Ну-с, пора и мне свою писанину на суд и публичное осмеяние выставить ) камни и помидоры приветствуются.
Название: Не в добрый час: Книга Беглецов
Жанр: Технофэнтези/молодёжная антиутопия
Ограничение по возрасту: 8+
Стадия: пишется.
Однажды в три утра, где-то меж "завтра" и "вчера"
Среди кварталов и квартир
Ты выйдешь на балкон: проснёшься - тот же самый сон
Очнёшься - тот же самый мир...
И каждый новый день - вчерашнего дня тень
И каждый новый год не врёт!
И каждый новый звук - продолжает вечный круг
И мир живёт наоборот!
(С) Юта.
I.
Город Анкервилл расположился на дне узкой горной долины, взобравшись по склонам извилистыми улочками и гребнями крыш.
Долина, приютившая город, давала мало простора. Дальше к западу она сужалась в непроходимое лесистое ущелье, прорезавшее насквозь Закатные горы. Склоны же были круты и высоки. Поэтому город рос в основном ввысь: то и дело сносились крыши старых зданий, надстраивались новые этажи и мостки через улицы. В других городах вокруг домов разбивали садики и клумбы, или сажали цветы в горшках на балконах – здесь же чахлую растительность высаживали прямо на скошенных крышах, чтобы угасающее солнце хоть немного коснулось её теплом.
Жители Анкервилла гордились двумя вещами. Во-первых, именем своего города. Конечно, назван он был всего лишь в честь анкерной вилки, которая в часовом механизме передаёт движение с шестерней на маятник. Не самая важная штука, ведь далеко не во всех часах есть маятник… И всё же, зваться в честь детали часов – почётно и приятно: не все города и селения Империи могут похвастаться этим.
А во-вторых, анкервилльцы гордились своим заводом.
Завод, дававший городу жизнь, вскарабкался ещё выше и незыблемо врос в склон громадами корпусов. Закатное солнце озаряло его угрюмые кирпичные стены и бликами дробилось в высоких арочных окнах. Издали он походил на дракона, что разлёгся на уступе и лениво озирает город с высоты, будто высматривая добычу.
У завода тоже было имя. Целиком он звался Восьмой Завод Часовых механизмов Вечерней Провинции. Но горожане называли его просто Заводом: ведь во всей округе он был один. И обеспечивал работой большинство местных жителей.
На заводе были шлифовальные цеха, где тяжёлые металлические болванки – заготовки для будущих изделий – обдували струями песка под давлением, очищая их от окалины. (Металл для завода доставляли с севера, и на каждой болванке было отчеканено зловещее клеймо северных шахт – таким помечали каторжников). Были сборочные мастерские, где из готовых деталей, пружин и шестерёнок собирали механизмы: от маленьких, с орех величиной – до огромных, как шкафы.
А между теми и другими находились цеха, где изготавливались сами детали. Здесь повсюду высились точильные станки, блестящие стальными и бронзовыми частями. День напролёт здесь царил шум – стрекотали и лязгали приводы, вгрызались в металл резцы и свёрла. Жарко гудело пламя в печах, где закалялись пружины, стальные «мускулы» будущих машин. С вентиляцией на заводе было неважно, и потому в дни срочных заказов здесь было не продохнуть – воздух полнился запахами гари, смазки и раскалённого металла…
* * *
– …Ааап-ЧХИ!
Коул проморгался и утёр нос рукавом. Уже не в первый раз: острый запах въелся в ноздри, как говаривал старый Гай, «по самые ухи» – даже слезу вышибало.
В носу опять засвербело, и мальчишка прищурился на солнечный свет, чтобы чихнуть. Лучи заходящего солнца наискось пробивались в цех сквозь высокое витражное окно в пол-стены. В золотом свете плыли и кружились пылинки. Коул глубоко вдохнул и зажмурился… но зуд унялся, и чихнуть не вышло.
– Тринадцатый! Чего прохлаждаемся? – грянул сверху жестяной голос, перекрывая шум работающих станков. – Мух, что ли, считаешь? Премии лишу! Ну-ка, щётку в зубы и за работу!
Конечно же, это был директор завода, господин Геруд. Стоя на галерее под потолком цеха, он наблюдал за работой, и время от времени зычно покрикивал в рупор. Геруд часто обходил цеха с «внеплановыми проверками», не скупился на порицания и выговоры. На собраниях он любил повторять, что вся работа держится лишь на его «бдительности», а без него завод давно бы встал.
– Слушаюсь, господин директор, – пробурчал под нос Коул, хотя Геруд всё равно не услышал бы. Тоже мне, напугал – «лишит премии»! На заводе её и так почти никому не выдавали.
Коул подхватил совок и щётку, и направился в проход меж станками. Хоть рабочий день и близился к концу, заводская суета не стихала. Работающие станки с визгом и жужжаньем пилили, резали и сверлили металл: ходили взад-вперёд поршни, смыкались захваты, из-под резцов вилась стружка и брызгали искры. Вокруг суетились мастеровые в кожаных фартуках и картузах. Лица их скрывались под очками и тканевыми масками, отчего они сами казались одинаковыми, будто механизмы. Ребятам вроде Коула масок не полагалось.
Их здесь было десятка два, городских мальчишек в жёлтых жилетках с чёрными номерами на спинах. (Понятно, что номером Коула было «13»). Все они с первым гудком приходили на завод, чтобы получить рабочий инструмент – щётку на длинной ручке и совок – и разойтись по цехам, «выполнять свой долг».
Работой Коула и других ребят было подметать металлическую стружку. За день вокруг станков скапливались целые горы стружки и опилок – так что малолетние уборщики постоянно обходили цех, сметая отходы. Это только на первый взгляд было просто: нужна была сноровка, чтобы поддерживать чистоту и притом не путаться под ногами у мастеровых. Особо сердитые рабочие могли и подзатыльника отвесить, а рука у заводского трудяги тяжёлая – ещё зашибёт!
Кроме того, в разные дни станки в цеху были загружены по-разному – одни простаивали, другие без передыху вытачивали детали. Поэтому мальчишки работали безо всякой системы, и нередко ссорились из-за того, кому где подметать: ведь платили им по количеству убранной стружки. Недавно Беррик с Гвидом даже подрались посреди рабочего дня, успели отлупить друг друга совками и сломать щётку, прежде чем их растащили. Оба приказом директора были оштрафованы на целый месяц – вдвойне жестоко, потому что поссорились они из-за кучки стружек, стоившей всего-то пару часов…
Геруд ценил жестокие меры, считая их «поучительными». Так что Коул старался ни с кем не ссориться и не лезть в драки. Хотя иногда от злости зубами хотелось скрипеть. Как сейчас: едва он приметил соблазнительную горку искрящихся стальных опилок у подножия станка – тут же рядом возник конопатый Рензик и торопливо подгрёб их к себе щёткой. Коул не удержался и досадливо вздохнул.
– Что, завидно, ворона? – хихикнул Рензик, показав плохие зубы. Мелкий и щуплый, среди заводских ребят он был самым злобным. С ним лучше было не связываться: все знали его любовь к подлянкам. – А вот неча клювом щёлкать!
– Да бери хоть всё, Ренз, – раздражённо вымолвил Коул и отвернулся. «Вороной» его прозвали за тёмные, вечно взъерошенные волосы и острый нос с горбинкой. Хоть бы «ворон», куда ни шло: а то – «ворона».
– Ты их переплавь, и зубы новые себе закажи, – бросил он через плечо. – А то старые совсем гниль!
Рензик перестал улыбаться и злобно сощурился.
– Слышь, ты за языком-то следи. Будешь много каркать – клюв набок своротят, понял?
– Да ну? – Коул всё же обернулся. – Что, прямо-таки сам своротишь? или дружков попросишь?
– Седьмой, Тринадцатый! Что за трёп?!? – прогремело с галереи. – А ну, живо работать! По штрафам соскучились?
Обменявшись напоследок угрюмыми взглядами, мальчишки разошлись. Коул перешёл к станкам третьей линии – здесь вытачивались шестерни. На зажатой в тисках пластине был начерчен контур, похожий на солнышко: рабочий аккуратно обводил деталь по контуру жужжащим сверлом, вырезая её из пластины. На пол, искрясь, сыпались опилки.
Иногда от скуки Коул воображал, что работает в парикмахерской и подметает остриженные волосы под креслами. Длинные, ломкие стружки – чьи-то вьющиеся локоны: мелкие крутые завитки – тугие кудряшки, а опилки – колючая щетина…
– Не задерживать работу! Не отвлекаться! – громогласно наставлял в рупор Геруд, как раз-таки отвлекая работников. – Уборщиков на вторую линию! Седьмая линия, активней! Девятый станок, почему работа стоит?
– Виноваты, господин директор! – отозвался мастеровой. Девятый станок и впрямь не работал. Крышка его кожуха была снята, и механик-часовщик копался в блестящих зубчатых внутренностях механизма. – В чём дело, не поймём. На третьей скорости подача отказывает – резец должен к детали приводиться, а его заедает. Вроде и пружины все целы, и сцепление есть…
Коул не выдержал. Дождался, когда Геруд отвлечётся на что-то в дальнем углу цеха – и подался к механику.
– Может, приводящая пружина не отрегулирована? – подсказал он. Механик удивлённо взглянул на мальчишку.
– Прошлая смена на этой линии работала, пружины в коробке скоростей заменяла, – пояснил Коул. – Если у приводящей пружины натяжение забыли отрегулировать, то она и резец не сможет сдвинуть. Проверьте…
– Ты, это! – Часовщик наконец-то понял, что ему указывает уборщик, и оскорбился. – Иди щёткой махай, мелкота! Тоже мне, советчик нашёлся.
Ничего другого ждать и не стоило. Коул покорно отошёл, и вновь принялся сметать в совок металлические обрезки. И вовсе он не «мелкота» – худой, смуглый подросток на полголовы выше сверстников…
– Ага! – спустя минуту раздался среди шума голос мастерового. – Точно, пружина слабая!
– Ну, вот! – торжествующе отозвался часовщик. – А что я говорил? Я сразу понял!..
И так всегда. Коулу нравилась техника, его восхищало и завораживало устройство часовых механизмов с их шестернями и заводными пружинами, где каждый зубчик, каждый винтик – часть одного большого процесса. Больше всего мальчишке хотелось подняться от уборщика хотя бы до помощника механика: и платят хорошо, и любимое занятие. Но на заводе его никто всерьёз не принимал.
Собрав полный совок стружки и опилок, Коул подошёл к большим весам у стены и высыпал всё на широкий металлический «поднос» у самого пола. Поднос слегка просел, взвесив очередную порцию отходов – а потом с тихим щелчком накренился, и стружка ссыпалась в открывшуюся дыру в стене. В подземном бункере её рассортируют и пустят в переплавку. Ничто не должно пропасть даром: каждая крупица металла, каждая минута времени – всё идёт в дело, во имя процветания Империи.
– Триста двадцать шесть граммов, – сообщил из зарешеченного окошка в стене старший учётчик Банджи: пожилой и седенький, в круглых очках и с мятой фуражкой на лысине. – Молодец, парень, так держать. Гляди-ка, за сегодня почти целый вагон намёл!
– Стараюсь, мастер Банджи, – невольно усмехнулся Коул. Банджи, один из немногих на заводе, всегда был добр к малолетним работникам, и для каждого находил хорошее слово.
– Вот и правильно. Старайся, малец, труд – первое дело! Это нынче легко стало, повсюду машины всякие: а вот мы раньше… Эй, сынок! А ну, не стучи по весам! Сколько тебе говорить, всю точность собьёшь! – Последний выкрик относился к Гвиду: тот высыпал мусор на весы и стукнул разок-другой совком по «подносу», вытряхивая остатки стружки.
Коул поспешил отойти, не желая слушать про «раньше». Всё-таки Банджи иногда был удивительно небрежен к Правилам, вспоминая про… то, чего нет.
Наконец где-то снаружи прозвучал гудок: тяжёлый, низкий гул поплыл над заводом, и от его протяжной ноты задребезжали стёкла в окнах. Рабочий день закончился, и станки один за другим останавливались, отключённые от зубчатых приводов. Мастеровые и мальчишки-уборщики оживлённо потянулись на выход.
– Стоять! Куда?! – рявкнул в рупор Геруд. – Минута Верности! Всем построиться для клятвы!
Хмурясь и ворча, рабочие выстроились в неровную шеренгу: Коул оказался между двумя рослыми мастеровыми. Ну вот, опять... Хуже склочности и злопамятства директора были лишь его верноподданнические чувства.
Геруд спустился с галереи по железной лесенке – дырчатые ступеньки скрипели под его тяжёлой поступью – и прошёлся перед рабочими, как генерал перед строем солдат. Плечистый и тучный, с грозно выпирающим вперёд брюхом, затянутым в извечный фиолетовый сюртук. Лицо у директора было щекастое, с двойным подбородком и пышными усами торчком: маленькие глазки блестели под нахмуренными густыми бровями. Зато голова была лысой и блестящей, как бронзовый набалдашник, лишь над ушами виднелось немножко волос – как будто всё остальное ушло в усы и брови.
– Уважение! – провозгласил Геруд, взмахнув рупором. – Никакая дисциплина невозможна без должного почтения к власти. И, как следствие – к руководству, представляющему власть! – Директор окинул шеренгу хмурым взглядом. – И вот как раз почтения среди вас я не вижу. А значит – и дисциплины тоже! Каковы три признака рабочей дисциплины?
– Рвение, тщание, внимание, – прозвучал в ответ нестройный хор: Коул привычно повторил за остальными. Из-за любви Геруда к нравоучениям, эту считалочку уже заучили все наизусть.
– Именно! И всего этого я жду каждый день, от каждого из вас. Но пока что – пока мне некого поставить в пример: и в особенности это касается вас, мелкие вы тунеядцы! – Директор заложил руки за спину и угрожающе наставил блестящее пуговицами брюхо на мальчишек-уборщиков. – Империя заботится о вас больше родной матери: она даёт вам обед и жильё, одежду и образование… Но что важнее всего – дарует возможность отблагодарить её усердным трудом. И чем же вы ей платите? Невыполнение плана, нарушение режима, драки на рабочем месте, курение и игра в карты на перерывах! Неблагодарность, вот как это называется – чёрная неблагодарность, клянусь Вечным!
«Уж кто бы о картах говорил!». Коул сдержал усмешку. Геруд был известен всему Анкервиллу как заядлый картёжник, и часто просиживал в карточном клубе за столом с городскими богатеями.
– Пока я не дождусь от вас порядка – никто из вас не дождётся от меня премии, – подытожил Геруд. – Ладно… Всем принести клятву! – Он повернулся к окну, и все вслед за ним подняли взоры на витраж. Раньше окно шестого цеха закрывала стена из полупрозрачных кирпичей-блоков зеленоватого стекла: говорят, блоки для неё добыли аж в самом Запределье. Но потом директор распорядился заменить её огромным витражным окном. (По слухам, он это сделал ради списания каких-то нетрудовых доходов, а дорогое запредельское стекло – тайно продал на юг).
Витраж представлял собой поясной портрет Вечного. Бессмертный повелитель Часовой Империи был изображён прекрасным юношей с развевающимися по ветру золотыми кудрями, облаченным в белоснежный мундир с алыми эполетами. В одной руке Вечный держал раскрытую книгу, другую – поднял в жесте благословения. Над головой императора сиял нимб в форме шестерёнки.
– Клянусь Вечностью и Небытием… – затянул директор, прижав растопыренную волосатую пятерню к груди. И все остальные присоединились к нему, впрочем, хмуро и без вдохновения. Геруд ревностно заботился о патриотизме своих рабочих – для чего развесил по всему заводу плакаты с Вечным, и постоянно устраивал то одному, то другому цеху Минуту Верности. Конечно же, шестому из-за его окна доставалось чаще остальных.
– …Перед лицом Вечного, господина и заступника нашего, клянусь служить Империи, – положив руку на сердце, повторял Коул слова имперской присяги. – Клянусь исполнить свой долг перед державой и Вечным…
– Клянусь трудиться на благо Империи! – вторили голоса вокруг, разносясь гулким эхом под сводами. – Клянусь быть верным имперскому порядку, защищать свою державу и бороться с её врагами! Клянусь ценить своё время, ибо время моё и жизнь моя принадлежат Империи!
– До последнего вздоха в моей груди, – привычно вымолвил Коул. – До последней капли крови в моем сердце. До последней секунды на моих часах.
– Да будет так! – завершил клятву Геруд, единственный из всех, говоривший вдохновенно: и зажмурился от избытка чувств. По щеке его скатилась слезинка и затерялась в усах.
В раздевалке было людно и шумно: хлопали железные дверцы шкафчиков, звучал мальчишеский гомон. Неожиданно все звуки перекрыло дребезжание звонка, раскатившееся по коридорам. Два коротких сигнала, длинный и снова короткий – знакомый и долгожданный для всех призыв.
– Получка! Получка пришла! – Ребята толпой повалили на выход. Шкафчик Коула был дальше всех от дверей: ругнувшись, он забросил на плечо ремешок сумки и кинулся за остальными… И всё равно оказался чуть ли не в конце очереди к маленькому окошку в стене.
Очередь тянулась до жутиков долго – Коул раздражённо кусал губу и притопывал ногой, чувствуя, как утекают секунды. Одни мальчишки отходили довольные, другие хмурились и ворчали… Но вот, наконец, и Коул шагнул к окошку. «ВРЕМЯ – ДЕНЬГИ!», гласил выложенный над ним чеканными бронзовыми буквами девиз. Одна из «Мудростей», конечно же.
– Предъявите номер!.. Предъявите номер!.. – проскрипел неживой голос из громкоговорителя под потолком.
Коул размотал повязку на левом запястье – горожане побогаче носили на руке модные кожаные или вышитые напульсники, бедные просто заматывали руку тряпочкой – и обнажил свои часы.
Часы были вделаны прямо в кожу руки, на тыльной стороне запястья. Простая бронзовая оправа, застеклённый циферблат с кругом делений и блестящими стрелками: никаких фигурных завитушек и узоров, какими украшены часы богачей. На оправе крошечными значками был отчеканен код – 21-ВП-57568. Вечерняя Провинция, Двадцать первый округ, и порядковый номер. В нижней части циферблата был ряд маленьких квадратных окошек, всего десять. В окошках виднелись светящиеся фосфорные циферки:
000.013.07.31.
Коул привычно сунул руку в тёмное окошко. Внутри мигнул и погас красный свет, как будто моргнул чей-то огненный глаз: в стене что-то провернулось, застрекотало и зазвенело. Мальчишка поёжился – от этих звуков всегда казалось, что вот сейчас сверху рухнет лезвие топора и оттяпает ему руку… Но вместо этого, конечно же, в его подставленную ладонь просыпалась пригоршня монет.
Отойдя в сторонку, Коул пересчитал заработок. Монеты все были одной величины и казались отлитыми из стекла. Несколько монеток были совсем прозрачными, другие более мутные: а две – совсем непрозрачные, молочно-белые – светились изнутри неярким, но тёплым жёлтым светом. Что ж… бывало и меньше.
– Время – моё! – прошептал Коул, прикрыв глаза и сжав монеты в кулаке. Ладонь внезапно обожгло холодом, кольнуло в пальцы, по руке разлилось странное онемение… и всё прошло. Он разжал пустую ладонь – монеты исчезли. На пальцах Коула блеснули крошечные металлические кружочки, похожие на шляпки гвоздей, впечатанные в кожу: по одному на кончиках пальцев, и ещё три на самой ладони. Вместе они казались причудливым созвездием.
Мальчишка взглянул на часы. Циферки в окошках сменились – «000.075.15.43». Годы-дни-часы-минуты. Два месяца, восемь часов и двенадцать минут – столько составлял его заработок. И на столько увеличилось отпущенное ему время жизни.
Время было единственной валютой Часовой Империи. Монеты были отчеканены из Времени, обращённого в вещество, и снова обернулись чистым временем. Такой силой обладали часы, встроенные в руку каждого гражданина Империи и дающие возможность как получать за свой труд дни, часы и годы жизни – так и расплачиваться ими.
Отредактировано WitGlaph (04.10.2016 22:08:00)
)
поверьте.
