Чаровница встречается людям в саду фруктовом,
сочиняет ответы на многие сотни писем.
из толпы выделяется тем, что не носит обувь
и хранит в волосах перо неизвестной птицы.
Отчего-то поклонников образ заочно гложет,
говорят, каждый лист пометился каплей крови.
Синий шёлк её платья рифмуется с мелом кожи,
канцелярский нож — с «подскажите, кто может, кроме...»
И когда будешь выпит до самых последних унций,
всё поставив на кон — изломан, побит, обыгран,
её пальцы неловко холодной руки коснутся,
и тогда ты поймёшь, для чего ей такие игры.
Ладони на талию — шепчу «моё»,
А над нами — бабочки взмах.
Подарю тебе синее шёлковое бельё -
Отдыхай, как весной в цветах.
Становлюсь после этого тих и нем,
Ухожу, воодушевлён.
Размышляй о вечном, а обо мне
Раз в неделю увидишь сон.
Много сотен лет без меня живи,
Будь невидима в свете дня.
Пусть целует тело моей любви
Эта синяя простыня.
А вот кончится радужный календарь -
В амулете себя запру,
Ты ладонью нежной себя ласкай
(я направлю её к бедру).
среди костей обилен урожай
я в землю ухожу не провожай
в цветах и насекомых как ни жаль
не в серебре напудренный и в шёлке
пусть будет мой задумчивый скелет
указывать пути хранить от бед
другого применения и нет
такой истосковавшейся душонке
что наконец останется одна
и наслаждаясь мыслями без сна
от наносного освобождена
движением своим колышет вереск
а если соберёшься навестить
плодов земли цветное конфетти
под тяжестью невозведённых плит
сумеет обмануть тебя надеюсь
Из ожидаемых причин
быть одиноким эта — малость:
парное молоко горчит,
льняное сердце растрепалось
(так шёлк на смену подготовь!)
разъёмы вен тесны и узки,
волокна мышц не держат кровь,
она замедлилась. И сгустки
налипли к стенкам (будь прощён),
захлёбываясь в сладкой вате,
как будто живы всё ещё
и автор этот, и читатель
холестерин несущих строк,
и не последний этот слог.
Внутри окончена весна,
видения шалят.
Но тень уже измождена,
способна лишь на взгляд.
Снаружи холод. Воскреси
сгоревшего дотла,
ведь поддержанье этих сил
не требует тепла.
Снежинки не подвержены огранке,
и нежности для нас предела нет:
растаяла — цена любым помаркам,
аэродром ладони нераспахнут,
и шёлк отображается как бархат,
а синее — как ультрафиолет.
(лови лицом осколки скорлупы,
они на отражения скупы)
Быть каплей на груди твоей — не лучше,
известно это каждой наперёд:
и оттого так радуемся стуже,
а разбегаться мёртвыми не нужно,
святой февраль рифмует наши души,
пока коварный май не зачеркнёт.
Костяной фарфор приоткрылся в узоре трещин,
обнажая бесстыдно мякоть. Такие вещи
не зависят от образа, что придавали глине:
героический или фривольный сюжет — не важно,
здесь имеют значение только порыв и жажда,
ну, и если фарфор китайский, — триграммы линий.
Заглянуть под броню шедевра, пустить там корни
хочет каждый — пока не закроется непокорный,
отделяя краями панциря плоть пришельца
от наружной части — ненужной, поникшей, тусклой,
обречённой рассыпаться илом сухим при спуске
(результат другой для неё в виду не имелся).
При падении глина поёт/причитает/плачет,
а разбившейся звон — это мелочь тебе на сдачу.
я один раз скажу и надеюсь что этого хватит
белый шёлк занавески стекает на синее платье
замерзаешь в бескровии мой дорогой подопечный
что ты скажешь когда эту трубку свяжу в бесконечность?
окружат твою боль наши образы вдумчивым роем
непонятно зачем но поэтому всё же спокоен
ни из хмурой палаты ни с места предвечных ристалищ
этих лиц не увидеть но ты их уже ощущаешь
задаёшься вопросом так что же отныне неладно
но катетер ещё не готов передать эту правду
(заползает змея по руке по раздувшейся вене
но укроют тебя посторонние ломкие тени)
Проси прощенья или форы.
Когда сбежала из сети,
я не могла не то что слова -
и выдоха произнести.
Но лунный свет бежал по вене,
не прячась в пламени свечи.
Из нас двоих тебе больнее,
слова давно не горячи.
Шипит дырявая аорта,
ночной питаюсь синевой
и продолжаю нынче мёртвой,
что начала ещё живой.
Потаённые желанья не укрыть за словом плоским,
Лучик солнца на равнине странен жителю вершин,
Подарю тебе на платье шёлка синего полоску,
Чтобы тело, не скрываясь, гармонировало с ним.
Удивятся в мире моды, и дешёвая эстрада
Переварит эту вольность только десять лет спустя,
А до той поры пребудешь всем известной невидимкой,
Я ведь знаю, что любимой только этого и надо -
Быть невинно-обнажённой, как соседское дитя,
И пускай её не выдаст ни свидетель, ни улика.
Убедись, что выпадаешь из наскучившей обоймы,
Приходи по объявленью, сберегай последний грош,
Шёлк — неважная защита, но тебе её довольно:
Укрываясь под радаром красоту убережёшь.
