Федор Петрович один ничего сделать не мог, а потому решил отлежаться на диване, потому что странные люди ходили по дворам, выносили все, что плохо лежит – ругались, били окна, вламывались в дома и колотили хозяев. Говорили даже, убили они кого-то. Так что с некоторых пор Федор Петрович вставал лишь изредка, по естественным нуждам – уверенный, что, если он будет лежать неподвижно, у самой стенки, и делать вид, будто ничего не слышит и не видит, то они его, скорее всего, и не заметят вовсе.
Так что с некоторых пор Федор Петрович подавал так мало признаков жизни, как только мог, не решаясь даже почесать нос, когда отвратительная мерзкая моль садилась на самый его кончик и начинала кусать раз за разом со сверхестественным остервенением от осознания собственной вседозволенности. В конце концов Федор Петрович совершенно оголодал и измял все бока, и потому совершенно не мог спать. Однако все его неудобства с лихвой окупились, когда посреди ночи услышал он снаружи громкие маты, шум и гомон, и начала лихорадочно дергаться ручка его входной двери. Федор Петрович втянул голову в плечи и почти что не дышал, пока в соседней комнате сыпались на пол осколки стекла и кто-то громко пыхтел, переваливаясь со двора в его потревоженное жилище. Федор Петрович почти что совсем не двигался, притворяясь настойчиво, будто его и вовсе не существует на свете, пока гремели дверцы шкафов, хрустели пакеты и неясные тени в полумраке мусолили его вещи, примеряя их на себе, курили и жаловались на судьбу. Он не пошевелился даже, когда из-под него вытянули матрас – рывком, заставив шумно хлопнуться головою о стену.
- Я что-то слышал! – вскричал тотчас один из грабителей.
- Подозрительно, - ответил другой, - почему мы матрас вдвоем вытащить не могли?
- Кто есть в доме? – срывающимся голоском запищал третий.
Показалось даже Федору Петровичу, что был им никто иной, как сосед его Митька, и предупредивший всю местную округу об остервенелой банде из одного человека, поставившей на уши всю страну.
Однако Федор Петрович не собирался так легко выдавать своего присутствия и потому лежал неподвижно, не издав ни единого звука, покуда влажные ладони щупали его ляжки, тянули за уши, таскали за волосы и мяли лицо.
“Никак не пойму, - говорил Митька. - Стена это что ли?..”
Даже, когда щелкнул выключатель и вся комната озарилась ярким светом, Федор Петрович продолжал настойчиво притворяться, будто вытесан из камня. Он лишь легонько вздрогнул, когда Митька принялся ласково звать его по имени, говоря ему, что от него очень скверно пахнет, и спрашивать, когда он мылся в последний раз. Тяжелая рука била его по ляжкам тонкой тростью, но Федор Петрович лежал и лежал, почти что невидимый, пока снова не загремели ворота и грабители не ушли, унося с собою все его сбережения. Он выждал ровно шесть минут, отсчитывая про себя каждую секунду, и лишь тогда позволил себе заорать во все горло. Федор Петрович яростно шкрябал больные ноги, разраждаясь бесконечной чередой проклятий и слез. Он как раз крыл с головы до ног сволочей, которых ненавидел всей душой, когда вдруг заскрипела соседняя половинка дивана, и Федор Петрович обнаружил с удивлением, что лежит в постели не один, а с двумя притаившимися мужчинами – хнычущими, словно малые дети.
“Что я тебе такого сделал? – рыдал Митька, вытирая худое лицо грязным платком. – За что ты меня так ненавидишь? Я, Федя, человек подневольный. Один ничего сделать не могу...”
Второй грабитель, тучный и красный, бывший двоюродным братом Федора Петровича, не говорил ничего вообще и только лишь тихонько плакал, сотрясаясь всем своим тяжелым телом.
Федор Петрович тотчас принялся горячо извиняться. Но люди рыдать не прекращали: все еще хнычущие, они сдернули его на пол и поволокли на улицу в грязном халате, где их уже ждала огромная толпа.
Со всем сторон его окружили угрюмые, бездумные лица, матерившие друг друга почем зря. Чужие руки сорвали с Федора Петровича халат и выдали ему военную форму – такую поганую, что ветер прошибал ее насквозь, даже не заметив. Новая одежка разошлась по шву, стоило только Федору Петровичу присесть, а ботинки оказались на двенадцать размеров больше, чем ему требовалось, и болтались на ногах, словно кандалы.
Все вокруг кричали, рычали и плакали, пока маршировали, бежали и шли. И Федор Петрович не заметил даже, как сам уже начал ломиться в наглухо запертые двери своего хорошего школьного товарища Челемпасова Витьки. Он щипал приятеля за толстые ляжки, вынуждая признать, что конспирация провалилась, и что все его прекрасно видят. Вот только Витька лежал на диване без всякого движения, почти что неотличимый на фоне стены – такой усердный и целеустремленный, что им ничего другого не оставалось, кроме как сдернуть его на пол и начать бить по лицу домашними тапочками. В конце концов, Витька наморщил нос и взмолился о пощаде. Его вывели во двор, выдали ему штаны и куртку – из того же отвратительного материала, который и не грел вовсе, а только лишь прикрывал срам. Назначили Витьку с Федором Петровичем колотить в очередную квартиру. Лишь только выломав двери, завели они наконец разговор.
- Федя, что мы тут делаем?
- Не знаю, Витька. Приказано ломиться. Вот мы и ломимся.
- Кем приказано?
- Не знаю, сверху откуда-то...
Владельца квартиры в спальне не нашлось, но нашелся он в ванной, лежащим на полу в красной луже – будто бы и не живой вовсе, но вовсе мертвый. Федор Петрович на уловку не клюнул и брызгал в хозяина помещения водою из поливалки, пока не смыл в дальний угол всю томатную пасту. Не прошло и двух часов, как негодяй возопил: “Все! Все! Встаю! Прекращай!..”
Оказался им Сашка Болванов, актер Большого театра. Ему тоже выдали форму и ботинки не по размеру и назначили в их отряд. Втроем они отправились дальше по жилищам собирать всех тех, кто решил отлежаться на диване, под ним или в какой иной комнате.
Актер попался говорливый и только лишь мешал делу своим неугомонным языком.
- Что вообще происходит? – раз за разом спрашивал он.
- Не знаю, - отвечал Витька.
- Кто главный?
- Федор Петрович – главный. А кто над ним – знать не знаю. Говорят, в банде мы теперь. Все вместе. Но как бы отдельно. Они в банде как бы наверху, а мы в банде – как бы внизу и должны их защищать, иначе нам всем крышка. Вот так вот!
- Много их наверху?
- Раньше один только был. Но теперь много, говорят: человека три точно есть...
И так они балакали и балакали без умолку, пока Федор Петрович самотверженно бил ляжки, рвал уши, тянул за волосы, выполняя за всех них разом отмерянную норму работ.
Когда вышли они из подъезда с новым уклонистом, столько душ собралось снаружи, что земли не видать. И все плачут, жалуются, кричат. С женами прощаются. Говорят, что и не ожидали вовсе, что жизнь их такой короткой окажется. Детишки цепляются за руки. Рыдают, бедные. Родители-старики провожают детей со слезами.
“Эх, судьба поскудная, - говорят. - Но что я один могу сделать?..”
И отовсюду слышатся эти самые слова: “Что я один могу сделать?..”
И головы их повторяют одна за другой – целые связки голов, целые отары. И тянутся они, куда ни взгляни, в темноту горизонта – сотни и тысячи. Миллионы. Десятки миллионов, если не сотни. И все твердят одно и то же: “А что я один могу сделать? Что я один могу сделать? Что я один могу сделать?..”
И уходят они все дальше во мрак – бессметные толпы, неисчислямые и неизведанные. И повторяют все одно и одно – слова священные, ставшие негласным гимном поколения: “А что я один могу сделать? Что я один могу сделать? Что я один могу сделать? Что я – один! – могу сделать?!!.."
Кричат они и хором. И вразнобой. Кричат со слезами и яростью. И головы качаются, словно лес на ветру, повторяя их раз за разом, горестно сетуют на жестокую судьбу. И конца им не видно, ни края.

Отредактировано Графофил (01.03.2023 13:49:31)