аз
Диск земли, скромной в цветах и высотах, притопил самые неровные края в нежном градиенте неба. Орбиты наземных аэролитов переливались.
Сахаристый запах разных хлебов стоял вокруг придомовой пекарни. Озерный ветерок добавлял ему бирюзовых ноток.
Прощальный завтрак на веранде. Час, и мой собственный аэролит унесет меня в город.
Братья и сестры по вере осеняли меня веткой сирени, целовали лоб, щеки, прежде чем занять место за столом. Хрустальный хор исцелял от волнения. Брунька села мне на колени, обвила ивовыми ветвями рук, повесила между нашими губами люстру солнцеватого винограда; тепло юности.
Мать подошла сзади стула, погладила мою голову. Ее котенок — нельзя выпускать на улицу. Два года я боролся с запретом на выезд.
Последним на веранду вышел отец. Благословил. Не мой родной отец — того я видел лишь на доразводных фотографиях. Отец более близкий.
Тринадцать лет из девятнадцати я жил среди горожан, но не успел их понять, изучить, нарастить мудрость на опыте отношений с ними. Жизнь в конечном пункте чужой мудрости не наделит своей. Я вернусь из города, когда слова отца наполнятся иллюстрациями памяти. И когда найду новых клиентов для сбыта хлеба.
Брунька перетекла на другие колени. Вам представится знакомый архетип — оставьте, поручик. Она любит душу, и душа нашей семьи едина.
Перед пиром помолились.
буки
Брунька играла с котом. Шерстка сахарная вата. Заметила кота под ограждением трассы, теперь он с нами в машине. А я заметил ее на заднем сиденье, когда уезжал. Обошлась без отцовского благословения.
Степь шла волнами. Палевый и красный мех, бурые мускулы. Изредка плоскость водоема. Город подкрадывался предместьями.
Искомая пятиэтажка на окраине. Собрание квадратов, затаивших ночь, на щебнистых дневных квадратах. Зеленый занавес одноногих, изредка двуногих тополей в белых гольфах.
Я припарковался среди других машин. Они спали вокруг захлебнувшихся мусором железных мешков. Первый горожанин, которого я увидел вблизи, искал среди мусора.
— Одежда, — сказала Брунька.
Перед отъездом я сменил белую тогу с оранжевой полосой на клетчатую рубашку и карго. На urban fashion. Она нет.
— Зайду потом в магазин. Жди здесь. — Я обнял ее, поцеловал на недолгое прощание. Кот красиво мяукнул.
— Это Терентий, — рассмеялась девушка: яркие каяки глаз в мохнатой кайме.— Терентий, это Кусь-Локоток!
Терентием она окрестила кота. Я аккуратно закрыл за собой дверцу.
Багажник чьей-то девятки источал во двор миазм трэпа.
По тротуару передо мной шли три подростка в красно-черном, оставляя харчки и призрак смешного убийства. Пивная бутылка разродилась осколками-паучатами. Я обошел по дороге.
На бордюре лежал сбитый кот, сохранивший объемность. Словно выброшенное чучело. Лапы в снимке прыжка. Электронный ошейник.
Через дорогу, на поляне с ксиловским пластиковым разноцветьем, искрилось детство.
Хозяйка квартиры сидела на лавке с договором в руках. Мы заранее договорились в цапе. Я подписал, одну копию оставил себе. Хозяйка вручила ключи.
За нами из открытого окна над козырьком крыльца наблюдал мальчик. Когда хозяйка уехала на такси, он крикнул мне:
— Пид**ас!
Я прижал таблетку к лузе домофона.
— Пид**ас! — повторил мой новый сосед, уже не видя меня.
веди
Мы спустились в цокольное кафе. Между лестницей и внутренним входом стоял охранник.
— Вам сюда нельзя.
— Вопрос об оптовых поставках с фермы. Я менеджер.
— А она кто?
Свитшот и джинсы не скрывали лицо Бруньки, весеннесть учения в ее чертах, робкую улыбку. Чтобы не выделяться, ей следовало иметь криво недозакрытые глаза висельника.
Сам я тоже. Никакого опыта продаж. Всегда договаривались другие. Первая попытка.
— Моя помощница. Проведите к директору.
— Он как бы вот, — указал охранник за наши плечи.
За нами никого не было.
— Где он? — девушка.
— Пошла на***, на**ал! — смех охранника.
— Что? — я.
— Идите на***, говорю. Ты, помойник, и ты, шлендра. Сектанты, бл***. Не ухо́дите — сдаю ГБР.
Мы не знали, что такое ГБР, и не рвались спрашивать. Главное, он опознал в нас послушников.
Следующие попытки были также купированы — когда охраной, когда владельцами. Вся главная улица отчудилась. В баре коммунистов меня назвали репожуем, оскорбительным прозвищем, придуманным радимичами для моего народа — вряд ли это было проявление интернационализма.
Наконец нас приняли — в ресторане поморской кухни.
Круглый ресторатор изучал образцы хлеба. В телефоне бодигарда агонизировала Jinjur роликами по пятнадцать секунд.
Носорог заряжал травмат за одним из столиков. Друзья его поддерживали.
— Девяностые ушли, базара ноль, — ревел носорог, споря с кем-то. — А я? Я вместе с ними ушел? Нет меня, а, сука?
Бодигард раскрыл приклад ТОЗ-106Р — мелкаша-коротыша. С приятным хрустом поездил затвором. Магазин-недоразумение сразу лишился половины патронов — один поднялся в ствол.
Ресторатор предложил свой кабинет. Мы согласились. Затем добавил:
— С кошками к складам нельзя — сами понимаете.
Брунька прижала урчащего кота к себе:
— Я подожду с Терентием в машине.
глаголь
На шагрени одноглазой бронедвери перечеркнуто смоляным мазком граффити с Вавилонской башней. Прежде чем отпереть, ресторатор зачем-то всмотрелся мне в лицо своим, рябым, блестящим, угрожающе одутловатым. Громогласно харкнул в сторону.
Люди-дети, говорит отец. Мне не хватает его мудрости видеть в горожанах детей.
На обороте двери то же граффити без мазка.
Здесь лесная роскошь поморского ресторана отступает перед городским нутром. Из-под тоскливо-зеленой краски коридора выскребается память об отчаявшихся штукатурщицах. Раскрытые комнаты бесстыдно выставили редуты раздавленных упаковок, чьи посмертные жидкости делают полы липкими и пахучими.
В ближайшей к бронедвери комнате два охранника в креслах. На черных футболках былинным шрифтом: "ПО ЧЕСТНУ КРЕСТУ ИЛИ СМЕРТЬ", "СЛАБЫМ ***ДА". Долговязый с маленьким ирокезом листает радимские фильмы на телефоне:
— Одну чернуху снимают. Задрали.
— Кино снимать разучились, — напарник. — Даже кресла делать разучились. Жопа в них преет. Чешется, аж ухо закладывает.
Ресторатор:
— Эй, додики! Хорош залипать. Федон, ТЫ пластины с бронежилета вытащил?
На сейфе горочкой синяя ткань с желтой надписью "ОХРАНА".
— Бараны, бл***. Обоим штраф. Чтоб я пришел, пластины были на месте. Все понятно?
Ресторатор вводит меня в последнюю комнату. Непохоже на кабинет, поскольку в углу вповалку трое голых с черными ноздреватыми пролежнями до кости.
— Закрой на замок.
— Зачем? — я.
— Закрой. Не знаешь, как закрыть, что ли?
— Я не буду закрываться в комнате с трупами.
— Где ты трупы увидел? — Пинает одного: — Э, э! Вставай! Умер, что ли? Почему ты умер? А? Одни расп***яи кругом. Нарколыги!
Я пытаюсь выйти. Тяжелые пальцы вгрызаются в плечо.
— Куда? Мы не договорили. Твоя соска, та, с кошкой которая. Сколько лет ей?
— Шестнадцать.
— Так. Сколько хочешь за нее?
— В каком смысле?
— Продай мне. Тебе она не нужна, а я с ней бизнес налажу.
— Отвали.
Кулак рвет кожу на моей скуле перстнями. Подлетают охранники, дубинки неправдоподобно твердой резины уничтожают мои почки.
— Я ему за бизнес, а, у, а он на*** посылает. Вас там в вашей секте за флейтой следить не учат? Але, говна гараж! Я к кому обращаюсь? Сдам за экстремизм и тебя, и соску твою!
добро
Светят темнотой, светят пополам лампочки. Пополам почки.
Встаю с топкого пола. На ладонях клей грязи. Иду за кольчатыми позвонками подпотолочных шлангов.
— Э, террорюга! А поговорить?
— Чтобы говорить, надо, чтобы слушали, — отвечаю назад. — Кто кого будет слушать?
За поворотом коридора дышат механизмы метановыми облаками. Пар поедает легкие. Реторты, колбы, спирали, трубки тянут живое. Поток палых тел в сексуальной неге их гнилая плоть запеклась хитином по бокам сияют сусалью кеги на этажерках в бедрах руны ям чернокровь колодцев не пройти среди растеклись нифеля зря живое мясо хоронит воспаленные души...
Сталеребристая змея впрыскивает кислоту в бесскальпье Камалы. Вырываю змею из проволочного гнезда.
Охранники прячутся под руками. От их криков у меня дребезжит в голове.
Кислота сжигает до головешек.
Ресторатор бежит к бронедвери. Догоняю. Бью змеей, как цепью. Ресторатор отмахивается ножом. Лезвие разбирает мне ладонь. Добиваю ресторатора левой. С каждым ударом металлической змеи ресторатор рыхлеет сильнее.
Смотрю на правую: нет пятого и четвертого пальцев. Выплескивается розовое. Обматываю шелковым пластроном, отнятым у ресторатора.
За бронедверью бодигард. Два тщетных выстрела оглушают. Прохожу мимо. Бодигард матерится — его каплевидное тело привыкло сидеть.
Запеченный носорог в фольге на столике. Его друзья отщипывают ножами с вилками.
Домой. Бросить снятую квартиру, мимо нее, домой, к отцу, матери, братьям и сестрам.
Полуденный свет повечерел: косматые волки гонят по небу отрешенных овечек.
Жму пальцем левой кнопку на ручке. Дверца подается.
Кот Терентий с гырчанием ест беззащитный гортензиевый мозг на сиденье водителя. Девушка скомкана под торпедо. Перевернутые зрачки зеркалят из-под черной корки мое лицо и пузырящийся позади город. Лоб осквернен пулей, затылок распустился.
Вскряки патрульных хонд.
— Работает ОДОН! - извергает громкоговоритель. — Морду в землю!
Слез нет.
Отредактировано Easy (21.11.2021 11:25:55)
