Глава: Соленый камень

Море казалось серым, как и небо, нависавшее над ним. Холодные волны разбивались о борт, осыпая их солеными брызгами. Порою старый рыбак бросал весла и принимался вычерпывать воду деревянной чашей, с улыбкой поглядывая на Рослин. Лишь гнилые обрубки умещались там, где следовало быть его зубам.
У берега лорд Лонли первым выбрался из лодки и подал ей холодную руку. На нем не было ни доспехов, ни кольчуги: он сказал, что человек в них пойдет на самое дно, не успев стянуть и сапог. Немногие волосы, которые у него оставались, бледными полосками липли к черепу – розовому, словно кожа младенца.
На берегу их ждала леди Лонли с парой мрачных слуг. Она была маленькой хрупкой женщиной, встретившей Рослин угрюмым молчанием и взглядом голубых глаз, в котором сквозило немое подозрение. Лорд Лонли не взял ее руки, не коснулся волос: он лишь спросил, все ли живы, и не приходили ли корабли в его отсутствие. Рослин так и не разобрала ответа. Более супруги не проронила ни слова, покуда шагали к замку, вздымавшемуся среди воды и морской пены. Лишь слуги перешептывались между собой, искоса поглядывая на Рослин: просторное платье, подаренное ей лордом Лонли, более не могло скрыть ее округлившийся живот.
Соленый камень оказался пустынным островком – беспомощным перед обуревавшими его ветрами. Во время прилива большая часть суши скрывалась под водой, за исключением темного утеса, на котором и стояло родовое гнездо лордов Лонли.
Жизнь в Одиноком приюте едва ли можно было назвать простой: пища на столах была скудна и холод не отпускал Рослин ни на мгновение, забираясь даже в ее постель. Очаг в ее крохотной каморке давно оброс паутиной. Рослин бы нисколько не удивилась, узнав, что его так ни разу и не разожгли с тех самых пор, как над островом впервые поднялись каменные стены.
Леди Лонли определила ей место на кухне. Каждое утро Рослин вставала засветло, чтобы помогать кухарке готовить пищу для милорда. На лице старухи темнели рубцы от белой хвори, перенесенной еще в юности. У кухарки безостановочно дрожали руки. Порою она, забывшись, по нескольку раз бросала соль в соленую морскую воду. Рослин нередко приходилось запивать похлебку большой чашей воды, отдававшей во рту речным илом.
Единственные деревья в округе росли в тени одинокой башни в крохотном саду. Говорили, почву для них привезли с холмов, на которых ныне стоит Гарнуэль – задолго до того, как был заложен первый камень будущего города. Но земля состарилась за годы; из нее выступил морской иней. Две кривые яблони чахли среди мха, спутавшись корнями. Редкие плоды, проглядывавшие среди серых листьев, сплошь были подгнившими и кислыми на вкус. Кухарка чистила их и варила в кипятке, утверждая, что они помогают перебить запах. Но Рослин все равно чувствовала его всякий раз, поднося чашу ко рту.
Лорд Лонли сдабривал дурную воду доброй порцией вина, которое приходило с редкими кораблями, что появлялись порою в крошечной бухте под стенами замка. Он был далеко не молод, но сохранил все зубы до единого. Со времен его юности их лишь у краев затронула желтизна.
Каждый день на их столе была рыба: вареная и жареная, запеченная с моллюсками, в капустном листке, или похлебка из рыбы и водорослей. Лысый Вольф собирал их на берегу после штормов, что обрушивались на Соленый камень едва ли не каждую ночь. Лишь дважды Рослин удалось отведать крабов. А однажды Вольф положил на стол перед нею ведерко, до краев заполненное королевскими креветками – настолько крупными, что она едва не спутала их с речными раками.
Рослин родила в срок, на исходе третьего месяца пребывания в Одиноком приюте. Она промучилась два бесконечно долгих дня и три бесконечно долгих ночи. После Рослин еще много недель терзали страшные боли. Но боги были милостивы к ее малышу: он родился здоровым и завизжал, лишь только его вынули из нее. Женщины отерли младенца теплой тряпкой, вымоченной в морской воде, и положили ей на руки.
Люди, жившие бок о бок с Рослин, оставили далеко позади свои лучшие годы: их сыновья погибли, сражаясь за лорда Лонли, а дочери уплыли на большую землю в поисках лучшей доли. Появление ребенка растопило их обветренные лица, скованные скорбью и тягостью лет. Ее мальчик нередко принимался плакать посреди ночи. Он подолгу не успокаивался, сколько бы Рослин ни качала его на руках. Никто не сказал ей дурного слова. Напротив, женщины стремились облегчить ее заботы: неунывающая Тара, чье худое лицо всегда было готово преобразиться в улыбке, показывала ей, как нужно пеленать ребенка, чтобы мальчик не замерзал в сырых стенах замка. За свою долгую жизнь она схоронила четверых сыновей: самого младшего из них не так давно забрало море – утром он ушел, чтобы собрать кальмаров, выброшенных на берег, а вечером его принесли к ней, холодного и бездыханного.
Лорд Лонли посылал к Рослин лекаря едва ли не каждый день, чтобы удостовериться, что малыш здоров и ни в чем не нуждается. Даже его супруга спустилась однажды в ее крохотную комнатку и сказала, что Рослин следует научиться управляться с иглой: дети растут очень быстро. Лицо ее смягчилось, когда леди Лонли подошла к маленькой кроватке – мальчик снова начал хныкать, и Рослин пришлось взять его на руки.
Тем дождливым вечером лорд Лонли вызвал ее к себе. Он протянул Рослин чашу вина, - сладкого и ароматного, напомнившего ей о доме, - и налил себе. Милорд долго расспрашивал ее о том, как ей жилось в прежние времена: кем была ее мать, как звали ее братьев. Он и сообщил ей вести – вести, в которые не хотелось верить.
«Мой племянник был легкомысленным, но добрым человеком, - сказал лорд Лонли. – Да, он позабыл, что у него есть жена, которую ему надлежало любить. Но кто из нас может похвастаться тем, что всегда поступает так, как должно?
Тебе не стоит питать ложных надежд, девочка. Имя бастарда – тяжкое бремя. Куда бы он ни отправился, оно будет идти следом. Твой ребенок не унаследует ни земель своего отца, ни его богатств...»
Лорд Лонли долго расхаживал у окна в тревожном молчании и глядел на пустынный двор, над которым нависла очередная буря. Его тонкие пальцы без конца комкали злополучное письмо.
«Как видишь, боги так и не услышали моих молитв: я всегда хотел иметь много детей. Да и моя супруга любит их не меньше. Но во дворе моего замка гуляет лишь ветер. Когда я умру, все, чем я владею, перейдет человеку, которого я никогда не видел, которого я не знаю и к которому не испытываю никакой привязанности...»
Он сказал, что мог бы назвать сыном ее ребенка. А ее мальчик мог бы называть матерью его супругу.
«Я – его мать, - подумала Рослин. Вино у нее во рту отдавало уксусом. – Я выносила его и я кормила его своей грудью...»
«Имя Лонли лучше, чем имя бастарда. Твой сын унаследовал бы и мои корабли, и мой остров, и мой замок – древний, как камни, на которых он стоит. В нас течет одна кровь, как никак...»
Рослин проплакала всю ночь. За стеной шумело море, грозно разбиваясь о скалы. Оно пугало ее малыша. Рослин не выпускала его из рук, но ее сын никак не желал успокаиваться. К утру он уснул, и ее мысли наконец улеглись. Она вспомнила, что лорд Лонли всегда был к ней добр: он приютил ее под своей крышей и ничего не требовал взамен. Ему незачем было желать зла ее мальчику. Судьба бастарда – это горе и слезы. Разве будет ей плохо, если он назовется чужим именем? Разве будет ей плохо, если он станет называть матерью другую женщину, пусть которая и не носила его в себе? Разве Рослин забыла судьбу тех, кого знала? Пусть лучше зовется чужим именем, если это убережет его от подобной участи.
Ей по-прежнему позволяли видеть своего ребенка. Рослин могла брать его на руки. Она кормила его грудью и думала о том, что однажды он забудет ее. Придет день, когда в Одиноком приюте не останется никого из прежних слуг: годы заберут их. Они унесут тайну с собой на глубокое дно – и некому будет рассказать ему правду. Если она желает добра своему ребенку, Рослин следует забыть, что он – ее сын. Лорд Лонли ей так и сказал.
Ранним утром Рослин услышала детский плач. Спросив дозволения, она вошла в холодные покои: леди Лонли убаюкивала ее малыша, покачивая на своих худых морщинистых руках. Женщина улыбнулась ей – возможно, впервые с тех самых пор, как ее нога ступила на берег. Но Рослин почувствовала себя так, словно ее укололи иглой в самое сердце.
Она набрала воды на берегу и терла щеткой бледные ступени, убеждая себя, что так будет лучше: они – добрые люди, которых постигла злая судьба. Они желают лишь добра ей и ее ребенку.
Рослин наклонилась за ведром, когда почувствовала, как внутри у нее что-то оборвалось, словно натянутая нить. У нее закружилась голова. Она вернулась к своему крохотному очагу, не разбирая дороги. Усталость навалилась на нее, накрыв с головою, словно придавив тяжелой плитой.
Ей снился человек с тремя воронами на плаще: он качался на берегу реки, скованной льдом. Шея мертвеца распухла. Веревка глубоко впилась в белую кожу. Птицы клевали то немногое, что оставалось от его лица.
Всадник спускался на берег каждое утро, чтобы посмотреть на покойника. Вороны не кричали, не хлопали крыльями: они давно привыкли к гостю. У мужчины были синие глаза, глубокие и темные, как само море. Ничто не могло скрыть того, как он постарел. Черноволосый юноша спрашивал его снова и снова, не пора ли перерезать веревку.
«Пусть висит, - отвечал человек. – Пусть висит...»
Рослин долго не могла проснуться. Ее трясли за плечи. Дрожащие, усыпанные рубцами руки разрезали ее платье ржавыми ножницами. Вода, которой ее омывали, была темна, словно вино. Женщины приходили и уходили, перешептываясь у ее постели. Кто-то положил младенца ей на руки, но у Рослин не было сил, чтобы держать его.
«Бедная девочка, - бормотал угрюмый женский голос. – Никогда не видела, чтобы так тяжело рожали дитя.
Она сама еще ребенок. Откуда в ней столько крови?..»
Но женщина не знала, о чем говорила: ей никогда не доводилось носить в себе ребенка. Не было никакой крови: тихо шумел ручей. Ветер гудел в ветвях высокого дуба, под которым они стояли. Она целовала его горячие губы.
«Когда я усну, - шептала она, - мне приснишься ты.
Только ты...»

Отредактировано Графофил (13.11.2023 22:37:22)

Я всегда был сторонником того, что любой мир, насколько бы фантастическим он ни был, следует описывать через призму личной трагедии: мои герои - прежде всего, обычные люди, которые живут в необычном мире и стакливаются с необычными обстоятельствами.

К сожалению, появится еще много глав, в которых ничего не будет понятно: сотни персонажей, как никак)
Кусок показался мне довольно удачным: давно лежал отредактированным.

Название - это для меня Придерживаюсь плана, чтоб самому не потеряться. А вообще главы называются по имени персонажа, как у Мартина

Перенес сцену из 1-ого текста в главу, из которой она была взята
Собственно, вот и она

Был занят в последние недели. Редакция заняла куда больше времени, чем я ожидал

Черные ветра: Скааг

Вольф долго глядел на одинокий утес, нависавший над морем, грозясь разрубить надвое проходившие мимо суда: Покойная скала снискала дурную славу задолго до его рождения - немало людей поднялось на ее вершину, поросшую редкими елями. Многих не испугали ни высота, ни острые камни: потускневшее платье Красной девы по-прежнему прогдядывало среди пенящихся волн.
"Нет, мое время не пришло, - думал Вольф, силясь унять дрожь. - Я докажу это тебе…"
Не так давно ему приснился сон: он барахтался во тьме, будто морской еж - слишком старый и глупый, чтобы помнить, в какой стороне небо - не ведая, куда несет его коварное течение. Сотни судов пылали в ночи, словно огромный костер, и Вольф горел вместе с ними, пока холодная вода наливалась ему в рот.
Он спросил всеведающего, что означает его сон. Старик ответил, что Вольфу не следует более выходить в море.
- Я знал, - забормотал мошенник, когда Вольф вырвал дары из его трясущихся рук. - Я знал, что ты так и сделаешь...
- Знал бы - молчал. Это - плата за слова. Но ты ее не заслужил.
- Ты крадешь у меня. Я знал, что так и будет...
- Знал бы - не впустил...
Вольф провел немало лет, ускользая от штормов, и всякий раз ему удавалось вернуться на берег. Нет, его время не пришло. Старик лишь посмеялся над ним!
Возмущенные крики вернули его обратно на Бекку: Девичий Куст снова запутал мужчин вокруг себя. Сопляк управлялся с веслом не лучше, чем девица, что впервые легла с мужем в постель. Мальчишку звали Валором, но никто и не думал величать его по имени.
Девичий куст получил место в лодке Вольфа лишь потому, что того попросил Белый тан, внук прославленного Дирка: каждый, к кому тан обращался с просьбой, почитал за честь оказать ему услугу. В ином случае Вольф ни за что бы не взял с собой тощего нескладного юношу, чья жиденькая бородка вызывала лишь желание над ней посмеяться. С тех пор, как хохочущий Олаф впервые назвал ее "аргом" - то есть кустиком, который растет у женщины под животом, - прозвище намертво приклеелось к мальчишке.
Полоумный Увель, здоровяк с раскосыми глазами, бил сопляка по ногам всякий раз, когда Девичий куст запутывал мужчин вокруг себя, и их снова и снова разворачивало к берегу. Сидевшие по солнцу вынуждены были пропускать замах, чтобы выровнять судно. С каждым часом они отставали все сильнее, увязнув в самом хвосте с неудачниками, вроде Йогена - совершенно безнадежного пьяницы. Но даже пройдоха сумел провести свою "Потаскуху" перед их носами, и она уплыла за мыс, покачивая им с усмешкой своими засмоленными бедрами. В конце концов Бекка отстала настолько, что все прочие паруса скрылись за Покойной скалой.
Прежде Вольф не приходил последним на Раг Тан, как и мужчины, которых он вел за собой. И тень будущего позора нависала над ним подобно приговору.
"Все бывает в первый раз, - шептал мошенник в самое его ухо. - В море тебя ожидает лишь бесславная гибель. Ты далеко не молод, Вольф: пришло и твое время сойти на берег. Раньше или позже оно наступает для каждого..."
"Ты ошибся, старый плут! Обманщик! Безбожник! Безумец! Ты не ведаешь, о чем говоришь! Мое время не пришло! Я докажу это тебе! Обо мне еще сложат песню! Повторять ее будут на всем Разбитом Кулаке - от Пустого рога до Соленого камня!.."
Вольфу не стоило брать с собой мальчишку. Да и Олафа, разрядившегося в разноцветные тряпки, следовало оставить на берегу: прошлым вечером скальда одолевало веселье. Теперь тот снова и снова припадал к борту, чтобы извергнуть в море то, что веселило его еще вчера. Скальд то и дело выкрикивал невпопад свое нестройное: "Як!", - и бил ногой мимо тубра - по дубовым доскам. За шумом волн мало кто мог его разобрать.
Когда весла снова спутались друг с другом, полоумный Увель плюнул мальчишке в спину.
- С таким скальдом мы их никогда не нагоним! - закричал сопляк, вскочив на ноги.
- Думаешь, можешь лучше, Девичий Куст? - спросил Олаф.
- Могу!..
Скальд со смехом сунул два пальца в жиденькую бороденку сопляка.
- Если не выйдет, я вдоволь наиграюсь вечером с твоей мохнаткой!..
Над головами загремел хохот.
Мальчишка оттолкнул руку Олафа - Вольфу редко доводилось видеть столько ненависти во взгляде.
Вольф никому не позволил взять оружие на Бекку и в очередной раз убедился в правильности своего решения: ссоры в море - не редкость. На Скааге было запрещено проливать кровь в такой важный день. Единственный меч на всем судне был его собственным. Рукоять в виде спутавшихся лоз и сейчас холодила руку Вольфа. Когда солнце ныряло в туманы над их головами, зачарованная сталь становилась иссеня-синей, словно кожа утопленника.
- Пусть попробует, - сказал Вольф. Терять им было нечего. - Если не сможет, я сам выброшу его в море…
Мальчишка хлопнул глазами, будто рыба, из которой заживо вынимают потроха. Вольф наблюдал за ним, не испытывая больших надежд.
Девичий Куст занял место Олафа на носу и принялся кричать: "Як! Як! Як!" Никто и не и не думал браться за весло. Когда Вольф приказал "Гребите!" - разочарованные и уставшие, мужчины подчинились крайне неохотно.
Мальчишка оказался вовсе не так плох: он кричал громко и стройно бил по тубру. Если бы Вольф с самого начала сделал его скальдом, то им наверняка бы удалось закончить день в самом хвосте. Но слишком много времени было упущено.
Тем не менее Валору удалось его удивить: малец затянул песню на безупречном скаагском, на каком едва ли говорили даже глухие старики, помнившие ушедшие времена. Сам Вольф знал лишь, что "як" значит "весло", "саг" - "копье", "тан" - "господин". Он также мог припомнить при надобности и пару иных выражений, которые вогнали бы в стыдливую краску даже развратных девиц из веселых домов.
На большей части Разбитого Кулака язык их отцов был давно забыт. Они многое потеряли и от многого отреклись после того, как Черный лорд прошелся по их владениям огнем и мечом. Его окрашенные кровью паруса носились от одного селения к другому, оставляя позади лишь выжженную землю. Чужаки разрушили их дома, разграбили гавани, предали храмы ненасытному пламени; принудили немало мужчин и женщин отречься от богов своих отцов, чтобы те молились их богам. Не так давно, сказав одно лишь слово на скаагском, можно было отправиться на морское дно, связанным веревками по рукам и ногам. Многие острова так никогда и не заселили снова: ныне на Зеленом глазу обитали лишь бараны и горные львы.
Когда Вольф был беззубым мальцом, отец взял его с собой, чтобы напомнить об ушедшем: все утро они бродили по безлюдным руинам и все утро одинокая стена высилась над ними, словно клинок. Ее вершина едва не пронзала облака. Его обычно молчаливый, грозный родитель разрыдался, словно ребенок, рассказывая ему о чертогах, в которых без труда умещались тысячи человек; о башнях из белого камня невероятной красоты, поднимавшихся так высоко в небо, как не летают даже птицы. В его словах звенели горечь и печаль: пусть никто из них не застал Бледный вал неприступной твердыней, память об утрате была по-прежнему свежа.
Красотою и богатством убранств их родовое гнездо превосходило даже Мозаичный дом на Скааге, что высился над морем с той самой поры, когда Разбитый кулак звался просто "Кулаком": на старых, изъеденных годами картах сотни островов были единым целым. Так, в единстве, проходили сотни и тысячи лет, пока жадные таны не впустили в свои земли красноречивых проповедников с далекого юга. Сладкие языки чужаков запутали немало наивных голов. И боги наказали их всех: Кулак разлетелся на осколки - рассыпался по морю, словно песок, брошенный в воду. И сами они стали слабыми. Когда брат пошел на брата, эпоха их величия подошла к концу.
Мозаичный дом разрушился почти до основания, когда Скааг откололся от Белого берега. Замок трижды отстраивали при Увеле Шестипалом, Тирке Копьеносце и Дольфе Кривом. Но он так никогда и не сделался столь прекрасным, каким был в прежнее время. Бледный вал же превозмог все невзгоды: выстоял в первозданном виде, не дрогнув перед злыми ветрами, не уступив годам. Замок остался таким, каким задумали его их отцы. Но чужаки разрушили его: предали огню, срыли стены - все, кроме той, что им так и не поддалась. И теперь она в одиночестве стояла над необъятными руинами, под солнцем и дождями.
Они многое потеряли и многое забыли - слишком многое. Но мальчишка напомнил Вольфу о давно ушедших временах: он пел глубоким, звучным голосом - о женщине, которая взялась за топор, когда ей принесли вести о гибели мужа и всех сыновей. Он пел горячо, со страстью, сопровождая каждую строку стройным ударом по тубру.
Поначалу в ответ раздавались лишь смешки. Полоумный Увель швырнул в мальчишку летучей рыбой, что сама запрыгнула им в лодку. Только огненноволосый Ярвик принимался кричать: "Руби, Вея! Руби!" - всякий раз, когда приходило время. И, похоже, это были единственные слова из всей песни, которые тот мог выговорить без ошибок. Но скоро за Ярвиком потянулся Альдрек; за ним - Дирк и Танвик, Больф и Ранк. И весла снова принялись рассекать воду.
Перевалив за Покойную скалу, они увидели Потаскуху прямо перед собою. Некоторое время она еще пыталась с ними тягаться, пока бледный Йоген кричал свое беспокойное: "Як!" Когда Бекка сравнялась с его судном, Увель швырнул в пройдоху дохлой рыбой. Йоген вытер чешую с кривого лица и злобно прокричал что-то в ответ, но его голос утонул в хохоте, шуме волн и звонкой песне Валора.
Олаф пыхтел и задыхался, словно беззубый старик. В него летели тычки и оплеухи. В конце концов Вольф оттолкнул его и сам сел за весла, чего не делал очень давно.
Скоро они оставили Потаскуху так далеко позади, что ее желтый парус едва можно было разглядеть среди беспокойных вод.
"Ты ошибся, старик, - думал Вольф, пока перед ними один за другим вставали новые граги. - Я докажу это тебе..."
Судна растянулись по морю, словно разноцветные стяги. Хитрые таны шли у самого берега, рискуя сломать весла или и вовсе разбить дно о камни. Иные лодки ползли друг за другом стройными линиями.
Валор гарланил песню, не умолкая ни на мгновение. Мало кто из скальдов мог тягаться с его могучим голосом, перекрывавшим даже громыхание тубров. Едва ли не каждый гребец на Бекке повторял за мальчишкой: "Руби, Вея! Руби! Руби без жалости!.." Один лишь Олаф сверлил Валора ненавистным взглядом, не признося ни звука.
Бекка обошла Черный камень тана Кальфа с такой быстротой, будто тот стоял на месте. Когда они нагнали стремительный Гром, полоумный Увель, словно шкодливый мальчишка, пихнул Олафа огромной ручищей - скальд перевалился через борт, и его буйная голова скрылась в шумном вплеске воды. Несколько раз их спины нагнали его проклятия.
Скоро плечи Вольфа налились тяжестью; спины он и вовсе не чувствовал, и сердце стучало где-то в середине горла.
"Еще раз, - говорил он себе. - И я остановлюсь. Еще раз. И я остановлюсь..."
И продолжал грести, пока соленый пот заливал ему лицо.
Из-за Вольфа судно виляло, то и дело норовясь повернуться боком. Альдрек, что сидел напротив, хлопнул его по руке - они поменялись местами, пропустив лишь один удар весел.
Несколько лодок плавали вверх дном. "Кальмар" Ольдвика, с которым они долго шли нос к носу, развернулся и принялся вылавливать неудачников из воды. За ним последовали судна тана Родвина и тана Больфа.
"Смотри, старик! Смотри! - шептал Вольф, пока его Бекка обходила один граг за другим. - Смотри внимательно!.."
Когда их нос зацепился за хвост Великого Скаага, впереди остался лишь тан Ульф. Хозяин Мозаичного дома сам был скальдом на своем судне. Девичий куст казался втрое меньше него в плечах, но мало чем уступал тану голосом.
Бекка долго висела у Великого Скаага на хвосте. Гребцы Вольфа получили долгожданную передышку. Они хрипели и стонали, словно в постели с женщиной, хотя их весла едва касались воды.
Вольф ждал, когда мужчины на Великом Скааге начнут выдыхаться. Но гребцы тана Ульфа и не думали сбавлять ход. Их весла раз за разом поднимались и опускались - без всякого намека на усталость.
Бекка как раз сползала с потока, тянувшегося за Ульфовским судном, когда ее настигла тяжелая волна - их громогласного скальда швырнуло в сторону, словно тряпичную куклу, едва не отправив вслед за Олафом. Валор приложился головою о борт, но тотчас вскочил на ноги, обнял руками ветер и заревел, словно сам великий Унвик, ведущий свой золотой граг в черную бездну бушующего шторма:
"Э СЭЙ!!!
ГЭСТЕРЕЙ!!!
ДРАКЕ НЕСТА!!!
КЭСТЕНЕ!!!
УЭЙА!!! УЭЙА!!!
ДРАКЕ НЕСТА
КЭСТЕНЕ!!!.."
Россыпи брызг взвивались над головой мальчишки. Темная струйка побежала из его сломанного уха. Каждый удар ноги оставлял на тубре кровавое пятно.
Вольф мог поклясться, что Валор не только не стал петь медленнее, но и ускорился настолько, что руки гребцов едва поспевали следом.
"РУБИ, ВЕЯ!!! РУБИ!!! - ревел он, высекая громовые удары из тубра. - РУБИ БЕЗ ЖАЛОСТИ!!!.."
Бекка с большим трудом отвоевывала у Великого Скаага один дюйм за другим. Их граги шли нос к носу, едва не касаясь бортами. Легкие Вольфа гудели, словно кузнечные меха. И каждый новый замах высекал слезы из его глаз.
"Смотри, старик! Смотри!" - ликовал он.
Громкий треск разогнул пальцы Вольфа, словно клещами: весло рассыпалось в его руках, будто горсть мокрых веток; Альдрек вскрикнул, когда деревянная рукоять ударила его в затылок. В следующее мгновение судно развернуло боком. Нос Бекки прошел в нескольких дюймах от пестрого хвоста Великого Скаага. Соленая вода хлынула Вольфу в рот. Он барахтался в темноте, не понимая, где верх, где низ. Острые камни окрасились его кровью.
Но всеведающий ошибся: если смерть и ждала Вольфа среди волн, в тот день она не нашла того, что искала: измученный и продрогший до самых костей, он вплавь добрался до берега и только тогда увидел, что Девичий куст продолжал цепляться за перевернутую Бекку. Мальчишку уносило все дальше в бескрайнее море. Вольфу показалось на мгновение, будто среди волн мелькнула огненная голова.
Когда Ярвик выбрался из воды, дрожь била его могучие плечи, словно тяжелая рука. Но он выглядел довольным, волоча за собою свою добычу: мальчишка ползал на коленях, громко кашлял и извергал из себя море.
- Тебе следовало предупредить меня, что ты не умеешь плавать, - сказал Вольф с укором.
- Вы бы меня не взяли, - ответил Девичий куст. Его белые зубы грозились разбиться друг о друга.
- Скоро ты будешь плавать, как рыба, - сказал Ярвик со смехом. - Такого скальда нельзя отдавать богам по первой прихоти...
Он и заметил чужие корабли: неуклюжие трехмачтовые галеи ползли по Буйному морю, словно усталые киты. Судов было не меньше дюжины и все - на южный манер: слишком много для случайных гостей, заплутавших в гуще черных бурь. Обрывки красных парусов развевались на мачтах, словно изувеченная плоть.
По спине Вольфа пробежала дрожь. Он тщетно пытался убедить себя, что это - ветер.

Отредактировано Графофил (13.11.2023 22:40:06)

Глава: Калека

Вульф звал его "Калекой". Он повторил прозвище не меньше шести раз, пока Данел бросал в ведро горячие камни.
"Зря он возится с Калекой, - говорил Вульф. - Так ему и скажи, Лягушонок. Перерезать Калеке глотку было бы милосерднее. Только Калеку мучает. Калека все равно умрет..."
Ублюдок Уил ворчал, что Лягушонок испортил костер. Ожидать, что он перестанет жаловаться, было столь же мудро, как и просить море прекратить биться о берег. Когда Данел сказал ему, что он может разжечь собственный огонь, если пожелает, Ублюдок Уил лишь скривился и еще крепче закутался в теплый плащ.
Данел захромал через двор, стараясь не налить воды себе в сапоги. Боги видят, ее в них и так хватает. Когда он отворил дверь в подвалы под Речным замком, пальцы его сделались липкими и слабыми. Данел положил курящееся ведро около стола - так, чтобы в него не капала кровь. Сэр Оливер подхватил пальцами бледно-розовую полоску, свисавшую с локтя, с таким безмятежным видом, словно то была обычная тряпка, а не человеческая кожа. Рыцарь обмотал ее вокруг пузырящегося голыми венами обрубка и принялся распутывать нитки, которые держал в зубах.
"Спасибо, Данел, - сэр Оливер швырнул почерневшую руку в грязное корыто. - Окажите мне еще одну услугу?.."
Ублюдок Уил снова принялся жаловаться, когда Данел бросил руку в огонь вместе с кровавыми лоскутами: одежды так крепко прилипли к телу несчастного, что сэру Оливеру пришлось разрезать их ножом.
"Я и не знал, что Черный может так вкусно пахнуть, - бормотал Ублюдок Уил. - По правде, я и забыл, когда в последний раз ел досыта. Надо было родиться молью: сидел бы себе в сундуке Рябого и жевал его тряпки. Уж он бы удивился, когда отворил его: я б ему только труху и оставил..."
Тряпок у Рябого Уолтера и правда хватало: их "милорд" рядился в шелка и бархат и каждый день надевал новый наряд. Вот только сухарями и мясом дело обстояло иначе. Все ждали, что Данел привезет мешок зерна со двора Крикливого Родвина. Но Данел возвратился с умирающим человеком в лодке.
Ублюдок Уил посоветовал ему "бросить бродягу в реку". Вульф сказал засунуть в то самое место, откуда появляются дети.
"Больно ты добренький, Лягушонок, - брюзжал он. - Может, еще и титьку ему в рот положишь?.."
К счастью, Рябой Уолтер оказался умнее их обоих.
- По одежде видно, что он - из благородных, - сказал Рябой. - Проходимцы и попрошайки такого не носят...
- Неблагородные ничуть не хуже благородных, - ответил Вульф упрямо, как осел.
- Может, и так. Но за них никто и гроша не даст. А за лордово отродье можно выручить хорошую плату...
Ублюдок Уил заявил, что за платья тоже можно получить немало. Вот только Рябой Уолтер все равно не желал с ними расставаться: когда человек прилично одет, никто и не взглянет с осуждением на его дурное лицо.
"Мая мать тоже была рябой, - жаловался он. - А отец - гордецом. Он и вскочил на нее только лишь для того, чтобы потешить свое самолюбие. Уж, когда я родился, она отправила меня в замок. Вот только мой родитель предпочел умереть без наследника, лишь бы не видеть мою рябую рожу - так сильно она ущемляла его гордость..."
Рябой Уолтер объездил всю округу - от Белого городка до Вышеграда, расспрашивая каждого встречного, не потерялось ли у какого знатного господина рябого сыночка. Лучше бы, чтобы и сам господин потерялся давно. И только имя его жило в памяти. Кто-то сказал ему, что у покойного лорда Бака как раз был один увалень - пятнистый, что его конь. Никто не видел его годов семь, а то и восемь. Сам старик уж лет пять качался под висельным деревом - Черные ему подыскали веревку. Рябой Уолтер в тот же вечер поручил вышить золотого оленя на своем любимом камзоле.
Отец Вульфа мастерил платья для дочерей лорда Флауэра, которых у того было не меньше дюжины. Самому Вульфу никогда не нравилось возиться с иголками - он потому и взялся за меч. Теперь Вульф говорил, что охотно променял бы клинок на место у очага и медный наперсток.
Вульф два дня посмеивался, выслушивая расспросы "милорда". Когда он наконец представил Рябому Уолтеру свою тонкую работу, тому было не до веселья: с наряда на них глядел гордый рогач, вскочивший на пятнистую олениху.
"Уж в таком платье тебя и у самого короля принять не постыдятся, - хохотал Вульф. - Что толку от одного оленя? Их каждый видел не меньше сотни раз. Ну а так знатным господам куда больше понравится..."
Рябой Уолтер не сказал ни слова, пока над двором гремел смех. С тех пор он ни разу не взял Вульфа с собою, как и прочих, кого счел недостойными появляться в своем обществе. Взбалмошному Вульфу более не было места среди его статных "рыцарей". Тощему Уилу и хромому Данелу его не находилось и прежде.
"Я всегда рад прихватить тебя с собою, Вульф, - неизменно отвечал Рябой Уолтер, отправляясь в очередную поездку, - вот только всех лошадок уже разобрали..."
Вульф глядел вслед их маленькому отряду, пока последняя кобылка не скрывалась за поворотом реки. Он не успевал повторять, что видит Рябого Уолтера в последний раз. Ублюдок Уил лишь посмеивался, когда их "милорд" всякий раз возвращался.
В тот день его снова оставили в Речном замке. Вульф разрывался от возмущения, когда спустился в подвалы под башней.
- Зря вы возитесь с Калекой! - брюзжал он без конца. - Вы разве не видите? Калеке конец. Еще не хватало Черного залатать: по плащу Калеки разве скажешь, из которых он? Лучше пустить Калеке кровь...
Черные виделись Вульфу в каждой тени: стоило только показаться вдали рыбачьей лодке, как он непременно поднимал крик: "Прячьтесь! Выродки идут!.."
- Я дал клятву латать всякого: и Черного, и Красного, - отвечал сэр Оливер. Он попросил Вульфа помочь перевернуть Калеку на живот.
Лишь стук сапог послужил ему ответом.
"Воняет! - гремел во дворе голос Вульфа. - Будто свинью разделывают!.."
Сэр Оливер улыбнулся уголками губ, когда Данел шагнул к столу.
"Не нужно, - сказал он. - Я попросил лишь для того, чтобы избавить нас от его словоблудия..."
Сэр Оливер ловко орудовал шилом. Для такой работы лучше бы сгодилась игла, но Вульф клялся, что сломал последнюю.
"Или припрятал," - думал Данел.
Стяжки вышли уродливыми и кривыми. Но Калека был жив, его раны - промыты и заштопаны. Лишь это имело значение. И все же сэру Оливеру не удалось вытащить стальной наконечник из его щеки.
"Слишком глубоко, - сказал рыцарь, ощупав пальцем изувеченную плоть. - Кость сломана. Так мне его не достать..."
Данел в очередной раз обругал себя за то, что вообще вздумал трогать стрелу: он боялся, что лодка качнется, и древко войдет еще глубже. Лишь оно и осталось в его руке, когда Данел легонько потянул. Едва ли Калека будет благодарен ему за такую услугу.
Сэр Оливер запечатал рану мазью из огненного корня, сосновой смолы и свечного воска. Он нанес ее и на лоб, разрубленный тяжелым ударом, прежде чем стянуть голову тряпками. За руку рыцарь взялся в последнюю очередь. Запах, исходивший от отрубленных пальцев, ему не понравился. Рыцарь отсек ее у самого локтя и по-прежнему не был уверен, что зараза не пойдет выше. Он омыл человека теплой водой, уложил на мешках с очистками, - у очага, - и накрыл бараньими шкурами.
До самого рассвета Данел прислушивался к неуверенному дыханию Калеки.
Первая ночь оказалась тяжелой: Калека хрипел, будто загнанный пес. Розовая пена пузырилась на его разбитых губах. Когда Данел нашел его у Седьмого ручья, Калека будто и не дышал вовсе. Бледный ворон пролетел так низко, что едва не коснулся волос Данела: птица с криком опустилась на землю и принялась ворошить сугроб. Порою ему снились ее глаза - красные, будто пролитая кровь. Данел шагал так быстро, как только позволяла его кривая нога. Он и не сразу понял, что каждый белый холмик - мертвец, занесенный снегом. Их было немало - самый большой оказался лошадью. Вульф разозлился, когда прослышал о ней.
"Лучше бы привез конины, - возмущался он. - А ты притащил еще один рот! Или ты хочешь, чтобы мы с Калеки срезали окорок?.."
Когда Данел ляпнул про доспехи и мечи, Вульф и вовсе пришел в ярость.
"Ты оставил всех! - кричал он. - Всех, кто был в кольчуге и при оружии и привез единственного, у которого не нашлось ни того, ни другого?!.."
Вульф наверняка пожалел о своих словах, когда на рассвете Рябой Уолтер отправил их обратно к покойникам.
Буря свирепствовала всю ночь и все утро. Данел не мог разглядеть, что делается в десяти шагах от себя. Отыскать неприметный берег, где он остановился, чтобы помочиться, не стоило и пытаться. Трижды они проплыли вверх и вниз по Седьмому ручью. Вульф сидел, закутавшись в меха. Борода его покрылась сосульками. Он побагровел, когда Данел сказал, что не узнает даже деревья.
"Тебе лучше не играть со мною в свои игры, - брюзжал он. - Если я тебе вторую ногу в обратную сторону выкручу, ты напополам разорвешься - как листок, когда присядешь посрать - прямо по заднице..."
Лишь один раз им показалось, будто они нашли, что искали. Но, сколько бы Данел ни ворошил снег, ничего под ним не оказалось, кроме бурой земли.
- Посыпались от ветра, а вы их своими кривыми ногами растерли, - Вульф оборвал кустарник у дороги и показал им свои багровые руки. - Вот снег и сделался красным. Нашел он! Как же!..
Ублюдок Уил брезгливо поднял мутную ледышку.
- Кровь солоновата на вкус…
- Я и так знаю, что это - ягоды. Но кто их своею струею с ветки снял, мне знать не надобно: я все равно медведя от лося не отличу!..
Возвращались они в мокрых сапогах, продрогшие и уставшие.
"Я все думал, - гремел Вульф в лодке, - почему тебя Лягушонком называют. Это не оттого, что ты - хромой, а оттого, что ума у тебя ровно столько, сколько уместится в лягушачьей башке!.."
Ублюдок Уил лишь посмеивался, пока Данел молча загребал веслами воду.
"Греби-греби, Лягушонок, - говорил он. - Хоть плавать-то ты должен уметь..."
Когда они вернулись к сторожевой башне, Рябого Уолтера в ней не нашлось: их "милорд" снова отбыл, прихватив с собою дюжину мужчин. Вульф долго возмущался, когда ему рассказали, что знамя с оленем для Рябого Уолтера нес Толстый Товард. Укрыться от его воплей нельзя было во всем Речном замке - так их неприметную башню называли в округе. Она была одной из многих, которые лорды Готсаны возводили вдоль Божьей руки в былые времена: из серого камня, не больше тридцати футов высоту. Говорили, когда-то на каждой стояла жаровня и медные зеркала. Но вершину Речного замка венчали лишь чаячьи гнезда, чьи крики не затихали ни днем, ни ночью.
"Я бы не прочь добраться до них, - бормотал Ублюдок Уил, пока перепуганные птицы кружили над их головами. - Так и знал, что лестница обвалится. Разве могло быть иначе при моей удаче?.."
Колено Данела распухло, будто летняя груша. Жалкие шесть ступеней высекли слезы из его глаз. Сэр Оливер снимал с лица Калеки грязные повязки, когда Данел попросил дозволения сделать глоток макового вина.
Данел уселся на мешках и долго глядел, как рыцарь вынимает из раны кровавые лоскуты. На стол одна за другой выползали кровавые змеи. Сэр Оливер разил их мечем, но на месте каждой отрубленной головы непременно вырастала новая. В конце концов рыцарь тронул Данела за плечо и попросил набрать снега.
"Пусть Калека заткнется! - ворчал Вульф на старом тюфяке. - Он сам не спит: хочет, чтобы и мы не спали? Заткните его, иначе я сам его заткну!.."
Когда Калека перестал дышать, сэр Оливер лишь пожал плечами.
"Все в руках богов, - сказал он. - Я сделал все, что мог..."
Данел приложил руку к ввалившейся груди: сердце билось едва-едва. Он перевернул Калеку на бок - из изуродованного рта тотчас хлынула кровь - темная, будто вишневое вино. Она все лилась и лилась, не переставая. Столько крови Данел никогда не видел. Он испугался, что вся жизнь выйдет из Калеки вместе с нею. Но жизнь в нем все-таки осталась - пусть и совсем немного.
Лихорадка не отпускала Калеку ни днем, ни ночью: он без конца ворочался под грудой шкур. Порою Калека кричал. Сэр Оливер нередко посылал Данела во двор.
"От такого жара можно и умом повредиться, - говорил рыцарь, растирая снегом отощавшие ноги Калеки. - Потерять разум - худшее из наказаний…"
К концу второй недели от человека, которого Данел с таким трудом заволок в лодку, едва ли осталась и половина. Да и сам он порядком исхудал: из еды у них был лишь мешок прелого зерна. Каша скрипела на зубах речным песком. Мелкая рыбешка, попадавшая порою в сети Ублюдка Уила, крайне редко доплывала до их стола.
Когда Рябой Уолтер наконец вернулся, то первым делом поспешил к очагу.
"Живой?" - спросил "милорд", склонившись над грудой бараньих шкур. Он попросил Вульфа отдать ему брошь, что прежде скрепляла плащ Калеки - дорогой, из синего бархата. Вульф долго убеждал его, что не было никакой броши, прежде чем вытянул ее из кармана: серебряную застежку венчали три скрещенных копья. На каждом наконечнике блестел темный изумруд.
"Радуйтесь, - сказал Рябой Уолтер, поглядев на Калеку едва ли не с заботой. - Как только очнется, повезем его на смотрины!.."
Его слова едва ли вызвали большое воодушевление.
"Радуйтесь, говорю вам! Скоро вы забудете, что такое "голод" - забудете конца своих дней. Я знаю, кто он!.."

Отредактировано Графофил (06.12.2023 05:34:19)