Все изменилось в тот день, когда толпа подняла старца и поставила его на постамент рядом с давно умершей Королевой-матерью, которую почитали в народе как богиню. Подняла — и замерла, как море в штиль, не шевелясь, и ловила каждое слово. Старец стоял, опираясь на клюку, вырезанную из узловатого, кривого деревца, и ветер трепал его одежды и отросшие седые волосы. Казалось, старик даже покачивался на ветру, и губы его подрагивали, но когда он заговорил, его голос зазвучал внезапно ясно и громко и полетел над толпой.
— У входа в город меня остановили стражники, — сказал старик, и на губах его заиграла тонкая улыбка. — Они узнали меня. Спросили: «Это ты тот проповедник, что находит хорошее в каждом?» И я ответил: «Да, это я». Тогда они показали мне пьянчугу, что валялся в грязи. Он лежал в луже, смертельно пьяный, и успел испачкать свои штаны, — люди засмеялась, но старец поднял руку — и смешки застряли у слушателей в горле, и вновь стало тихо — только ветер свистел. — Стражники спросили меня: «Что, и в этом пьянице ты найдёшь что-то хорошее?» И я сказал: «Найду».
Старик выдержал паузу — всего пару мгновений — и продолжил:
— Тогда они повели меня к колодкам. Там стоял мужчина, богохульник, безбожник, что оскорблял членов Совета и кричал в их адрес непристойности. И они снова спросили меня: «Скажи, и в нем ты найдешь что-то хорошее?» — и я ответил: «Найду».
Ветер трепал стариковский балахон, и казалось порой, что он треплет одинаково одежду святейшей Королевы-матери — и одежду седого бродяги.
— Тогда они показали на виселицу, где болталось тело, поклёванное воронами. Разбойник, грабивший и убивавший путников. И спросили меня в третий раз: «Что насчёт этого человека?» — «Он мёртв, — ответил я. — Но будь он жив, в нём тоже нашлось бы что-нибудь хорошее».
Люди засвистели, захлопали в ладоши, закричали что-то одобрительное. Старец вновь поднял руку — и толпа стихла, и наступила тишина.
— И они выставили меня из города, словно хотели что-то доказать. Но я всё равно здесь. Потому что правду не удержит ни один засов. И правда всегда найдет вас, где бы вы ни прятались.

«Противная страна, и люди тут тоже противные», — думал Шаор, отхлёбывая из кружки сидр. Сидр кислил, но еда была сытной. Ячменная каша с фасолью и ржаные лепёшки — что еще нужно путнику, чтобы утолить голод? Шаору повезло: когда он нашел постоялый двор, там как раз подавали обед. За пару монет трактирщик дал страннику тарелку каши, кружку сидра и указал на соломенный тюфяк в углу:
— Можешь там спать. Или на скамье.
Длинные скамьи были привинчены к полу, и на каждой могли вытянуться в полный рост два человека. Общая комната была огромной и, наверное, заполнялась целиком только во время паломничеств. Единственные постояльцы — трое хойсов в центре комнаты — спорили, громко смеялись и сперва не обратили на нового посетителя никакого внимания.
Шаор терпеть не мог хойсов, и потому сел в стороне, но так, чтобы видеть всех троих.
Он успел съесть половину тарелки прежде, чем к нему обратились.
— Эй, мужик! Ты шедд? — крикнул самый крепкий из всех, тот, что сидел лицом к Шаору.
— Тебе какое дело? — не очень вежливо спросил мужчина.
— Да рожа мне твоя не нравится. Аппетит портит.
Все хойсы таковы, сколько бы лет им ни было: чуть что — сразу нарываются на драку. Можно встать и уйти, но кем он тогда будет?
Шаору стало жаль недоеденную кашу.
— А я вот хойсов терпеть не могу, — ответил он. — Вас что-то слишком много развелось.
— Подраться хочешь?
— Какая драка, малыши, да я вас просто размажу…
Они вскочили на ноги, все трое. Ближайший рванул к Шаору, и тот швырнул ему в лицо тарелку с кашей, ещё горячей. Перемахнул через стол, потом через стойку, за которой прятался испуганный трактирщик. Хойсам пришлось обегать преграду по одному, давая Шаору возможность разбираться с каждым по отдельности.
Крепкий парень, тот, что заговорил первым, попытался пырнуть его. Шаор перехватил его руку за запястье, дернул на себя — и ударил ножом в горло. Второй ненадолго замешкался, увидев смерть товарища, — и в этом была его ошибка. Нож шедда нашел его прежде, чем он успел защититься.
Тут подбежал третий, весь в каше. В одной руке он держал нож, а в другой — кочергу, которой пытался достать шедда на расстоянии. Пару раз Шаор увернулся, а потом перехватил кочергу и дёрнул на себя. Хойс мог отпустить её, но вместо этого вцепился изо всех сил — и полетел на пол, где и получил удар ножом в спину.
Владелец постоялого двора тем временем пытался уползти в дальнюю комнату. Шаор догнал его, схватил за шиворот и поставил на ноги.
Если люди узнают, кто устроил резню, — будут большие неприятности.
— Кто мог нас слышать? — спросил он, прижимая нож к шее мужчины.
— Никто, никто…
— Врёшь же, ты не один тут живешь.
— Жена с детьми в город пошла, на ярмарку. Я один тут, один, — в его глазах был страх — и в то же время облегчение, словно и вправду он радовался, что семья его далеко и в безопасности.
— Не врёшь?
— Не вру, не вру, — захныкал тот. — Пощадите.
Шаор перерезал ему горло, и пока трактирщик сползал по стене, хватая воздух ртом и захлёбываясь кровью, произнёс:
— Прости, мужик. Ты видел мое лицо.
Он обошёл всех хойсов, проверяя, что они мертвы. А потом обследовал на всякий случай дом, от всей души надеясь, что трактирщик не врал. То ли домочадцы и правда уехали в город, то ли сбежали, услышав шум, но дом был пуст.
Шаор вернулся в общую комнату, завернул в тряпку несколько лепёшек и сунул их себе за пазуху. А потом вновь обошёл убитых, срезая кошельки и складывая каждому за щеку по медной монетке. Хоть нападавшие и были подонками, он не мог отнять у них права пройти в Янтарные ворота. Пусть боги судят их на том свете. Он им — не судья.
— Расплата за Гершем всё равно нашла вас, — сказал Шаор, обращаясь к мертвецам, которые не могли ему ответить. А потом, не оглядываясь, покинул постоялый двор.

— Когда десять лет назад я вот так вышел перед толпой, — произнес старик, присаживаясь на край постамента и опуская вниз босые ноги, — меня закидали гнилыми яблоками.
Он тихо засмеялся. Мужчины и женщины в простой крестьянской одежде, пара господ в ярких туниках с нашитыми на груди и рукавах узорами, купцы в зелёных рубахах, торговцы с цепкими взглядами — все они смотрели на старика с восторгом и понять не могли, как можно было оскорблять проповедника.
— Да, гнилыми яблоками! Как хорошо, что я был ещё молод и крепок, — и старик вновь рассмеялся. — Но вы знаете, я не испугался, и на следующий день я вновь проповедовал на площади. И меня вновь закидали, в тот раз уже помидорами. Но только меня было не остановить! Хотите знать, что вело меня каждый день на площадь, что заставляло раз за разом, глядя в глаза людям, повторять им одно и то же…
— Что? — крикнул кто-то из толпы.
— Любовь, — спокойно ответил старик. Удивлённые возгласы прокатились по толпе, а проповедник только улыбнулся. — Да, любовь. Любовь к вам. Когда я говорю о том, что в каждом есть добро, что в каждом есть свет, люди тут же ведут меня к виселице, или к колодкам, рассказывают об убийцах и насильниках, а потом спрашивают, поджимая губы: и что, в них тоже есть что-то хорошее? Вы неправы, люди. Не туда вы меня ведёте. Возьмите меня за руку, и поведите меня к колодцу. Или к бочке с водой. Или к зеркалу. А потом, ткнув пальцем в собственное отражение, задайте единственный вопрос, который имеет значение. Спросите меня, глядя себе в глаза: «А что хорошего есть во мне?» Вот главный вопрос, который должен вас волновать.
Людей на площади все прибавлялось. Они вставали на цыпочки, чтобы разглядеть проповедника, они смотрели на него во все глаза, некоторые даже рты приоткрыли от изумления.
— «Зачем мне творить добро?» — спросите вы. Ведь за добро не дадут кусок хлеба. Но я скажу вам: ваша душа просит добра.
Кто-то засмеялся в толпе, а старец хитро улыбнулся.
— Не верите мне? И зря. Скажите, вы знаете хоть одного хорошего человека, который оправдывался бы за свои дела? Который говорил бы: я совершил добро, потому что меня вынудили? Все люди плохие, у меня не было выхода, пришлось поступить хорошо?.. О нет. Хороший человек спит спокойно, он знает, что его совесть чиста.
Старец обвел глазами толпу и продолжил.
— А что же злодеи? Они ищут оправданий. Не могут уснуть. Называют всех вокруг подонками и скотинами. Злятся. Кривятся. Они вечно недовольны, их лица исполнены презрения. Вы ненавидите их, но их нужно пожалеть.
Услышав удивленные возгласы, старик повторил:
— Да-да, пожалеть! Зло — это страдание. Это боль. Зло разрушает вашу душу. Оно разрушает нас. Вы ведь понимаете это, не так ли? — проповедник сделал паузу. — В конечном счёте, нам всем придется платить за зло, которое мы сотворили. И эта расплата не будет сладкой.
Люди хлопали в ладоши и восторженно кричали. И лишь один путник недовольно проворчал себе что-то под нос и сплюнул, но его голос потонул в общем гуле.

Неделю Шаор провел в лесах, избегая людей. Пережидал, чтобы никто не связал трех мертвых хойсов и одинокого путешественника-шедда.
Когда он наконец вышел на дорогу, был вечер, и закат окрасил далёкую реку в золотые цвета. Стражники на воротах окинули Шаора недовольным взглядом с ног до головы, от хойских ботинок до хойского же башлыка.
Шаор всё ждал, когда кто-нибудь спросит: «Ты шедд?» Но стражники не спросили. Война между их странами закончилась семь лет назад. Никто уже не помнил Гершем, и мало кто видел опасность в одиноком путнике из чужой страны.
— Плати и проходи, — только и сказал стражник.
Шаор отсчитал два медяка, положил их в протянутую ладонь и пошёл по городу среди купеческих подворий. По улицам спешили жители, недалеко от порта крутились шлюхи, чьи потрёпанные лица в закатных лучах казались румяными и почти красивыми. Там же разгружался корабль, и рослые мужчины носили тюки по скрипучим мосткам. Бродили животные: собаки, козы, один раз Шаору попалась свинья. Он все брёл, оглядываясь по сторонам, бросая иногда взгляды в сторону реки. Река влажно поблёскивала и манила его, словно русалка. Уж не Гарла ли это была?
Трактир нашёлся быстро, и Шаор расплатился деньгами убитых хойсов за еду и ночлег.
— Лицо у тебя не хойское, — с подозрением сказал трактирщик. В общей комнате было многолюдно, и кто-то даже голову повернул, услышав эти слова.
— Я полукровка, — соврал Шаор. В былые времена — а Шаор родился в те самые «былые» времена — смешанные браки между хойсами и шеддами не были диковинкой.
— Бастард? — недоверчиво спросил тот.
— Законнорожденный. Просто мать моя была из шеддов.
— А я знал, что хойсы всегда имели шеддов! — заржал мужчина.
В трактире было многолюдно: не лучшее место, чтобы лезть в драку, и потому Шаор лишь криво ухмыльнулся, делая вид, что оценил шутку. Он погрузил ложку в непонятное варево, что называлось здесь едой, и услышал за спиной чей-то голос:
— Эй, полукровка, иди сюда! Расскажи, откуда идёшь?
Он пересел на длинную скамью к двум хойсам: рослому, сурового вида мужчине и юноше, на чьём лице уже пробивалась первая борода. «Солдаты», — подумал почему-то Шаор. Оказалось — кузнецы. Он рассказал им вымышленную историю, которую всегда рассказывал в трактирах. Они поведали свою. Выпили сидра, поругали местную несъедобную стряпню. Шаор вспомнил о трактирщике и снова стал злиться. «Подкараулю мерзавца», — поклялся он себе, вспоминая дурацкую и обидную шутку. — «Подкараулю — и в реке утоплю».
Разговор угас. Кузнец завёл разговор о жене и детях, но быстро умолк, увидев, как изменилось лицо шедда.
— У тебя есть семья?
— Умерли, — коротко ответил Шаор.
— Соболезную, — произнес кузнец. И снова умолк.
Шедд скреб ложкой тарелку и всё гадал, как же можно будет достать трактирщика в городе, полном народа. Он не раз проворачивал подобные дела, но каждый раз ходил по краю.
Кузнец говорил о чём-то со своим спутником, и отвлёкшийся Шаор услышал его речь с середины.
— …дьявольская река, — произнёс мужчина. — В прошлом году десять человек в ней утонуло. На севере люди умнее, там вдоль берега никто не селится, и корабли там не ходят, а здесь?
— Этот город стоит на Гарле? — спросил Шаор, поднимая голову.
— Не знал? — удивился кузнец.— На ней самой.
— На севере люди верят, что по берегу Гарлы ночью бродят души утонувших и скитаются демоны, — непонятно почему сказал шедд. — Они потому и боятся реки. Даже за водой к ней не ходят, предпочитают грязные, глинистые ручейки, колодцы, ключи. Что угодно, лишь бы не встретить злых духов...
Кузнец лишь головой покачал.
— А был там кто?
— Я был, — усмехнулся Шаор. — Ночью.
— Ночью?! — ужаснулся кузнец.
Шедд улыбнулся. Самым дьявольским местом дьявольской реки считали её северную излучину. Шаор из любопытства сходил как-то в те края: ни одного корабля на воде, ни одной деревни на берегу, лишь река, извивающаяся между лесами и полями, словно юная чаровница в объятьях мужчины. Странник не удержался и окунулся. Вода блестела, как серебро, и была ледяной. Он провел в тех местах несколько дней, но не встретил ни одного демона, и позже понял, что влюбился в эту реку. Сколько раз он потом ночевал на берегу Гарлы — не сосчитать. И ни разу его покой не потревожили: ни злые силы, ни злые хойсы — а последнее было гораздо важнее первого.
— Я провёл там три ночи, — сказал Шаор. — Никого там не было, ни демонов, ни духов. Всё это сказки.

Проповедь закончилась, но люди не спешили расходиться. Они выстроились в очередь, и каждый желал лично поговорить со старцем. Богатые и бедные, крестьяне и купцы, мужчины и женщины — все стояли вместе, и если кто-то пытался пройти без очереди, старец вежливо, но настойчиво разворачивал наглеца и просил ждать, ведь «перед богами мы все равны».
Слушатели помогли проповеднику слезть с постамента и посадили его под памятником. Он выслушивал людей по одному, отвечал на их вопросы, каждому давал совет и каждого вдохновлял.
Недовольный путник, что ворчал и плевал себе под ноги, хотел уйти — но почему-то остался. Он стоял в стороне, слушая обрывки фраз, которые доносил ветер, и думал о хойсах и Гершеме. О Гершеме, уничтоженном, сожжённом дотла, стёртом с лица земли. Если бы жители вышли к захватчикам с хлебом и солью и нежными речами: «Нужно творить добро, в каждом из нас есть что-то хорошее», — что сделали бы хойсы? О, хойсы посмеялись бы. Съели хлеб. И принялись насиловать, убивать и жечь.
Шаор — а это был именно он, — лишь качал головой и недоверчиво улыбался, слушая, как старик рассуждает о добре и страданиях, которые неизменно переносит злодей. Хойсы сожгли Гершем, но разве страдают они из-за этого? О нет, они пьют, и радуются, и бьют жён. Страдают лишь шедды — те, что потеряли свою семью и свой дом. Такие, как Шаор.
И все же путник не уходил. Ругался про себя — но почему-то стоял в общей очереди и прислушивался к чужим разговорам. Многие, подходя к старцу, спрашивали: «Что хорошего есть во мне?» — и проповедник отвечал. Каким-то чудом он умудрялся попадать в точку, он рассказывал людям истории из их собственной жизни, и люди удивлённо восклицали: «Откуда вы это знаете?» Но проповедник лишь улыбался и продолжал говорить.
Шаор ждал до вечера, пока не разошлась большая часть толпы, а потом, подойдя к старцу, спросил:
— Скажите, я могу с вами поговорить наедине?
Проповедник окинул его внимательным взглядом и кивнул:
— Конечно, можете. Не ждите, — сказал он своим слушателям. — Этот добрый человек проводит меня.
— То есть, я добрый? — поинтересовался шедд, усаживаясь рядом со стариком.
— Как вас зовут, юноша?
— Шаор, — ответил мужчина. — И я давно уже не юноша.
— Для меня вы все юноши, — хрипло засмеялся проповедник. — Все, кто может ходить без клюки.
Мужчина улыбнулся.
— Ты спросил меня, Шаор, добрый ли ты, — проговорил старец. — И я вынужден ответить: нет. В тебе нет добра. И нет света. Только злоба, печаль, разочарование и бесконечная тоска по прошлому. И тьма… Если ты спросишь меня так же, как меня спрашивали все эти люди, если спросишь, что в тебе хорошего, я вынужден буду ответить «ничего», но мне будет очень жаль так говорить.
Шаор молчал, глядя на старика. Он знал всё это, знал давно — и всё равно не мог поверить, что слышит эти слова.
— Ты хочешь меня спросить: «Потому что я шедд?» Нет, Шаор, не поэтому. Хойсы совершали ужасные вещи, и я очень соболезную твоей утрате. Я соболезную всему, что с тобой случилось. Ты был чудесным человеком. Но знаешь, какое слово тут главное? Был.
— Значит, в хойсах, что сожгли Гершем, доброго больше, чем во мне?
— Ты делаешь ту же ошибку, что и многие, — мягко сказал старик. — Ты смотришь на других. Но ты не в силах изменить других. Ты можешь изменить только себя.
— Они убийцы. Насильники. Живодёры, — прошипел Шаор сквозь зубы. — И я могу их изменить. Я могу превратить их в мертвецов.
— Не стоит. Они заплатят за то, что сделали. И ты — ты тоже заплатишь. За все свои грехи. Страшную цену.
Шаору показалось, что воздух похолодел. Он оглянулся, но площадь была пуста, никто не подслушивал их, никто не таился за постаментом. И всё же, он сказал слишком много. Больше, чем собирался.

Он до сих пор помнит тот день. Земля пахла копотью и смертью, и над обгоревшими остовами домов кружили вороны.
Гершем долго не сдавался врагу, много месяцев держал осаду, но хойсы сделали подкоп под стеной крепости — и стена рухнула. Король отдал приказ: устроить такую резню, чтобы прочие города боялись и сдавались сразу. И хойсы устроили.
Ворвавшись в брешь в стене, они кромсали всех, кто попадался им на пути. Ослабевшая от осады армия была разбита, и хойсы бросились грабить и убивать. Они убивали детей; насиловали женщин, а потом перерезали им горло. Даже дети и старики не избежали страшной участи. Отрубленные головы мирных жителей насадили на пики, и расставили эти пики по периметру вокруг Гершема. А сам город подожгли, и все, кто спрятался в подвалах или потайных комнатах, сгорели или задохнулись в дыму.
В тот день уцелели единицы: несколько красивых девушек армия утащила с собой. Кого-то из них потом прирезали: надоели; других же сдали в бордель. Вот и всё, что осталось от прекрасного города Гершема.
Шаор брёл по сожжённой земле, силясь найти хоть кого-то живого, но живыми в городе были только вороны. Следом за ним шёл Дахан и опасливо оглядывался. Другие мужчины и вовсе предпочли не заходить в город. Но Шаор не осуждал их: он один в отряде был из Гершема.
Он нашёл свой дом, такой же сожжённый, как и все остальные, и долго стоял среди пепелища, не в силах поверить, что всё это — реальность, а не сон. В золе и грязи валялись черепки посуды, ложки. Шаор поводил ногой по земле и наткнулся на железный поднос и костяной гребешок для волос. В золе не было костей — но стоило ли этому радоваться?
— Пойдём, — сказал Дахан. — Им уже не поможешь. А хойсы могут вернуться.
Пока шла война хойсов и шеддов, Дахан и Шаор были далеко. Они охраняли купеческий караван. Шаор вёз с собой домой истории о дальних странах, куклу для младшей дочери, изогнутую варварскую саблю для сына и украшения для жены.
— Пойдём, — повторил Дахан, положив Шаору руку на плечо. Мужчина помотал головой и пошёл дальше — в храм и в форт. Крыша и перекрытия в храме были деревянными, так что стоять остались лишь закопчённые стены. Внутри лежали обгоревшие кости, только не понять, до пожара умерли эти люди или во время.
Шаор увидел раздавленный череп младенца и отвернулся. Он пошел быстрее, то и дело натыкаясь на мертвые тела. Дахан, не отставая, шел за ним.
Каменные стены форта уцелели, но всё внутри было усеяно трупами. До некоторых мест огонь не добрался, и вокруг тел суетились крысы и вороны.
— Пойдём, — ещё раз сказал Дахан, глядя на мертвецов.
— Я им отомщу, — пробормотал Шаор.
— Кому?
— Хойсам.
— Каким хойсам?
— Если потребуется, то всем.
Дахан лишь покачал головой — и не сказал ничего. А через пару дней они расстались: Шаор надел хойский костюм и отправился на запад, в страну врага. Красивую куклу и украшения он подарил бедной женщине, что подвернулась на дороге, и побрёл прочь, отмахнувшись от благодарностей. Изогнутую саблю отдал оружейнику с добрыми глазами. Эти вещи он не мог продать — но и выбросить тоже не мог.

Шаор не вернулся в трактир. Он покинул город, когда ворота уже собирались закрывать. Стражники выпустили его без лишних слов. Дорога, свернув от городской стены, устремилась в лес. Шаор думал, что путь поможет ему забыться и развеяться, но мысли о старике против воли лезли в голову. Слишком умным он был. Слишком всеведущим. Но Шаор не верил в чудеса — так же, как не верил в злых духов и демонов.
Он брёл, пока не стемнело, не в силах привести свои мысли в порядок. Ночь провёл без костра, вглядываясь в звезды. Всё надеялся, что сон придет, но сон не шёл, и мысли, словно беспокойные птицы, кружили и кружили в голове.
Шаор вспоминал свое прошлое: последнее путешествие, сгоревший Гершем, решение мстить… Он не помнил, как преодолел границу страны. Не помнил, как начал убивать. Несколько дней стёрлись из воспоминаний, словно волна слизнула следы на песке. Он помнил себя уже таким: путником, что не останавливается нигде дольше, чем на несколько дней, путником, что выслеживает хойсов — или нарывается на драку и отправляет своих врагов к Янтарным воротам. Он вершил свою месть, пропадал в лесах и вновь возвращался, чтобы убить ещё нескольких людей. «Да, я мертв, — подумал Шаор, и от этой мысли почему-то стало легче, — я давно уже мертв, и моя жизнь лишена смысла. Убитые враги не делают меня счастливым. Я просто отправляю их на тот свет и надеюсь, что смогу убить ещё многих прежде, чем убьют и меня. Моя смерть будет мучительной и долгой, и я смирился с этим уже давно».
Есть ли в нем хоть крупица добра? Сохранился ли хоть кусочек души в этом немолодом, но сильном и быстром теле? Шаор с горечью вспоминал былые годы, любимый город и свою прежнюю жизнь. Он не в силах воскресить мертвых и не в силах повернуть время вспять, единственное, что он может, на что способен, — это помнить. Помнить и мстить. А потом умереть… и никогда не увидеть свою семью, даже на том свете. Ведь стражники у Янтарных ворот развернут его и низвергнут в бездну, сказав всё то же, что сказал ему старик: «Ты погубил себя. В тебе нет света. Только злоба, печаль и бесконечная тьма…»
Так может, стоит остановиться? Искать искупления? Молиться, творить добро? Скитаться и проповедовать, и умереть мучительной смертью, чтобы там, на том свете, к нему выбежали навстречу жена, сын и дочь…
Ночь минула, но Шаор так и не уснул. Он смотрел на свои руки, пытаясь сосчитать, сколько жизней отнял, — и не мог. «Я хочу заплатить твою страшную цену, — прошептал Шаор. — Сейчас — или когда-нибудь. Что угодно, лишь бы стражники Янтарных ворот пустили меня внутрь». Внезапный порыв ветра прошелся по верхушкам деревьев. Листва зашелестела, и шедду послышались в этом шелесте голоса, словно духи перешёптывались над его головой. А потом вдруг наступила тишина. Страшная — и в то же время полная покоя и умиротворения.

Шаор встретил её через несколько дней.
Сперва он увидел белое пятно сквозь листву деревьев и кустов, и лишь потом — саму девочку. Ей было на вид лет десять или одиннадцать. Она брела по обочине, не разбирая дороги, и подол её — непривычно длинный для этих мест — цеплялся за кусты и волочился по грязи. Белая туника была вся украшена мелкой вышивкой и причудливым рисунком, рукава нижней рубахи, торчавшие из-под туники, были насыщенно-пурпурного цвета. Порой из-под подола показывались маленькие башмачки, и они тоже были дорогими, но уже успели все измараться в грязи. Кожа у девочки была белая, как молоко, а волосы — золотые, что так редко встречается в этих местах. Да и сама девочка была словно из другой страны.
— День добрый, — сказал Шаор, не ожидая, что она поймёт.
Девочка посмотрела на него и улыбнулась. Глаза у неё были зелёными, а возле носа мелкой россыпью темнели веснушки.
— Здравствуйте, — ответила она.
— Ты заблудилась?
— Нет, я иду домой.
— И где же твой дом? — спросил путник.
— В северной излучине реки Гарла.
«Сумасшедшая», — мелькнуло в голове у Шаора.
— Я был там, девочка, — ответил мужчина, и ему стало немного жаль её. — Там ничего нет, только леса да поля.
— О нет! — горячо воскликнула девочка. — Там стоит белый замок, самый прекрасный на свете!
Она смотрела на мужчину доверчивым взглядом. Незнакомый путник в потрёпанной дорожной одежде вылез из кустов и стал задавать вопросы — но невинный ребенок даже не подумал испугаться. Далеко ли она уйдет, такая наивная? Что будет с ней, если оставить её вот так, в лесу, брести одну «к северной излучине реки Гарла»? Первый встречный ограбит её, и хорошо, если только ограбит.
— Как тебя зовут? — спросил он.
— Марана, — улыбнулась девочка. — А вас?
— А меня — Шаор. Марана, откуда ты идешь сейчас?
— От северной излучины реки Гарла. Я пошла гулять — и вот, возвращаюсь.
Это походило на бред сумасшедшего. Или на безумный сон. Девочка одна прошла много миль пути и теперь идёт обратно — целая и невредимая. В лесу. Одна. Девочка. Не может быть. Она просто юродивая. Ненормальная. У нее не все дома. Наверное, карета с её родителями перевернулась, или на караван напали разбойники. Она смотрела, как убивают её родных, а потом сбежала и спряталась в лесу. И теперь бредёт, не помня ничего, бредёт и рассказывает сама себе сказки.
— Марана, — осторожно произнес Шаор, — ты позволишь мне проводить тебя до дома? А то леса здесь небезопасны, особенно для маленьких девочек благородного происхождения.
— С радостью! — кивнула девочка.
— Тогда давай немного пройдем в ту сторону, — он показал в направлении, откуда пришла Марана. — У меня там дела. А потом мы пойдём к тебе домой.
Девочка легко согласилась. Они шли по дороге до заката, и мужчина всё ждал, когда покажется перевёрнутая карета или перебитый караван путешественников — но дорога была чиста и пуста. Ни пятен крови на земле и траве, ни подозрительных следов. Словно Марана и правда брела многие мили одна по лесу, не разбирая дороги. Они заночевали в лесу, сойдя с обочины, а на следующий день отправились в ближайший город. Шаор купил ей походную одежду, чтобы не трепала свои дорогие вещи — и не сверкала ими на весь окрестный лес. Ткань новой одежды была грубой и темной, но Марана даже не думала возмущаться. Она вообще была на редкость спокойная девочка. Не лезла с ненужными вопросами, не капризничала. Когда они остановились на ночь в постоялом дворе, послушно ела варёную репу и только поглядывала исподлобья по сторонам. Несколько раз Шаор спрашивал Марану, знает ли она дорогу, и та всякий раз называла правильный поворот, словно и впрямь решила дойти до северной излучины Гарлы. Девочка делала то, что ей скажут, знала обычаи, вежливо разговаривала, да и вообще никуда не лезла без спроса. Она казалась абсолютно нормальной — пока речь не заходила о Белом Замке.
— Как ты дошла одна от северной излучины до этих мест? — спросил Шаор у неё как-то, и Марана кротко ответила:
— Ногами.
Шаор долго смеялся, и всё никак не мог успокоиться. А потом, ведя девочку по просёлочной дороге, вдруг подумал: «Я нашёл в лесу потерявшуюся девочку, я защищаю её и веду домой. Можно ли считать, что во мне нет ничего хорошего? Или всё-таки я творю добро?»

Несколько дней они брели по дороге, которую выбирала Марана. Останавливались в постоялых дворах или спали в лесу. У Шаора ещё оставались деньги, и он умел ставить силки и находить съедобные растения. Порой, сидя у костра и поедая очередного зайца, они заводили разговоры. Марана мало что могла рассказать о себе, и потому говорил Шаор. Он вспоминал свою жену, детей, рассказывал про Гершем. Девочка слушала, и в её глазах мелькали то восторг, то печаль, то испуг.
Но спокойствие длилось недолго. На перекрестке Марана привычно указала направление, и Шаор с ужасом понял, что сейчас они придут к постоялому двору… тому самому, где он прикончил трактирщика и трёх хойсов.
— Нам туда, — уверенно сказала девочка.
— Нет, Марана, — возразил Шаор. — Нам туда нельзя.
— Ты не понимаешь, — упрямо возразила Марана. — Нам туда!
— Неужели нет другой дороги?
— Нет, только эта!
«Постоялый двор, наверное, закрыли, — думал мужчина, — а семья трактирщика уехала в другой город. Да и не помнит меня там никто». С этими мыслями он махнул рукой и позволил девочке вести себя.
Да только всё оказалось не так просто.
Над крышей постоялого двора клубился дымок. Даже вывеска осталась прежней, только забор слегка покосился — а может, Шаору это только показалось? Он вошёл внутрь с замирающим сердцем и увидел кудрявую женщину, что суетилась за стойкой. У нее были полные руки и большая грудь, которую не мог скрыть даже просторный крой туники. И на лице у неё виднелся огромный кровоподтек, из-за которого один глаз не открывался.
— Здравствуйте, — полуиспуганно, полурастерянно произнесла женщина, увидев Шаора. А потом, заметив Марану, немного расслабилась. — Это ваша дочь?
— Да, — соврал Шаор, подходя ближе. Неподалёку от стойки на полу виднелось плохо стёртое пятно крови. Вот и всё, что осталось в напоминание о бойне. — У вас что-то случилось?
— Это? — женщина коснулась синяка. — Не обращайте внимания. Еда уже вся остыла, но я сейчас вам что-нибудь принесу. Вы можете поесть, но на ночлег мы сегодня не пускаем.
Женщина скрылась в соседнем помещении, а потом вернулась с лепёшками.
— Как вас зовут? — спросил Шаор.
— Эри, — неуверенно сказала женщина.
— Эри, меня зовут Шаор. Я вижу, что у вас что-то случилось, расскажите, может, я смогу помочь.
— Всё хорошо, — она покачала головой. — Мне не нужна помощь. Ешьте — и уходите.
Они и правда поели и ушли, вот только от постоялого двора отошли совсем недалеко. Шаор сказал Маране сидеть тихо, а сам залез на дерево. Густая листва скрывала его от глаз, да и путники редко смотрят наверх. Время шло, Шаор ждал, небо темнело, воздух холодел.
Они явились на закате. Двое крепких мужчин — один постарше, другой помоложе — вошли в дом и стали тут же громко звать Эри. Шаор слез с дерева и, шепнув Маране: «Жди здесь», — подкрался к дому. Устроившись за забором, он наблюдал, как пили мужчины и как хозяйка подносила им еду, видел, как, напившись, гости приволокли запуганную дочку трактирщицы, а вот то, что было потом, он смотреть не желал.
Шаор уже доставал нож, когда почувствовал на своей руке маленькую ладошку Мараны.
— Не надо, — прошептала она.
— Марана, это не твое дело, — отмахнулся Шаор.
— Мужья спят с женами, в этом нет ничего страшного.
— Они били её.
— Многие мужья бьют жен, ты всех собираешься убить?
— Они не мужья им! — прошипел Шаор. — У неё был муж. И я убил его. Я виноват в том, что произошло. Я должен это исправить.
Рука Мараны не дрогнула, и взгляд её не изменился. Известие о том, что её ведет по лесу убийца, нисколько не испугало маленькую девочку.
— Ты убьешь их. Что дальше? Что сделаешь с Эри и её дочерью?
— Оставлю их тут.
— Тогда на место этих мужчин придут другие. Вдруг они будут хуже?
— Уведу их отсюда.
— Куда?
— В город...
— И что они будут там делать? У них нет там дома, и нет друзей. И постоялые дворы там уже есть. Как они заработают на жизнь? Что будут есть? Будь у них возможность — давно бы сбежали. Но не сбегают.
Шаору нечем было крыть. Он хотел отмахнуться от её слов и броситься в бой — но не мог. Потому что Марана — маленькая девочка Марана! — почему-то была права.
— Ты предлагаешь мне оставить всё так?
— Хочешь защитить Эри — женись на ней. Не хочешь — так не лишай её тех защитников, что у неё есть.
Шаор бросил последний взгляд в окно. Он не видел дочку, но видел мать: она сидела вместе со старшем мужчиной, полуобнаженная, в одной рубахе. Тот приобнимал её за плечи и что-то говорил, а она испугано смотрела в одну точку и почти не шевелилась.
— Пойдем, — сказала Марана и коснулась ладошкой его руки.
Они прошли вдоль забора, пригибаясь, и нырнули в лес.
— Я провожу тебя домой, — сказал Шаор, оглядываясь назад, — а потом вернусь назад — и сделаю предложение Эри.
Марана фыркнула и ничего не ответила. Ночь они снова провели в лесу.

На следующее утро девочка вела себя, как обычно. Смотрела по сторонам, не приставала с разговорами, собирала букет из цветов, что росли вдоль дороги. Словно и не было той взрослой Мараны, что остановила его у забора и убедила не убивать.
— Кто твои родители? — спросил Шаор.
— Я никогда их не видела, — ответила девочка. — Но есть много других, кто обо мне заботится. Мне дали хорошее образование. И научили разбираться в людях.
— Но ты доверилась убийце.
— Пока я не жалела об этом. Скажи, за что ты убил трактирщика?
Это был непростой вопрос. Хотел ли Шаор соврать? Хотел. Но почему-то ответил честно. Он рассказал об убитых хойсах, о мести, о трактирщике, что пал случайной жертвой, и о множестве других мертвецов. Он вспоминал — но вспоминал не всех, и клял за это свою память. Шаор всё говорил и говорил, и никак не мог остановиться. Семь лет он держал всё в себе, семь лет сочинял истории и выдавал их за правду. И по нелепой иронии судьбы первым человеком, кто узнал правду, стала одиннадцатилетняя полусумасшедшая девчонка, что верила в белый замок в северной излучине реки Гарла.
Шаор рассказывал целый день. Они успели разжечь костер, потушить его, накидать на ещё теплую землю еловых лап и поставить сверху шалаш из веток, — а Шаор всё говорил и говорил. Он рассказал и про трактирщика, и про трех хойсов, и про старого проповедника, что искал хорошее в людях. Когда наступила ночь, и они забрались в шалаш, мужчина перешёл на едва слышный шепот — и лишь тогда закончил свою историю.
— И сидя ночью в лесу я понял, что не хочу отправиться в бездну, оказавшись у Янтарных ворот. Я хочу увидеть свою семью — хотя бы раз. Я хочу искупления...
— Искупления… — задумчиво произнесла Марана. — Тогда сперва хотя бы вспомни всех, кого ты убил...

Они больше не спешили к северной излучине. Теперь они шли, петляя, забегая в каждую захудалую деревеньку, в каждый маленький городок.
Марана вела его прямиком на кладбища, где стояли покосившиеся могилки, а потом по городу и шептала: «Ты помнишь? Помнишь?» Он помнил. Медленно в голове всплывали лица убитых, их истории, их семьи. Шаор видел женщин, обедневших после потери кормильца, видел детей: худых, со вздувшимися от голода животами.
Однажды они остановились на ночлег у родителей убитого хойса. Еду им предложил отец. Мать уже давно не делала ничего: Шаор, сам того не зная, убил всех её сыновей. От горя женщина сошла с ума. «Харс, ты принёес мне малину, Харс, — повторяла она, покачиваясь, и загадочно улыбалась. — Я всегда любила малину».
— Так звали младшего, — сказал отец. — Он был её любимцем.
Отца время тоже не пощадило: морщины глубокими бороздами прочертили себе путь на его лице, кожа сморщилась и обвисла, взгляд потух.
— Вот умру я — и что с ней будет? — грустно сказал старик. — Никому она будет не нужна, никому.
Шаор оставил старичкам денег, поблагодарив за гостеприимство, и отец убитых долго отказывался, а потом долго и горячо благодарил. Они уже покинули деревню, когда Шаор вдруг встал, как вкопанный, и сказал:
— Я пойду назад! Я попрошу прощения. Я встану на колени, и пусть старик делает со мной, что хочет.
— Разбередишь ему раны? — спросила Марана. — Чтобы сердце у него заболело и старуха его осталась совсем одна?
Шаор замер, изумлённо глядя на девочку.
— Или он убьет тебя, нарушив законы гостеприимства. И его казнят. Ты этого хочешь?
Мужчине нечего было ответить на эти вопросы.
— Им не нужно твое «прости». Им нужны их дети. Они оплакали их. Похоронили. Твое «прости» нужно только тебе. Не трогай старичков. Пойдём дальше.

Дорога продолжалась. На улице портового городка побирались двое беспризорников: их отца Шаор когда-то отправил на тот свет. А вот жена другого мертвеца весьма успешно вышла замуж за купца. Шаор с Мараной увидели её покрытый вышивкой подол мельком, когда женщина садилась в карету.
В другом городке шедд долго смотрел на парочку исхудавших детей и всё никак не мог уйти. Дети плели соломенные корзинки, и сквозь тонкую ткань их рубашек можно было различить каждый позвонок на спине.
Шаор купил корзину фруктов, хлеба да солёного мяса и отнес это всё детям. Их мать посмотрела на него, как на сумасшедшего, и сказала: «Лучше бы денег дал». Выдав каждому ребенку по груше, она отправилась на рынок с оставшимися продуктами — торговать. Дети глотали еду, не жуя, сладкий сок тёк по их подбородкам, а в глазах был восторг.
— Мне стоило дать им денег.
— Деньги не дают, — возразила Марана, — деньгами откупаются. Ты поступил верно. Ты подарил им воспоминание.

Шаор не знал, сколько прошло времени. Они шли из деревни в деревню, и в каждом месте находили могилы. А следом обнаруживались голодающие дети, жёны, ушедшие служительницами в храм, матери, постаревшие за одну ночь… каждого подлеца и подонка, что погиб от ножа Шаора, кто-то ждал дома. Каждого кто-то хоронил и оплакивал. И от этого становилось грустно — и страшно. Всё чаще Шаор хотел сознаться во всем — но Марана останавливала его.
Шаор вспоминал, что прежде, в самом начале пути, он выслеживал воинов. Солдат. Тех, кто жёг Гершем, насиловал женщин и насаживал головы на пики. А позже стал просто убивать хойсов, не разбираясь, кто они и чем занимаются. Из мстителя он превратился в безразличную машину убийства, что несла опустошение и страдания. И каждый город всё больше погружал Шаора в тоску.
Он потратил все деньги, покупая беднякам обувь и одежду. Но разве может пара башмаков вернуть ребёнку отца? Подарки не искупят вину, и Шаор понимал это с каждым днём все лучше. Но и хранить у себя медяки убитых он не мог. Разве его боль и сожаление могут воскресить мертвых? Он мстил за Гершем, но оказался таким же мерзавцем, как и те, кто сжёг его город.

Они покинули последнюю деревню на рассвете, и впереди были только долгие мили полей и лесов, а за ними — Гарла. Еда закончилась ещё утром, и желудок Шаора сперва бурчал — а потом вдруг резко замолчал. Словно тело забыло о существовании еды и перестало её требовать. Густой лес принял их в свои объятья — а потом выплюнул на берег извивавшейся, словно змея, реки.
Щурясь от яркого солнца, Шаор огляделся и чуть не воскликнул от удивления, когда увидел белый замок. Замок стоял за рекой, там, где раньше были только поля с травой по пояс. Маковки башен отливали перламутром, на флагштоках развивались знамена — ни одного знакомого, — а стены были так чисты, словно их белили каждый день. Только ворота отливали рыжеватым, словно закатный свет расплавился, а потом застыл них.
Путь до замка отнял ещё пару часов. Они долго брели по берегу. В одном месте, где было неглубоко, даже перешли реку вброд. Белоснежные башни были всё ближе, сквозь рыжину неведомого Шаору материала просвечивало дерево.
Они приближались к воротам, и с каждым шагом идти становилось всё легче. Марана собирала цветы и напевала до боли знакомую мелодию — только Шаор всё никак не мог её опознать. Он любовался стенами замка, воротами и незнакомыми флагами.
— Хочешь войти в замок? — спросила его девочка.
— Хочу, — ответил Шаор. — А можно?
— Всё зависит только от тебя. У тебя есть медная монета?
— Что?
— Медная монета, — спокойно повторила девочка.
Шаор повернул голову, в ужасе глядя на покрытые янтарём ворота. Он вспомнил мелодию, что напевала Марана: это была похоронная песня. Стражники в белых доспехах появились у ворот — словно соткались из маленьких облачков тумана.
Ворота начали открываться. Они двигались медленно и словно сами по себе, и за ними виднелись белоснежные строения, деревья, статуи и площадь с фонтаном. Где-то там — или он ошибался? — его жена и дети. Да только кто его пустит внутрь? Кто даст ему войти?
А из замка тем временем начали выходить люди. Они выходили из домов, появлялись из внутренних переходов — высокие и низкие, молодые и старые, худые и полные, — и шли, вооружившись кто чем.
Мужчина замер, глядя на эту разношерстную толпу, но лишь когда люди подошли вплотную, он начал их узнавать. Вот тот полный — убитый им трактирщик. Вот три хойса: крепкий и двое помельче. Вот воин, которого он убил в самом начале своего пути, а вот дети несчастных одиноких старичков. Мужчины шли и шли, и Шаор в испуге повернулся к Маране.
— Они что, живы?
— Они мертвы, — ответила девочка.
Толпа стояла полукругом, глядя на Шаора пустыми глазами, и каждый что-нибудь крутил в руке: кто-то — нож, кто-то — дубинку, кто-то — удавку.
— Пропустите меня, — сказал Шаор, но мертвецы не шевельнулись. Он попытался обойти их — мертвецы шагнули наперерез. Марана, бросив цветы, стояла и смотрела на это представление, и глаза её были слишком старыми для её лица. — Пожалуйста, дайте мне пройти, — мертвецы не моргнули. Шаор нашёл в толпе полноватое лицо трактирщика и произнёс, обращаясь к нему: — Слушай, я был неправ. Нет слов, чтобы выразить мои сожаления… Я понимаю, что тебе все равно сейчас, но прости меня, пожалуйста...
Рука трактирщика метнулась вперёд, и Шаор не успел отскочить. От отшатнулся, но что-то прошло сквозь его шею — и сразу стало нечем дышать. Шаор схватился рукой за шею — и увидел на пальцах кровь. Кровь выходила из горла толчками, наполняла рот. Перед глазами всё плясало, легкие раздирало от боли. Шаор упал на траву, пытаясь зажать ладонью рану, и понимая, что это — всё. Конец.
Перед глазами чернело, словно тьма, подкравшись со спины, обняла его и теперь затягивала всё глубже в бездну. Мир сжимался, пока не осталась только боль — и маленький клочок бурой травы перед глазами. А потом пропало и это…

Солнце ударило Шаору в глаза. Он стоял посреди поляны, перед ним толпились мертвецы, но одного среди них не хватало: пропал трактирщик.
— Он убил меня! — воскликнул мужчина. — Почему я жив?
Девочка стояла и улыбалась. Она словно стала выше ростом.
— Ты ведь хотел искупления, — произнесла Марана. — Вот оно, твоё искупление. Проси прощения.
Хойсы смотрели на него пустыми глазами, и он, собравшись с волей, повернулся к одному из них:
— Прости меня, я…
От удара в подбородок перед глазами потемнело, удар в живот выбил из Шаора воздух. Нож вошел ему в грудь, словно в масло, а потом пришла боль. Уже падая на траву, Шаор подумал: «Я снова… умираю?» Но он опять очнулся на поляне, и перед ним оказалось на одного хойса меньше.
Он попросил прощения вновь — и получил удар ножом в спину. Вновь извинился — и получил нож в глаз. Боль приходила, накатывая, — и уходила вспышкой, оставляя после себя темноту.
— Они все убьют меня? — спросил Шаор. — Все?
— Проси прощения, — только и сказала Марана, и мужчина удивился, как мог считать её одиннадцатилетней. Девушке, что смотрела на него, было минимум шестнадцать.
Следующий мертвец накинул удавку ему на шею — и он корчился на земле, царапая ногтями горло, грудь жгло огнем, а темнота все не наступала. Когда он очнулся, на него смотрели убитые, и по спине мужчины побежал холодный пот. Он помнил того хойса со шрамом в пол-лица: Шаор сжёг его живьем. И другого помнил: ему он вспорол живот...
— Я не хочу… — проговорил мужчина. — Не хочу…
— Проси прощения, — только и произнесла Марана.
И Шаор шагнул вперед. Он умирал от раны в живот, плакал и корчился на земле. Мертвецы стояли, обступив его полукругом, и смотрели — холодными, пустыми глазами. А когда он умер, смерть показалась ему сладкой, как объятия любовницы. Он шагнул к тому, которого сжег, — и через миг кричал, задыхаясь в дыму, чувствуя, как обугливается кожа. А потом вновь очнулся на поляне.
Он повернулся к Маране и увидел не девушку — женщину. Она была прекрасна, как рассвет, но взгляд её был холоден, как свет далеких звезд. Глядя на него, она произнесла всего два слова:
— Проси прощения.
Он попросил — и получил удар кинжалом в сердце, милосердный удар.
Его избивали до смерти, запинывали ногами, топили — и оставляли умирать голодной смертью. Шаор умирал несколько дней, и эти дни показались ему вечностью, — но потом вновь воскрес, целый и невредимый. А Марана становилась тем временем всё старше и старше. Её золотые локоны покрыла седина. Лицо расчертили морщины. Её глаза запали, под ними пролегли тёмные, почти коричневые, пятна. Но каждый раз, встречая его взгляд, она повторяла одно и то же: «Проси прощения».
Шаор лишь смотрел на редеющую толпу мертвецов — и вновь повторял заветные слова. У него не было ни сил, ни желания спорить. Он забыл свое имя, свое прошлое, семью, Гершем и войну. Он должен был возненавидеть девочку за боль — но не мог. В его сердце больше не было места ненависти.
— Прости меня, — прошептал он. И мертвец быстрым движением сломал ему шею.
Еще несколько смертей — и кожа на лице девочки начала трескаться. Губы истончились и разошлись, обнажая зубы. Глаза выпали из орбит. Она продолжала говорить: «Проси прощения», — но вместо голоса слышалось лишь невнятное шипение. Но Шаору больше не нужны были подсказки. Приходя в себя на поляне, он привычно делал шаг вперед, встречался взглядом со следующим мертвецом и говорил: «Прости меня».
Ему рассекали ножом живот, его оглушили дубиной, его убивали еще с полдюжины раз. И вот остался последний убитый. Он стоял перед Шаором: шедд с седыми висками, в тёмной одежде и с усталым взглядом.
— Это же я, — сказал Шаор и повернулся к Маране. Но вместо женщины он увидел лишь скелет. Темные одежды скелета хлопали на ветру, пустые глазницы пялились на шедда, а зубы скалились в бессмысленной ухмылке. Шаор не мог услышать её голос — но почему-то услышал:
— Тебя схватили на границе, — произнесла Марана, — когда ты пытался проникнуть в страну хойсов. Тебя схватили и казнили, но душа, жаждущая мести, не может найти покоя, и потому ты скитался по земле…
Шедд слушал её — и вспоминал.
«Ты был чудесным человеком, — звучали в его голове слова старца, — но знаешь, какое слово тут главное? Был».
— Прости меня, — произнес Шаор, повернувшись к себе самому.
Он ждал очередной смерти, ждал боли и мучений, воспоминаний и страха. Но незнакомец просто растворился в воздухе.
Шаор обернулся в поисках скелета — и увидел одиннадцатилетнюю девочку. Она невинно улыбалась и крутила в руке цветок.
— Пойдём, — сказала девочка. — Я покажу тебе Белый Замок.
Вложив ему что-то в руку, она вприпрыжку побежала к Янтарным воротам, за которыми виднелась брусчатка, фонтаны и белёные стены домов. И Шаор, разжав кулак, увидел на ладони медную монетку...