Она шла вдоль дороги, но не по самому полотну, а по обочине, будто боясь наступить на чей-то след. Облаченная в черные одежды, но с белой, будто у невесты, головой, беда уверенно двигалась навстречу опускающейся ночи. Размеренными шагами – не спеша, но и не задерживаясь, где время ее еще не настало. Люди задергивали шторы там, где она появлялась, и указывали на нее пальцами сквозь щелки в ставнях. Обычная путница нагоняла страх на тех, кто видел ее – даже издалека, и это оберегало ее лучше любого меча. Тем более, что меча при ней не было даже самого захудалого. Безоружная, но верно обороненная, она могла без труда пройти сквозь целый легион разбойников, невредимая.
На бледных, безжизненных щеках девушки не было ни кровинки, в потухших разноцветных глазах не отражалось ничего, кроме усталости и скуки. Молодая ликом, но старая взглядом, незнакомка жила дорогой. И каждый раз, когда ей казалось, что цель достигнута, нечто неописуемое, но слишком могущественное, чтобы перечить, гнало ее дальше.
— Нигде не будешь знать пристанища, никто в тебе не признает свою, - было сказано ей однажды. — Ни один дом не станет тебе родным, ни один человек не свяжет свою судьбу с твоей. Будешь бродить по миру, с каждым шагом уходя все дальше, но никогда не приближаясь. Будешь убегать день и ночь, и ничто не поймает твой след.
Кому-то это могло показаться страшнейшим из проклятий, но кому-то это же заклинание помогло выжить.
Горевестница и сама не знала, куда зовет невидимая нить, но чувствовала – куда бы она ее ни привела, все будет именно так, как должно. Уже привычная не властвовать над собственной судьбой, она давно перестала сопротивляться. Неприкаянная, неопознанная, она скиталась по империи так, как может скитаться только носимое ветром семечко срубленного дерева. Однако – живая, избежавшая и пережившая всех своих преследователей.
— Крадется поганая, - шептались у нее за спиной, но девушка их не винила. Только улыбалась, когда чья-то рука поднималась, чтобы бросить камнем. Поднималась и тут же опускалась, дрожа и хватаясь за сердце. — Прочь, прочь! Неси беды в другое место! Тебя тут никто не ждет!
Верная неведомому предназначению, она и правда шагала дальше, останавливаясь только там, где ее ноги подкашивались от изнеможения. Если ей везло, то случалось это близ постоялого двора или деревушки, но бывало и так, что усталось настигала Горевестницу в пустом, засыпанном снегом поле. Тогда ей приходилось спать в сугробе, а под голову подкладывать камень. Но не стоит тревожиться о ее участи – холода она не ощущала, и ледяной ветер, заставляющий других дрожать, лишь вяло шевелил ее тонкий плащ в прорехах. Ни мороз, сковывающие до кости, ни безжалостные вьюги не представляли для нее опасности.
— Ты не будешь нуждаться ни в пище, ни в тепле, - накладывавший на Горевестницу заклинание предусмотрел все тяжбы пути. — Ты сама будешь холодней зимних ветров, будешь голодней одинокого волка, но питанием тебе будет служить лишь вода и воздух. Сон с открытыми глазами, слух, режущий своей остротой, и зрение, пронзающее стены и тьму.
Можно воскликнуть – но что же это за жизнь! Не зная радости свежей еды, не ведая хмеля вина и неги горячей печи! Да, Горевестница забыла простые радости жизни, и со временем перестала по ним тосковать. Но зато, она была способна на куда большее, чем любой из ее преследователей.
Отрекаться, чтобы жить. Бежать, чтобы жить. Жить, чтобы жить.
Проведя ночь у дорожного камня, оперевшись на него спиной и позволив взгляду блуждать вдоль звездных узоров, Горевестница не то спала, не то пребывала в глубоких раздумьях. Когда ее тело и дух делались слишком истощенными, чтобы идти дальше, она погружалась в состояние, в котором пребывают деревья зимой.
Это было бегством, и это было погоней. Сначала, она сама являлась дичью, в которую могла полететь стрела из-за любого куста, а затем превратилась в охотницу, чья добыча не имела ни имени, ни тела. Судьба Горевестницы описала невероятную петлю, но так до конца и не затянулась. Пройдя через нестерпимые муки, умерев и возродившись, узрев тысячу смертей и сама убив не меньше тысячи, она, наконец, стала той, которой шарахались даже прокаженные.
Ей предстояло пройти еще немало. Возможно – но она старалась об этом не думать – ее цели вовсе не существовало, и гонящая ее вперед сила была лишь плодом ее пораженного воображения. Годы давлели над девушкой, внешне молодой, но старой внутри. Ей было куда больше лет, чем можно подумать, и проступки, совершенные ею за это время, свели бы с ума даже самого стойкого. Так отчаянно, как она, за жизнь боролся редкий. И все же, даже если сломленная внутри, даже если всего лишь будучи безумной, она продолжала путь.
Впереди лежал Перевал Демоновера, который и ей, не устрашенной зимним холодом, было не пересечь в одиночку. Даже летом эта гора была смертельно опасна, а зимой и вовсе превращалась в непроходимое препятствие.
У подножия великой Бараганской Гряды, рассекающей империю на две неровные части – северную и южную, начиналось несколько путей. Один – самый древний и опасный – проходил под горой, в пуще тьмы и ловушек, оставленных неизвестными строителями. Возведенный ими мир, покоящийся под стопами Новой Талеи, пронизывал империю, подобно ее теневому отражению. Галлереи и тоннели, залы и целые дворцы, врытые в почву севера, гулко выли в ветреную погоду и отпугивали всех, кому могло хотя бы помыслится сунуться в запретное царство. Кто бы ни построил подземные чертоги, великолепные в своей архитектуре, но устрашающие запахами тлена, непроглядной тьмой и загадочным происхождением, он давно сгинул. Но отнюдь не бесследно – свои богатства исчезнувшая цивилизация защитила огромным количеством коварных приспособлений и ловушек, действующих без осечки и по сей день.
Много народу полегло, пытаясь добраться до мифических богатств, запрятанных, по слухам, в глубоких норах. Поговаривали, что древняя землекопающая цивилизация обладала запасом золота, весом в саму Барганскую Гряду, и что внутренние комнаты тех дворцов целиком отделаны изумрудами да рубинами. И хоть никто их, тех богатств, не видел, поток желающих рискнуть и погибнуть в глухих подземельях не иссякал до тех пор, пока церковники не распространили слух, будто там – во тьме – обитают демоны и злые тени, а так же еретики, виднари, людоеды и прочая нечисть. С этим поток кладоискателей заметно поубавился, но полностью не прекратился и сегодня.
Помимо подгорного, имелось еще два перевала. Первый – в расщелине, зажатый в тиски двух исполинских стен, уходящих так высоко в небо, что свет туда почти не попадал. Второй – воздушный, по кромке вдоль скалистого бока Демоновера, горы, заканчивающейся пятью пиками, напоминающими поднятую в небо длань. Путь в расщелине был напрочь завален снегом и глыбами льда, а посему воспользоваться им не представлялось возможным. Второй же, самый опасный, но единственный доступный, хоть и угрожал сдуть путников в пропасть, все же был открыт. Об этом свидетельствовало и небольшое собрание отчаянных путников, выстроившихся перед длинным каменным бараком, где компания извозчиков ждала своих клиентов.
Горевестница, еще только подходя к перевалу, заметила, что каменная повозка на толстых, обитых железом и цепями колесах, уже снаряжена в путь. Одиннадцать тяжеловесных лошадей, сплошь закутанных в тряпки и в намордниках, защищающих глаза и носы животных от бритвенно-острых снежинок, били копытами. Вся конструкция, состоящая из повозки и тянущих ее зверей, была искусственно утяжелена, чтобы сильнейшие ветра у вершины Демоновера не сумели опрокинуть ее вместе со всеми пассажирами. И все же, нередко случалось так, что внезапный оползень или лавина сбивали повозку с ее полозьев, и смерть в разверзнутой бездне была неминуема. Но это был единственный путь, доступный зимой, и те, кому непременно надо было попасть на ту сторону Гряды, были вынуждены смириться с риском.
Разномастная группа людей, собравшаяся, кажется, из всякого рода бродяг и жуликов, топталась у дверей в барак и о чем-то громко спорила.
— Вор! – поверх всех закричал крепкий бородатый мужчина, ударяя по земле посохом о девяти кольцах вместо набалдашника. — Вор и проходимец! Никогда место в этом каменном мешке так дорого не стоило!
На что хозяин компании извозчиков только пожал плечами и, придав лицу наиболее безразличный вид, кивнул на заваленный снегом наземный переход:
— Можешь попытаться пересечь Гряду бесплатно. Может, тебя и защищают Девяторо и Один, но у Демоновера свои боги. Слыхал ли ты, почтенный светитель, про Ицвинга? Слыхал? Ну, тогда тебе должно быть известно, что Ицвинг делает с теми, кто идет путем, который он заказал!
Бородач нахмурился пуще прежнего:
— Да, я слыхал про Ицвинга, и знаю, что это – сказка, которую придумали ты и подобные тебе еретики, чтобы сдирать серебро с честных людей! Пропусти, кому говорят! Я на миссии от Митра-Амора, храмового града! Слыхал о таком, да? Мне поручено перейти Гряду и принести свет туда, куда уже долгие месяцы не мог проникнуть ни один светитель – в землю покинутых сирот! Люди на северном краю погрязают в зимней тьме, их души наполняются отчаянием и страхом, и никто не поет им про Древо, расцветающее для каждого – только дождись! А тем, кто поддался скверне угрюмости, весны не дождаться вовек – они потеряны, о, бедняги! Пропусти, кому говорят! Ты – торгаш, как смеешь становиться на пути у служителя Митра-Амора!
— Да, торгаш! Пропусти его, ты, торгаш! – поддакнул худосочный тип в самой уродливой шутовской одежде, которую можно представить. Только чепец на его плешивой голове звенел начищенными до блеска бубенчиками.
Светитель искоса глянул на шута, неловко кивнул ему в знак благодарности, но тут заговорила толстая, как бочка, облаченная в меховой костюм женщина, по обе стороны от которой стояли ее дочери – обе красивые мордашками, но со взглядами такими ядовитыми, что дурно делалось.
— Не знаю что там с душами и светителями, но я ручаюсь – как только меня доставят на северный край и я вступлю в права наследства, я не просто заплачу твою цену – которая, признаюсь, трижды преувеличена – но еще и сверху доплачу. Слово доминессы тал Мони!
— Простите, обворожительная доминесса, - раскланялся хозяин извозчиков, демонстрируя знания всей системы сложнейших поклонов, реверансов, подскоков и простираний, принятых в высоком обществе. — Я бы с радостью предоставил вам, как особе из рода Мони, и отдельную повозку, и своего лучшего человека в услужения, но времена нынче темные. Близятся Воюшки! Ни один халоп, хоть я убей его на месте, не погонит лошадей в такую дьявольскую даль за пару медяков, которые вы мне предлагаете. А сам я, даже и желаючи, слишком слаб и немощен, чтобы, руководствуясь одними лишь благородными чувствами, сослужить вам добрую службу. Поэтому, дорогая доминесса из рода Мони – если это и правда вы, а не какая-то жульница, присвоившая ваше прекрасное имя – либо платите указанную цену, либо…
Хозяин выразительно посмотрел на заваленный наземный переход и вздохнул, будто искренне переживал по поводу всей этой кутерьмы.
— Матушка, да как он смеет! – воскликнула старшая дочь доминессы, сверкнув зелеными змеиными глазами.
— Он оскорбляет тебя, матушка! – воскликнула младшая.
— Ах, слышал бы это ваш покойный дед…, - воскликнула сама тал Мони, драматично заваливаясь.
Дочки, кряхтя и отдуваясь, еда успели подхватить тучную мать и поставить на ноги.
— Женщину до обморока довел! – воскликнул тип в длинном черном убранстве. Как бы он ни старался, говор выдавал в нем иностранца с запада. При себе тип имел небольшую продолговатую сумку, из которой торчали рулоны испачканной чернилами кожи. Путешествующий школяр, пересекающий Талею от одного ее конца до другого.
— Бессовестный бездельник, - поддакнул жуликоватого вида карлик, рыжий, как медь, и кривоногий, как козел. Его побитая шапка и шубка из крысиных шкур выглядела едва ли не хуже его косм, сросшихся с бородой, и сапог из крученных тряпок и лоскутов кожи. За плечами карлика висел барабан и дудка.
— Ну, Паван, - ответил карлику высокий блондин, чья одежка отличалась от жалкого наряда карлика разве что наличием шляпы с залихватским пером. Да и за плечами его, вместо барабана, была обшарпанная скрипка. — Разве так разговаривают с почтенными господами? Эй, почтенный! Вы ведь почтенный? Мой друг усомнился в вас, неужели, вы так это и оставите?
Но хозяин уже привык не поддаваться ни на какие издевки и провокации. Заложив пальцы за широкий ремень, он заявил:
— На улице холодно, и я готовился ужинать. Повторяю в последний раз – десять монет серебром с каждого, или, дамы и господа, попрошу вас всех удалиться к чертям. Благо – Воюшки на пороге, черти и сами вас найдут, ждать уж недолго осталось…
— Каков нахал! Грабеж! – запричитала тал Мони.
— Богохульник! – настаивал светитель.
— Да! Богохульник! – пискнул шут.
— Карга-хыз жыр! – выругался школяр.
— Клянусь бородой своей дочери – ты самый отвратительный из… , - начал было карлик, но блондин с силой наступил ему на ногу, и грязное ругательство перешло в неразборчивый вой.
Горевестница подошла к группе в тот момент, когда хозяин был готов захлопнуть дверь. Ему давно стало ясно, что все собравшиеся – нищие, но наглые, и тратить на них время – себе дороже. Не дожидаясь, когда он стукнет дверью, она крикнула:
— Сто монет серебром! Плачу за всех.
Хозяин застыл, безошибочно вычленив в общем гомоне тот голос, слышать который было приятней всего. А именно – голос, суливший заработок.
— И еще десять сверху, за рассказчицу. Путь далекий, скука великая, - подытожила она, когда все взгляды обернулись к ней.
Повисла тишина, в которой было слышно, как воет и стонет ветер, и как трещит Гряда, терзаемая штормовыми порывами в вышине. Где-то трещали, крошась, камни, где-то на далеких склонах сходила очередная лавина. Барганская Гряда была, без сомнений, полна беснующихся демонов. Но и на нее люди нашли управу.
Старшая тал Мони, увидев Горевестницу, отшатнулась, ее дочери сузили ядовитые зенки и зашипели, как настоящие змеи. Школяр водрузил какие-то странного вида стекляшки на нос и посмотрел на новоприбывшую так пристально, будто пытался заглянуть сквозь нее. Его лицо, в отличие от остальных, не выражало ни страха, ни отвращения – лишь бесстрастное любопытство, будто разглядывал диковинное животное. Бородатый светитель могучим движением отодвинул задрожавшего шута себе за спину, негласно взяв мелкого шакала под защиту. Спрятавшись за широкими плечами, шут осмелел и пискнул:
— Черная дева! Ее принесли демоны! Гоните, пока не околдовала!
На что Горевестница не потрудилась ответить даже взглядом. Не ей привыкать к разным реакциям на ее появление.
— За ней не остается следа, - едва слышно шепнул рыжий карлик.
Блондин, задумчиво почесав подбородок, покрытый светлой щетиной, сделал в сторону Горевестницы неопределенный знак – не то приветствие, не то какой-то защитный жест. Девушка привычно пропустила и это мимо, хоть и отметила про себя, что помимо страха на лице молодого музыканта играло странное, смахивающее на нетерпение выражение. Будто он знал, кого ждать под конец перепалки, и теперь был готов стать свидетелем развязки всей этой необычной ситуации.
Не обращая внимания на возгласы шута, который осмелел – или обнаглел – уже настолько, что даже хватался за посох светителя и пытался взмахнуть им – Горевестница подошла к хозяину извозчиков. Который, надо отметить, для уверенности взялся за дубинку, спрятанную за дверью. Торгашеская жилка не позволяла ему просто уйти, но и суеверия, воспитанные с детства, давали о себе знать. Однако, когда он увидел кошель, хватка на дубинке слегка ослабла, а в глазах заиграл жадный блеск. Девушка протянула увесистый мешочек, полный блестящих монет – все как на подбор, ровно обрезанные вульки, распространенные по отдаленным уголкам Новой Талеи.
— Не бери этих монет! Она их у демонов взяла! – верещал шут, повисая на посохе светителя. — Возьмешь, в дом занесешь, а они в ядовитых жаб как превратятся! Как жену твою и детей покусают – так будешь знать!
Но хозяин уже взял кошель – а взяв, уже не отдать. Несколько раз пересчитал добычу и убедился, что серебрянки настоящие. А уж это он делать умел – не раз ему приносили фальшивки, будто не страшились гнева Ньявузалея – бронзового бога, изготавливавшего все монеты в славном граде Офриене.
Владелец каменной кареты еще раз оглядел Горевестницу – с ног до головы, избежав, правда, заглядывать ей в глаза.
— Спросить бы, за какие такие святые дела тебе перепало такое богатство, - протянул он, откладывая дубинку. — Да только голос твой слушать невыносимо. Будь по-твоему!