По мотивам рассказа Г. Ф. Лавкрафта "Холод"
Сюжет рассказанный в стиле мистика/ужасы, взятый за основу, был превращен мной в любовный роман и перенесен в наши дни.
Итак,

"Холод(ное сердце)"
Любовный роман
13+

Моя мать, Долорес-Мария Перес, всегда поражалась моей нетерпимости к холоду. Я росла в простой испанской семье, чье семейное древо глубоко корнями уходило в глубинку, в окрестности Кордовы, если быть совсем точной. Мои братья нипочем не боялись никаких холодов и, казалось, могли хоть в мороз спать на голой земле, а я, стоило летнему солнцу пойти на убыль, начинала кутаться в шали и кофты. Признаться честно, мне всегда становилось дурно на холоде, он вызывал у меня приступы тошноты, как у иных людей вызывают запахи кожевенного производства, приносившего доход моей семье.

Сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что мои непростые отношения с холодом сложились с детства не просто так. Быть может, уже тогда я неосознанно ощущала присутствие грядущей беды и испытания, которое должно было выпасть на мою долю и все изменить. Но о том судить не мне, а тебе, мой дорогой читатель.

Я начала вести этот дневник еще в средних классах, когда окончательно утвердилась во мнении, что должна покинуть свою родную, залитую солнцем Испанию и устремиться туда, куда на протяжении десятков лет отправлялись смелые молодые женщины и мужчины нашей страны, для того чтобы быть в авангарде Нового Мира.

В Америку, страну возможностей, а именно в Нью-Йорк. Есть ли другой город на земле столь же открытый для нового, предлагающий столь же много перспектив для юной, вдохновленной души?

С тех пор, как я впервые прочла статью Барбары Сасскинд в Испанском издании National Geographic, о феминизме и роли женщины в мире, я мечтала скинуть с себя оковы патриархального уклада своей любимой, но такой несовершенной родины. Разумеется, я могла отправиться и в Барселону или Милан, но манил меня именно Нью-Йорк, даже, несмотря на холод, который там должен был ждать меня несколько месяцев в году. Я хотела стать журналистом и писать для известных изданий о том, что волнует общество, но делать это через призму равенства возможностей, прав и, конечно же, обязанностей женщин и мужчин. А дневник мне был необходим из тщеславной уверенности в том, что однажды, став уважаемой женщиной в мировом сообществе, известной журналисткой, я издам его как мемуары, а заработанные деньги потрачу на борьбу за права женщин в Африке.

Я была хитра не по годам. Если верить матери, этого у меня не отнять и сейчас. Наша семья считалась зажиточной и все же о том, чтобы отправить даже одного из семи детей учиться за границу, (в Америку!) не могло быть и речи. Улучив момент, мне удалось втянуть отца в спор о том, что если за все оставшиеся годы учебы я не получу ни одной оценки ниже «A», он сделает это для меня. Оплатит первые два семестра обучения и, конечно же, отправит к своей кузине, сеньоре Эрреро, которая держит пансион в Нью-Йорке и не раз приглашала меня пожить у нее во время каникул или до поступления в университет.

Стоит ли говорить о том, что я всю себя посвящала учебе? Но я делала это не только лишь ради себя и своей мечты о славе уважаемой женщины, я делала это для всех женщин Испании и мира, и то придавало мне небывалых сил.

Отец мой, игрок по натуре, имеет прекрасное качество, которое я безмерно ценю в мужчинах – он всегда держит свое слово.

Переезд в Нью-Йорк дался мне нелегко, но все трудности пути покрыл тот самый момент, когда я шагнула с трапа самолета на заповедную землю. Землю возможностей! И помешать мне не мог ни холодный дождь, ни последующие холодные дни – город моей мечты вот уже сутки атаковал циклон.

Я просто оделась теплее и не позволяла ничему омрачать свой момент восхождения на первую ступень карьерной лестницы.

В первые же несколько дней я подала заявления во все колледжи и университеты страны и в особенности Нью-Йорка, предоставлявшие места для обучения по специальности «журналистика». Покончив с рассылкой писем, я трепетала в ожидании назначения собеседований и, в общем-то бездельничала, но, к сожалению, Нью-Йорк видела только из окна меблирашек своей тетушки. Дурацкое слово прицепилось ко мне из-за ее бойфренда Хорхео, который все время употреблял его, рассказывая что-то о пансионе.

На самом деле это было очень интересное здание викторианской эпохи, со своей историей, отголоски которой можно было найти, казалось, в каждом его укромном уголке. Двухэтажный особняк с жилой мансардой некогда принадлежал зажиточному горожанину, за которого, на склоне его лет, вышла замуж моя тетка. К слову, она не любила панибратства и предпочитала, чтобы даже домочадцы обращались к ней «сеньора Эрреро», считая, что это дисциплинирует постояльцев, с которыми они по нужде делили свой кров. Эрреро – была фамилия ее второго мужа, с которым она развелась так же быстро, как и сошлась после смерти своего первого супруга, бывшего владельца особняка.

Для содержания такого большого и старого дома в хоть сколько-нибудь приличном виде, требовалось много денег, и идею со сдачей второго этажа и чердака она реализовала практически сразу после получения наследства. Правильно назначенная цена позволила сеньоре Эрреро сдать мансардный этаж моментально и, притом на пять лет вперед! Его снял какой-то чудак, который и вовсе не выходил из дома, и никогда не спускался к завтраку или ужину. Остальные комнаты занимали временные постояльцы, обычно туристы, которые находили недорогие апартаменты в Нью-Йорке через популярный сервис «Hallo!B’n’B».

В первые дни меня, по просьбе своей матери, пытался развлекать Эстебан, ее сын от недолгого второго брака. Он был моим ровесником, но у нас были совершенно разные интересы. Эстебан любил американский футбол, записи реслинга родом из 90-х, а также пиво с соленым попкорном, а я из этого не любила ничего. И даже страсть к начос с паприкой и сладким чили-соусом не смогла нас сблизить. Потому, я обычно проводила время в прихожей на первом этаже, сидя на подоконнике окна со вторым светом, поднимавшимся до самого конца лестницы, уходившей на мансарду. Я сидела там, подложив под спину подушку, и читала или просто любовалась на то, как капли Нью-Йоркского дождя стекают по стеклу, точно водопад, от самой верхней точки второго света, обрушиваясь в канализационный сток, прямо под окном.

Случилось так, что я осталась в пансионе одна на целую неделю. Хорхе с Эстебаном уехали на чемпионат по рестлингу в Лас-Вегас, а сеньора Эрреро отправилась навестить свою подругу во Флориде, которая вот уже несколько месяцев не вставала с постели из-за серьезного перелома.

Я была только рада, хоть чем-то отплатить им за гостеприимство, поэтому почти уговаривала оставить меня одну и отправиться по своим делам. Первый день прошел абсолютно спокойно, я накормила туристов завтраком, ловко избежала заигрываний одного ушлого русского — бедняга просто не знал на кого напал, я же росла среди шести братьев, не считая дюжины кузенов! Отнесла поднос с завтраком к дверям нашего мансардного жителя, удивительно, но под крышей, возле его двери, было настолько холодно, что я зареклась туда подниматься без особой необходимости. Затем забрала поднос, спустя время, и преспокойно разместилась на подоконнике со вторым томом Войны и Мира. Я была крайне увлечена беседами на званом обеде по случаю приезда Багратиона, когда меня с пролета лестницы на втором этаже, окликнул тот самый русский, который еще утром не туманно намекал на мои прелести и то, насколько они аппетитны. Удивительно, до какой степени его книжные соотечественники отличались от него по уровню манер! Прямо оттуда, смотря на меня сверху вниз он на ломаном английском, с невежливой долей апломба, заявил мне, что на его потолке образовалась огромная лужа, залившая ему рюкзак и обувь, которые, теперь пахнут чем-то похуже кошачьей мочи.

Я проверила, в комнате действительно пахло аммиаком и капало именно с потолка. Вооружившись своим положением хозяйки дома и кипучим темпераментом коренной испанки, я, накинув теплую вязаную кофту, отправилась к чудаку с чердака.

Он открыл далеко не сразу. Я даже заподозрила, что постоялец прятал что-то постыдное, и уже готова была налететь с угрозами на этого странного человека, заочно неприятного мне из-за жуткого холода, который он поддерживал в своих апартаментах — но замерла на полуслове.

Клянусь вам, что до того самого момента я просто не верила во что-то настолько растиражированное и тысячу раз проданное склонным к эмоциональному поведению женщинам, как любовь с первого взгляда.

Я просто увидела его, аккуратно открывшего дверь. Вежливо, тихо извинившегося за долгое ожидание - и потеряла дар речи, в то время как мое сердце пропустило удар и еще один, а после зашлось с новой силой, нагнетая румянец к моей шее, щекам и даже подбородку.

Это был высокий молодой человек возрастом примерно лет на десять старше меня. У него были длинные каштановые волосы до плеч, находившиеся в легком беспорядке, точно после сна. Его большие карие глаза казались невероятно яркими на фоне фарфорово-бледной кожи, делавшей его похожим то ли на призрака, то ли на сказочного эльфа. В эти тонкие, безупречные черты лица, свойственные только аристократичной внешности и длинные пушистые ресницы, я влюбилась глупо, без памяти, как могут это делать только школьницы, слушая музыку и разглядывая постеры со смазливыми кинозвездами или певцами.

Он представился доктором Муньосом и я еще подумала в тот момент: "до чего же он молод для доктора, вероятно, это признак большого ума и неординарных способностей." Молчание между нами затягивалось, ведь я совсем забыла, зачем пришла, а он вежливо ждал, пока я почти беззастенчиво разглядывала его. О, как же глупо! Глупо! Глупо я выглядела со стороны! В голове моей в тот миг была полнейшая пустота и только бабочки непрерывно кружили где-то под ребрами. Опомнившись от наваждения, я раскраснелась еще пуще того, но смущение от явности своего смущения вернуло мне память. Я сообщила об инциденте с постояльцем, на что доктор Муньос очень взволнованно ответил, что причина, должно быть, кроется в неисправном хладогенераторе, которой он разместил в той части чердака, что находится над комнатой нашего постояльца.

Он объяснил, что еще несколько лет назад пал жертвой страшной и неизлечимой болезни, от которой есть и будет только одно лекарство – холод и покой. Утечка аммиака очень тревожный знак, ведь если хладогенератор выйдет из строя и не будет вовремя починен, то он, доктор Муньос, просто может умереть.

Его слова потрясли меня и я, признаться, еще больше прониклась симпатией к этому красивому, благородному и сильному духом мужчине.

Я сразу же изъявила желание помочь в меру сил, вызвать мастера и проконтролировать его работу, на что доктор Муньос сердечно поблагодарил меня и одарил самой красивой, и теплой улыбкой из всех, что я видела. Этот смелый мужчина, обреченный на жизнь в уединении и холоде, все еще был полон человеческого тепла, был вежлив и приятен в общении, что восхитило меня в нем еще больше.

Спустя час висения на телефоне, я обзвонила, должно быть, более двух десятков компаний из желтого телефонного справочника и только в одной мне согласились прислать мастера именно сегодня, несмотря на то, что рабочий день закончился еще несколько часов назад. Тот приехал с сильным опозданием, что невероятно меня возмутило. Я налетела на бедного мужчину практически с порога, так, что тот все время работы боялся смотреть мне прямо в глаза. Да, я могу быть весьма пугающей в гневе, это у меня в крови.

Мастер устранил протечку, но сказал, что некоторые элементы хладогенератора сильно устарели, да и сама установка была собрана никак не раньше семидесятых годов прошлого века, так что ее не помешало бы заменить полностью на что-то более современное. Я сама заплатила за его работу и, проводив, поспешила к доктору Муньосу с отчетом. Сказать, что я вспорхнула по лестнице к его чердаку, а не просто поднялась, не было бы преувеличением.

Кутаясь уже в две кофты, я поскреблась к нему в дверь, которую он открыл практически сразу. На этот раз мужчина моей мечты был аккуратно причесан и одет в красивый, немного старомодный светло-серый костюм, который дополняла отглаженная розовая рубашка. Она придавала бледности его лица хоть немного румянца.

Доктор Муньос выслушал меня хмурясь, видно было, что слова мастера о замене хладогенератора расстроили его. Он спросил, сколько должен мне, на что я ответила, что это такие пустяки, что вовсе не стоит об этом беспокоиться. Тогда он назвал меня своей спасительницей и сказал, что с радостью пригласил бы на чай, но его у него нет, потому как он старается избегать горячих напитков, да и любая жидкость очень быстро остывает в его комнате. На что я немедленно ответила, что могу налить себе чай сама и принести его в термосе.

Доктор Муньос рассмеялся. Он был обладателем приятного, не громкого, но радостного смеха, который заражает весельем и располагает к его обладателю. Прекрасный постоялец сказал, что будет ждать меня с термосом и постарается отплатить интересной беседой и гостеприимством, но призвал одеться потеплее, потому что не простит себе, если я подхвачу простуду в его ледяных покоях.

Я оделась, словно на улице обещали ледниковый период, но не забыла привести себя в порядок – накрасилась и даже накрутила волосы. Но потом пошла в ванную, все смыла и вновь заплела простую косу. Не хватало еще, чтобы он подумал, что я пытаюсь ему понравиться. Нет, нет, нет. Ведь это должно было стать просто дружеским чаепитием с приятной беседой, ведь так?

Я наполнила самый большой термос, который нашла, его должно было хватить чашек на десять чая, а также прихватила с собой печенье и апельсиновый сок для доктора Муньоса. Но потом вернулась и убрала его обратно в холодильник, решив, что принести напиток, который и так наливали к завтраку почти каждое утро, было бы вульгарно. Да и такой мужчина наверняка пьет вечером что-то поинтереснее. Вино, например. Я бы взяла с собой и вино, но шла к нему на чай…

О! Это было так сложно! Внутри меня боролись неизвестные мне ранее демоны - одни хотели, чтобы доктор Муньос заметил, что я с ним флиртую, другие противились этому, считая, что нельзя показывать «слабину». Были и третьи, которые тихонько напоминали о том, что этот, без сомнения прекрасный мужчина, болен, наверняка имеет совсем иные, более возвышенные интересы и устремления, нежели те, которые могу разделить с ним я, и уж точно никогда не обратит на меня такое внимание, которого бы хотелось мне, ведь он старше, красивее и образованней… Но их никто не слушал, намного важнее было решить, стоит ли брать с собой шапку или она окончательно убьет мой и без того не романтичный образ. Отит или красота — такой выбор стоял между моими внутренними демонами.

В апартаментах доктора Муньоса было по-настоящему холодно. Вероятно, температура здесь не поднималась выше 5-6 градусов тепла. Его комнаты занимали большую часть чердака, и это место казалось средоточием всей красоты дома моей тети. Часть небольших стрельчатых окон была занавешена плотными портьерами, те, что были открыты, бросали на пол, устланный красивыми персидскими коврами, зайчики от разноцветных витражных стекол. Комната — его гостиная, была обставлена дорогой деревянной мебелью, обитой шелком и бархатом. Из нее вели две двери, вероятно, в спальню и санузел, в дальнем углу комнаты располагалось что-то наподобие лаборатории, как в школьном кабинете химии, только разномастных колб, различных аппаратов дивного вида, здесь было в разы больше.

Пригласив разместиться на диване, возле небольшого журнального столика на кривых ножках, на котором уже стояла красивая фарфоровая чашка с блюдцем и большой графин с водой и стаканом, мужчина моей мечты спросил, что привело меня в Нью-Йорк. Это был именно тот самый вопрос, который не стоит задавать девушке, приехавшей покорять «Сам Нью-Йорк» практически с другой стороны земного шара. Потому что она обязательно расскажет вам все и в подробностях!

Я говорила не останавливаясь, взахлеб рассказывала о себе, о своих стремлениях и мечте о настоящем равноправии, где отношения строятся на непредвзятом взаимоуважении в обществе, где нет порабощения роли женщины и ограничения прав. Доктор Муньос оказался чрезвычайно подкованным в вопросах феминизма в Америке. Он рассказал много интересного о движении суфражисток в США, их упорной борьбе за свое право голосовать, право всех женщин Америки и то, каким унижениям они подвергались не столько даже от мужчин, сколько от негативно настроенных женщин, считавших, благодаря активному воздействию СМИ, что получение права голоса является первым шагом к искоренению института семьи.

Мы болтали часы напролет, в какой-то момент я заметила, что так и не отпила ни разу чай из наполненной чашки, которую держала в руках с самого начала нашей беседы. Жидкость в ней безнадежно остыла и даже из термоса, при открытии не вырвалось облачко пара. Заметив мое недоумение, доктор Муньос улыбнулся этой своей теплой улыбкой и посмотрел на часы. «Уже полночь, вы должно быть устали — сказал он, — мне действительно не хочется прерывать наш разговор, но давайте же продолжим беседу завтра. Вы вероятно замерзли здесь, а я не прощу себе, если вы из-за меня простудитесь. Увидимся завтра в восемь? Приносите чай в термосе, который вновь не станете пить, а я также налью себе стакан воды, чтобы не сделать и глотка. Вы — удивительно интересный собеседник, скажу я вам. И мне хотелось бы побольше узнать про вашу родину. Поймите, я люблю солнце и тепло, мне приятно по крайней мере послушать о них, если уж не могу прочувствовать, ввиду своего вынужденного затворнического образа жизни.»

Весь следующий день я не находила себе места ожидая наступления заветных восьми часов вечера. В семь тридцать я уже готова была лезть на стенку от нетерпения — сидела на подоконнике в прихожей у лестницы и просто смотрела вверх, туда, где за лестничным пролетом начиналась дверь в ледяную обитель моего сказочного принца. И едва длинная стрелка моих наручных часов перескочила отметку 12, опрометью взлетела вверх по лестнице к его комнате, неся с собой термос, на этот раз (для верности) укутанный в кухонное полотенце и тарта де альмендрас — вкуснейший миндальный торт по маминому рецепту, который я по традиции украсила сахарной пудрой, изобразив с ее помощью испанский крест. Доктор Муньос хотел узнать по-больше об Испании и я жаждала воспользоваться этим, чтобы увязать историю страны с историей своей семьи, ведь Пересы испокон веков славились своей дубильней — мои прапрадеды собрали в поход не одного крестоносца.

«В нашей гостиной над каминной полкой висит деревянный щит крестоносца, обитый кожей, который старший мужчина семьи, сейчас это папа, каждый год снимает со стены и обрабатывает верхний слой специальным составом, чтобы кожа не пересохла и не рассыпалась. Это настоящая семейная легенда!» — Я сделал паузу и дождавшись заветного «Не томите, расскажите же свою легенду!» продолжила, сделав глоток подостывшего чая. «Мой дальний прадед собирал рыцарей во второй крестовый поход, а это дело прибыльное, и однажды к нему явился серьезный юноша, совсем еще мальчишка, у которого практически не было при себе денег. Он попросил моего деда продать ему хоть что-то, что бы защитило его, на что дед достал этот плохонький щит, сделанный его новым подмастерьем и отдал его рыцарю, как бы в шутку, сказав, что если тот не отведет от него вражеские удары, то он может вернуть покупку и получить за него денег вдвое против уплаченных. Да, дед, по рассказам, был куда как неприятным человеком, прижимистым и язвительным. Спустя несколько месяцев весь наш маленький городок под Кордовой потрясла новость — к нам ехал сам Рамон Беренгар IV, граф Барселонский. И, конечно же, как вы уже догадались, по приезду он прямиком отправился в мастерскую моего деда. Явившись при всем параде со свитой, он швырнул этот надломленный щит ему под ноги, спросив, его ли это работа, на что дед не стал отпираться, узнав вещь которую когда-то за гроши продал нищему пареньку. Тогда суровый граф, который по слухам убил собственного брата-близнеца ради титула и владений, вызвал вперед того самого юношу, который покупал этот щит, только теперь этот парень был одет в роскошные одежды, а не те лохмотья, что были на нем в прошлый раз.

— Ты сказал, что если твой щит не защитит его, ты вернешь его цену вдвое. Так вот, еще до того как крестоносцы покинули землю, он был проломлен в драке, из-за чего твой покупатель получил увечье правой руки и теперь его запястье не гнется так же ловко, как прежде. Плати! — дед, перепуганный почти до смерти внушительностью фигуры, посетившей его мастерскую, быстро достал деньги, сложил их в чистых холщовый мешок и с извинениями и почтением передал юноше, который взял возврат с кислой миной.

— Это наш старший сын, Альфонс, наш наследник, которому солдатня из казарм задурила голову крестовыми походами и он, презрев запрет, преисполненный долгом перед Господом, который на наш взгляд вообще к крестовым походам не имеет никакого отношения, пустился в бега. Узнав об этом, мы отправили всех своих доверенных людей на поиски, а сами поклялись Богу, что щедро наградим того, кто вернет нашего сына домой. И он вернулся и больше не помышляет о походах в силу своего не страшного, но все же увечья. — После этих слов, слуги графа внесли в мастерскую сундук полный золотых монет и вся делегация удалилась. С тех пор отец и его отец, и деды до него берегут этот щит, ухаживают за ним, потому что считается, что именно он приносит нашей семье удачу и финансовое благополучие. Каждый раз рассказывая эту историю отец называет разное количество дней, которые понадобились нашему прадеду для того чтобы пересчитать все монеты из подарка графа, а мы веселимся уличая его в этом, но я больше чем уверена, что именно того отцу и нужно — вызвать нас на спор, на словесную дуэль.»

История моя доктору Муньосу очень понравилась и он даже пожелал записать ее, чтобы позже проверить на соответствие фактов, о чем обещал всенепременно мне сообщить. Если честно, меня это его желание докопаться до истины немного смутило, ведь мне вовсе не хотелось узнать, что все это ложь и деревянный щит на стене — это не более чем выдумка одного из моих прадедов.

Мы почти не ели пирог, по крайней мере доктор Муньос лишь попробовал его, но проболтали об Испании, ее истории, кухне и видах, еще должно быть около трех часов, когда мой взгляд упал на стрелки наручных часов, которые показывали семнадцать минут третьего. Я охнула и выронила их, так как имела привычку расстегивать ремешок, когда была увлечена беседой или чтением. И мы вместе потянулись к изукрашенному циферблату на полу. Наши взгляды встретились и в этот миг расстояние между нашими губами едва превышало десяток сантиметров. Движимая порывом, я наклонилась вперед, еще ближе к нему, к его тонким чертам, глубоким карим глазам и красиво очерченным губам, но он отстранился, взяв мою руку своей холодной, пугающе ледяной, от соприкосновения с которой я вздрогнула и, поднеся ее к губам нежно поцеловал. А потом искренне и с болью во взгляде сказал, что он не стоит того. Я возмутилась тогда, что он не прав и что он не может игнорировать то электричество, что родилось между нами… и в общем-то несла какой-то влюбленный бред, за который стало стыдно практически сразу перед этим взрослым, сильным и рассудительным мужчиной. А доктор Муньос между тем, сказал, что уже слишком поздно для таких разговоров и я могу зайти к нему завтра вечером, если пожелаю.

Собрав в кулак остатки своей гордости, чем растеряла ее еще больше, я молча взяла термос, остатки пирога и, не смотря в его сторону, и даже не прощаясь, вылетела из ледяного обиталища мужчины своей мечты. А позже, добежав до кухни, практически не дыша, разревелась там так горько, словно он не просто отстранился от моего поцелуя, а еще и плюнул мне после этого в лицо.

Я плакала и после, в своей постели, должно быть, до самого утра и уснула только окончательно выбившись из сил. Это была моя первая влюбленность и меня впервые отвергли. И все это было так горько, так обидно и, самое главное стыдно, что утром мне хотелось провалиться сквозь постель куда-нибудь на другую сторону земного шара, а не встать с нее. Но в пансионе еще на ближайшие пять дней я была хозяйкой, поэтому встать пришлось.

День прошел в трудах и заботах — утром в электронной почте я обнаружила три приглашения на собеседование, одно из которых можно было пройти по скайпу, так как университет находился в северной Каролине, два других были значительно ближе — в Филадельфии и Массачусетсе. Это позволило мне на некоторое время забыть о вечернем происшествии. Как же было замечательно, что доктор Муньос никогда не покидал своей комнаты и у меня не было необходимости избегать наших встреч в коридорах тетиного пансиона. Я отнесла ему завтрак, а затем и обед, все также не встречаясь с ним, оставляя пи забирая поднос возле двери, из-под которой сквозило ужасным холодом.

Между тем, погода в Нью-Йорке наконец наладилась — небо было таким чистым, словно его помыли со стеклоочистителем и натерли до блеска — ни облачка и только пылающий шар солнца, заливавший все вокруг своим золотым светом. Я воспользовалась этим — отправилась на прогулку, заперев хозяйские комнаты и решительно отложив мысли о докторе Муньосе, своей первой безответной любви.

До заката я успела погулять в Центральном парке, который действительно оказался необъятным, посетить несколько музеев и покататься на метро, от которого была в полнейшем восторге — вот уж где выставка современных искусств. Нет, серьезно, люди в Нью-Йоркском метро — это ходячие, живые экспонаты. Создавалось впечатление, что многие воспринимали одежду не просто как вещи, прикрывающие наготу и соответствующие принятым в обществе стандартам, а нечто неразрывно связанное с их духом, то, что непременно должно было отражать их внутренний мир!

Вернувшись в пансион, я поняла, что что-то произошло еще до того, как вставила ключ в замочную скважину. Из-за дверей слышался шум и какие-то крики, а в темноте окна было видно, что кто-то носится по лестнице снизу вверх.

В доме я застала форменный беспорядок: пол от кухни через коридор и по лестнице вверх был улит водой, а вокруг царила темнота, кое-где разбавленная свечами и разномастными фонарями, карманными и настольными. С лестницы меня поприветствовал русский, все еще не запомнила его имени, он сбегал с нее с большим пустым тазом.

«Что происходит?» резонно спросила я, на что он ответил, что на чердаке взорвался хладогенератор нашего чудака, из-за чего в доме, вероятнее всего, полетела проводка, потому как замена пробок в подвале ничего не дала. Вызванный мастер, вот уже четыре часа как едет и теперь, должно быть после сотого звонка доктора Муньоса с просьбой поторопиться, больше не берет трубку. Поскольку доктору требуется холод из-за болезни, он заплатил мужчине, чтобы тот принес весь лед, что есть в доме. Поэтому постоялец уже перетаскал ему все, что осталось в ледогенераторе, стоявшем в подвале, а также принес содержимое их холодильника и морозилок, включая даже замороженные гамбургеры. Русский подытожил свою речь тем, что поскольку в доме больше точно нет льда и, вероятнее всего, до утра не будет света, он, пожалуй, переночует в другом месте, оставив мне самой разбираться со «всем этим бардаком», в котором ему не очень-то и хотелось участвовать.

Еще не до конца осознав весь ужас случившегося, я взметнулась вверх по лестнице и постучала в дверь доктора. Он ответил не сразу и голос его слышался будто в отдалении. Мужчина сказал, что не может открыть мне дверь, так как холод очень быстро уходит из его комнаты из-за минувшего, слишком жаркого дня — стены дома прогрелись и быстро забирали прохладу, еще царившую в его комнате. Из-за двери слышалось и журчание и плеск воды. Возможно, пытаясь сохранить низкую температуру, мужчина погрузился в ледяную воду.

Я не могла все так просто оставить, мне нужно было действовать! По характеру я совершенно не тот человек, который опускает руки, даже в последнюю минуту, даже когда все уже решено. Я схватила справочник с желтыми страницами, который валялся тут же, у двери, и нашла обведенный номер электрика, тот самый, по которому я вызывала мастера в первый раз. Безуспешно набрав его трижды, я отправилась в комнату с хладогенератором. Устройство и правда выглядело не больше, не меньше, а именно уничтоженным. В сравнении с ним комната почти не пострадала: кое-где на деревянных стенах мансарды были видны опалины от недолгого горения, все было усыпано белой пылью. Здесь же, у моих ног валялся опустошенный огнетушитель.

Отогнав тяжелые мысли и подступившие к горлу панические слезы, я побежала вниз, в подвал, но манипуляции с пробками действительно не возымели эффекта. А ведь если бы можно было включить хоть ледогенератор, купленный Хорхео себе на день рождение, для того чтобы в доме всегда был красивый прозрачный лед для виски и коктейлей… лед! У нас бы по крайней мере был лед!

Я вернулась к двери и спросила о том единственном, что меня сейчас волновало — как доктор Муньос себя чувствовал. Мужчина ответил, что ему становится хуже и он, к сожалению, ничего не может придумать, ведь сейчас на дворе почти десять часов вечера и, кроме того, пятница, так что шансов найти мастера почти нет. Тем временем я продолжала и продолжала набирать номера из справочника, хотя надежды на то, что даже если электрик приедет и невероятным образом быстро починит проводку, хладогенератор восстановить не удастся.

« — Хватит. — раздался голос доктора совсем близко. Между нами сейчас была только эта закрытая дверь и я прижалась к ней, чтобы лучше слышать его голос. — Пожалуй, пора мне признать, что с меня достаточно всего этого». «Нет! Не смейте, не сдавайтесь!» — воскликнула я и пытаясь его воодушевить стала нести и вовсе какие-то глупости о том, что его болезнь обязательно вылечат, нужно только верить и ждать…

Я видела из ситуации только один выход и набрала номер скорой помощи. «Что вы делаете?!» — воскликнул доктор Муньос обеспокоенно, услышав лишь три сигнала клавиш на телефонной трубке, вместо десяти. Я сказала, что вызываю скорую помощь и попробовала уточнить, как именно называется его болезнь, на что ответом мне было молчание. «- 911, что у вас случилось?» — раздалось на другом конце линии, но прежде чем я успела что-то сказать из-за двери мне ответил доктор Муньос, совершенно другим, мрачным и жестким голосом: «Я не болен. Я мертв.»

Я решила, что болезнь помутила его разум, но вызов все же сбросила. Мне просто необходимо было услышать что он скажет. А сказал он многое.

Стоя по другую сторону двери, доктор Муньос поведал мне, как семьдесят лет назад принимал участие в засекреченном проекте, вместе со своим наставником и учителем, доктором Торресом, который беспощадно использовал его таланты. Гениальный и вместе с тем сумасшедший ученый готов был поступиться чем угодно для достижения собственной цели — бессмертия для смертного человеческого организма. Когда Торресу в очередной раз отказали в предоставлении «живого образца» — человека для последующего умерщвления и воскрешения после смерти, (а для этого нужен был непременно здоровый человек, который умер не за считанные часы, а за считанные минуты до начала процедуры возвращения), он, даже не усомнившись, убил своего протеже, отравив его цианистым калием.

Эксперимент удался, но технология не была совершенной. В телесной оболочке, абсолютно пустой внутри, ввиду ненужности органов, за исключением мозга, в который вживлялись датчики и трубки специального циклического стимулятора, располагавшегося теперь там, где у доктора Муньоса раньше было сердце, жизнь не продолжалась — она просто замерла. Оставалось лишь растягивать этот момент как можно дольше. Для того, чтобы предотвратить разложение тела, было необходимо поддерживать низкую температуру, избегать травм и постоянно проводить диализ различных систем.

Когда о случившемся стало известно, а произошло это далеко не сразу, доктора Торреса арестовали, но Муньоса правительству отыскать не удалось т.к. едва окрепнув, он сразу же покинул своего убийцу и тайно направился на другой конец света — в Рейкьявик, где прожил около двадцати лет, пока его моложавый возраст не стал откровенно бросаться в глаза. Дальше были и Канада и Россия, и даже Северный полюс, но существование в составе экспедиции оказалось еще более проблематичным и доктор Муньос отказался от этой, казалось бы, логичной идеи.

«А закончилось все в Нью-Йорке, - сказал он, немного помолчав, словно взвешивая свои слова или примиряясь с ними. Его голос слабел и становился все менее отчетливым, словно он набрал в рот ваты и пытался говорить сквозь нее. — Знаешь, я не думаю, что мне стоит говорить это тебе сейчас, но ты… такая веселая, живая, с этими ямочками на щеках и детским взглядом на вещи, не глупым, нет, — открытым и готовым к новому. Ведь только дети могут так смотреть на этот мир, который нам, старикам, кажется серым, вторичным и таким же безжизненным, бесполезным и болезненным,как наши тела. Ты зажгла во мне что-то такое, жажду жизни, интерес. В какой-то момент я даже решил, что могу еще побороться за свое существование, попытаться найти новое тело, вживить себе органы. Я хотел жизни, в которой... в которой была бы ты… Я никогда такого не испытывал, даже когда мое сердце еще билось. А выходит все же, — рассмеялся доктор Муньос неприятным, кашляющим смехом, — бессердечным человека делает не отсутствие сердца, как тебе это?»

Я сидела на коленях возле двери и смотрела на нее, а по моим щекам текли слезы. Я не знала, бредил ли он… хотя нет, я знала, что он говорит правду, какой бы невероятной она не была. Этот красивый и умный мужчина говорил просто дикие, ужасающие вещи, а в довершение всего еще и признался мне в любви. Он сделал это не просто так, он чувствовал, что умирает и от этого мне становилось еще хуже, ведь он говорил это зная что умрет. Зная, что я должна буду с этим жить.

«Не грусти, не нужно — продолжил он по-своему истолковав мое молчание, — я прожил жизнь такую длинную, что хватило бы и на нескольких людей, при том, я почти ничего не видел. Не сделал ничего хорошего даже для себя. Все мое существование складывалась из поиска мест достаточно холодных и комфортных, чтобы я мог жить там в уединении, контактировать с как можно меньшим количеством людей. Я ничего не могу рассказать и ничем не могу похвастаться сейчас, перед… концом. И все же я встретил тебя и это уже что-то. Пожалуйста, пообещай мне, что не будешь смотреть на мое тело, когда все закончится. Я хочу, чтобы ты запомнила меня таким, какой я был вчера, тут в гостиной, где ты рассказывала мне о щите крестоносца, висящем на стене родительского дома. Таким, какой я был семьдесят лет назад, когда моя жизнь оборвалась в самом расцвете. Я не хочу, чтобы ты грустила обо мне, просто знай: я умер еще тогда, семьдесят лет назад.»