали книги, обязательно вот-вот начнется, стоит только вырваться из старых стен этого дома.
         Но пока этого не происходило, дни шли за днями, выстраиваясь в месяцы и  годы, ровесники вовсю крутили любовь с девушками,  уже познавшими городскую жизнь,  которая заканчивалась большими и маленькими свадьбами. Мне же, отнюдь не деревенскому жителю, безумно хотелось влюбиться именно в сельскую девушку, ведь их душевная чистота, такая нередкая в те годы,  меня очень подкупала и манила. А к чему еще мог стремиться юноша, много читавший о душевной непорочности в книгах, и кривящийся от визгливого и вульгарного смеха рано созревших горожанок?
         Дом, в котором всегда удивительным образом находилось место добру и злу,  равнодушию и заботе, теплу и холоду человеческих отношений, все же стал свидетелем моей большой, но так несчастливо окончившейся любви. Когда моя мальчишеская рука протягивала румяное   сладкое яблоко бойкой веснушчатой девчонке,  когда мой взрослеющий взгляд уже подолгу останавливался на ее формирующейся фигуре и вечно улыбающимся  лице, я и представить не мог, что так основательно когда-то  в нее влюблюсь. Впрочем,  в армию я уходил, необременненный грустью от расставания с любимым человеком. Таковым этой девушке еще предстояло стать ровно через два года. Когда мои армейские сослуживцы получали пахнущие дешевыми духами письма от своих кокетливых красавиц, ротный почтальон радовал меня лишь письмами от матери, в которых она передавала приветы от друзей и бабушки Ксении.  Инициатором  переписки с той, к которой мое чувство росло и набирало силу, стал я. Время не сохранило ни одного ее письма, где  слова «скучаю» и «жду»  заставляли меня забывать тяготы службы и тоску по далекой белорусской родине. Отслужив свой срок и  оставив за спиной чужую страну, я летел на самолете, ехал на автобусе, торопил поезд, слишком медленно  везущий меня домой, я стремился поскорее разглядеть любимое лицо, которое я знал лишь по измятой от постоянного ношения в кармане гимнастерки, фотографии с наивной надписью на обороте.
          Вскоре я снова оказался в деревне у бабушки, по-новому, глубоко ощутив теплые волны  добра, идущие от этих мест,  взглянул на совсем не изменившийся  дом. По-прежнему в пыли возле крашеного зеленой краской забора копошились куры, коровы, бредущие по улице, грустно мычали,  помахивая хвостами. Бабушка и тетя обнимали меня за окрепшие плечи, городская родня расспрашивала о чужой стране. Кто-то заботливо накладывал мне, безнадежно охмелевшему от стаканчика водки, вкусную яичницу с салом, предлагал отдохнуть, но взгляд и мысли  мои, устремлялись туда, к  соседнему дому, где гостила на каникулах, отдыхая от учебы в техникуме, моя самая лучшая и красивая девушка на свете.
          Спустя день маленькие окна старого дома, поблескивая от лучей жаркого закатного солнца, казалось,  подбадривали меня, когда я, ерзая  на лавочке, ждал нашего с ней первого свидания, ведь  взрослая жизнь уже раздала нам роли влюбленных… На самом деле счастливая безмятежная любовь крайне редка, такой бесценный подарок перепадает далеко не каждому.  Как правило, беззаветная любовь, украшенная клятвами, нежными страстными словами, обильно политая слезами радости, быстро сгорает, не оставив и уголька от того всепоглощающего томящего чувства, которое сбивает дыхание, и от которого хочется громко петь.
           Дом с пуританским укором смотрел на нас, когда мы, стыдливо отворачиваясь друг от друга ( мы знали, что именно произойдет в ближайший час), на цыпочках пробирались в темноте по его скрипучим половицам,  в сторону скамейки у стола,  от которой рукой было подать до моей кровати. Потом я счастливо вглядывался в его темные углы, нежно гладя рыжие волосы, рассыпавшиеся на моем голом плече. Этот дом искренне желал нам счастья, он надеялся, что из молчаливого критика  наших отнюдь не невинных, совершенных украдкой страстных действий, он превратится в  гордого свидетеля нашей деревенской веселой свадьбы, он очень хотел дожить до этого времени.
          Но случилось так, что спустя год он молчаливо и грустно слушал мой беззвучный шепот печальных  слов, обращенный в ночное окно, я очень страдал, я мучился от закончившейся любви, а в это время непрекращающийся целыми днями осенний ливень заливал старую крышу, потоки холодной воды бежали по треснувшим оконным стеклам… Казалось, что весь этот эгоистичный мир заливает дождем, все печалятся и страдают, радость и нежность забились в темные углы, и как может быть счастлива в это время в своей новой любви та, которая бездушно и так быстро  закрыла последнюю страницу наших искренних чувств?
          Спустя много лет напоминанием о моей юношеской несчастной любви  станет   лишь долгий дождь, когда он равнодушно льет с неба, напрочь смывая с его свода   яркое и теплое солнце. Сейчас эта красивая женщина давно числится в моих друзьях в популярной социальной сети, мы иногда переписываемся о пустяках, поздравляем друг друга с днем рождения.  Нам обоим и в голову не приходит заговаривать о том, что между нами было много лет назад. Тон нашей нечастой  переписки всегда весел и беззаботен. Она совершенно счастлива в браке, мои чувства к ней давно превратились в равнодушную симпатию, и я безмерно благодарен ей за те редкие часы свиданий с ней. Я никогда не стану ее ни в чем упрекать, мы оба лишь присматривались к настоящей любви, и ей повезло обрести свою. Я  много лет не видел ее в реальной жизни,  и не стремлюсь к этому. Я совершенно не хочу портить воспоминания о моем радостном и одновременно грустном первом чувстве суровой реальностью обыденной, на бегу, встречи двух  совершенно чужих людей.
          Но вернемся к любимому старому дому. Он наконец-то дождался радостных дней. Выросшие в нем  летние жители   переженились, возле его стен пьяно топтались веселые свадебные гости, в зале задорно звучал баян,  мешавший произносить тосты и пожелания счастливой семейной жизни. Довелось ему вскоре     услышать и стоны родовых схваток моей жены. Он очень переживал за нее,  и лишь тогда облегченно вздохнул, когда машина «скорой помощи» забрала ее дарить жизнь новому будущему его гостю. Это оказалась гостья, чьи маленькие ножки вскоре бегали по его половицам. Он по-старчески кряхтел, ничуть при этом не обижаясь, когда непоседа ударяла мячом в его потолок, и наполняла его стены то громким плачем, то счастливым детским смехом.  Изрядно постаревшая уже прабабушка для порядка прикрикивала на непослушную девочку Настю, после ласково гладила ее по голове.  Отец этой девочки устало сидел и курил  на траве возле крыльца, морщась  от боли в натруженной спине. Взрослая, лишенная юношеских иллюзий, жизнь заставляла работать на благо этого дома и двора, работой же отдавая долг совсем больной бабушке, которая помнила его еще ровесником той девочки, бегающей в доме.
         По-прежнему дом наполнялся веселым и трудовым шумом,  на его полах спали уставшие и иногда нетрезвые  гости, наши взрослые дети, совсем не знавшие  деревенских бесхитростных игр, любопытно рассматривали выцветшие ковры на стенах, гладили мягкие спины  снующих везде кошек, задевали ногами истертые половики и трогали пальцами беленые стены. Черно-белый телевизор приводил их в трогательное умиление, шкаф, забитый новыми покрывалами и пододеяльниками, вызывал недоумение. Если в шкафу столько нового постельного белья, то почему «баба Ксеня» спит на таких старых простынях? Дождавшаяся правнуков «баба Ксеня» заботливо напоминала, что, когда ее не станет,  все это останемся им, но  при этом все хорошо понимали, что это не так. Пожелтевшие от времени простыни не найдут своего места на их девичьих кроватях, а тканые покрывала пригодятся лишь для дачных диванов…
         Однажды пришел тот холодный ноябрьский день, когда  дряхлый от старости дом почувствовал  дыхание смерти. С годами все более забываемая нами ( что нам никогда не отмолить),  хозяйка этого дома тихо умерла во сне. Ей  было 87 лет. Смерть ее была поистине крестьянской и легкой: намучившись на грядках со свеклой, она  в осенних сумерках добрела до кровати, чтобы тревожным коротким сном сбить непомерную усталость. Проснуться ей уже было не суждено. Вскоре тихая уютная радость этих стен на время покинула это скорбное место, уступив деловитой печальной суете вполголоса переговаривающихся между собой людей, обмывающих   остывающее тело. А я сидел в соседней комнате и медленно осознавал, что слишком быстро, даже стремительно, пронеслись годы, наполненные заботой бабушки-труженицы, я понимал, потирая повлажневшие глаза, что больше не услышу ее беззлобного ворчания и тягучих народных песен, которые она нам иногда пела по нашей лукавой ребячьей просьбе. Когда она дребезжащим от старости голосом выпевала печальные слова ( веселых песен она почему-то  не пела), мы, неблагодарные внуки,   ощущали себя  зрителями в цирке. Нам казалось, что это звучит очень забавно, а вздохи в конце каждой песенной строки вызывали у нас дурацкий смех, а она на нас совсем не обижалась. ...В тот день ее смерти я испытывал жгучий стыд за наше глупое поведение, мои большие запасы  так и не отданной ей ласки и заботы оказались залежалым, не использованным в свой срок, товаром.
        Выждав положенную годовщину, алчная часть родственников, которая есть в каждом большом семейном клане, хищно ворошила новые женские кофты и юбки из грубой ткани на полках старого шкафа. Она  суетливо укладывала в изрядно раздувшиеся  сумки захватанные чужими пальцами во время поминок стаканы, и готова даже была сорвать дубовые половые доски в большой комнате. Ковры с нарисованными оленями летели в мусорную кучу, вспыхивали мелкие ссоры, сопровождающие любую мелочную дележку нехитрого деревенского скарба. Совершенно мутное от времени,  большое зеркало отражало нетрезвых и циничных городских хищников, дом же, приготовившись медленно  умирать, стыдливо прикрыл  глаза..
        Спустя годы, когда многочисленная родня перестала открывать  покосившуюся железную  калитку бабушкиного дома,  он стал обильно зарастать травой и диким густым кустарником. Все мало-мальски ценное, а иногда вовсе бросовое имущество, жадно вывезенное городскими родственниками, в итоге оказалось на  свалке. Я поймал себя на мысли, что мне больно приезжать в сиротливую, пустую избу. Мне казалось, что войдя в грязные безлюдные  комнаты, я услышу стон умирающего дома, мне будет тоскливо смотреть на голые пыльные стены. Кривой шкаф с распоротым брюхом, и валяющийся под ногами  ржавый гвоздь   напомнят мне подлые склоки родных по крови разбойников, растаскивающих по багажникам автомобилей узлы со старческими женскими тряпками, ненужные в городских квартирах чугуны,  и нехитрый инструмент,  так и не использованный  по назначению,  и пропитый в лабиринтах городских гаражей. Однажды я все-таки побродил вдоль полуразрушенного забора, так и не сумев  заставить себя  войти во двор.  По печальной иронии судьбы дом унаследовал один из самых любимых,  но  в то же время самый наглый младший внук,  хваткий и  весьма охочий до денег.Он всегда грубовато разговаривал с "бабой Ксеней", и требовал у нее "гроши" в день пенсии.  Он, и его   родители часто подгадывали свой приезд к этой дате , вальяжно въезжая  на "иномарке"  на   обезлюдевшую деревенскую улицу. В дом вносились дешевая невкусная колбаса, несвежие булки и копеечные, не приносящие облегчения,  лекарства. Из дома с натужным кряхтением  вытаскивались большие сумки, набитые банками с домашним молоком, сметаной, яйцами,  кусками сала  и прочими деревенскими вкусностями, и заботливо укладывались в объемный багажник авто.  В карманах  кожаных курток лежали тощие пачки денежных купюр, хитроумно изъятые  у бабушки - для покупки следующей партии дешевых суррогатных продуктов, которые потом же и съедались ими в день следующего приезда.  Привыкшая беречь  каждую копейку, бабушка скрюченной рукой отделяла  от пенсионных денег бумажки, а носители кожаных курток, купленных в свое время за бабушкины же средства, бдительно следили за тем, чтобы купюры в отсчитываемой части были покрупнее.
        Врастающий в землю дом внук вовсе не собирался приводить в порядок, ему просто-напросто было на него наплевать. Его не мучила по ночам ностальгия, он равнодушно взирал на взрастившую его сельскую улицу, и уже сожалел, что повесил на себя, как он считал, обузу,  в виде неказистой хаты, которая годилась только на дрова.
         Я же приказал себя не вспоминать этих стен, чтобы не было еще больнее, тосковал лишь по давно умершей бабушке, навещая ее могилу на деревенском кладбище.
         Проходили годы, жизненные заботы постепенно притупляли боль утраты доброй любимой родственницы, я достаточно редко бывал в деревне, лишь иногда поздними вечерами услужливая память предлагала мне хорошие и не очень,  моменты моей жизни в ней, а колючая совесть ранила душу.
         Родня, много лет назад часто навещавшая дом,  и  радовавшая его своими добрыми словами и хорошими полезными делами, сильно огорчавшая  сварами и мелочными склоками, нервными глухими ударами старых дверей, теперь значительно поредела. Кого-то безвозвратно унес своими цепкими лапами алкоголь, иных выкосили  смертельные болезни. Обладатель кожаной куртки, новый хозяин бабушкиного дома, бесцеремонный  и нагловатый внук, ныне превратился в  неуверенно ковыляющего  по городским улицам инвалида, перенесшего два инсульта. А еще есть мы - я, мои дочери, постаревшие двоюродная сестра и ее наглухо  завязавший с пьянкой муж-пенсионер и их дети, давно свившие свои семейные гнезда,  и ведущие не всегда удачную,  борьбу за деньги.
         А дом, старый, добрый, радушный, и такой беззащитный без людей, умер в страшных муках. В отличие от его усталой хозяйки, спокойно заснувшей вечным сном, он принял ужасную смерть. Она пришла к нему, лязгая стальным ковшом трактора,  сровняла  его с  землей большими колесами  бездушной машины. Напрочь отказавшись от деревенской обузы в виде покосившейся хаты, инвалид-горожанин подписал своеобразный смертный приговор тоскующему дряхлому дому.   Торопливо подмахнул  отказные документы,  тем самым  разрешив местным властям снести его . Гулко стучали старые бревна, раскатываясь по изрытой колесами земле, кирпичи печной трубы падали  в смятую высокую  траву, трещал расколотый шифер,  скрипели от боли разломанные двери и рамы таких когда-то дружелюбных окошек. И невдомек было трактористу, ломавшему хребет старику, что душа погибшего дома выскользнула в этот момент  из рухнувших стен, и простившись с ним, печально поплыла в сторону деревенского кладбища...
        Сейчас там, на месте погибшего дома,  пустырь, поросший   травой,  и вовсю набираются сил молодые кусты сирени, замерев на зиму, чтобы весной пышно расцвести, обнимая несуществующие стены. Недавно я остро понял одну, пронзившую меня своим трагизмом, мысль, что  я просто не смогу теперь забрести, заехать, забежать на ту, с пустырями, улицу, где осталась часть моей души. Я не смогу заставить себя посмотреть туда, где так долго жили они - моя дорогая любимая бабушка и ее вечный спутник, источник добра, тепла и счастья, старый дом. Иначе я просто-напросто расплачусь, дрожащие руки сломают не прикуренную сигарету, а сердце  и душа в очередной раз жестоко упрекнут меня за то, что не отдал ныне исчезнувшим жителям этого земельного надела такого им необходимого сердечного добра и внимания.