Описание:
Была одна дуэль, и дуэль эта №154 от КотаПаникёра. Тема в ней: "Формула счастья". Вечный вопрос, но чем-то меня зацепил. Я хотел написать внеконкурс и так вышло, что написал я его только сейчас. Как бы там ни было, а оставлять на пыльной полке не хочу. Так что вот.
________________________________________________________________________________
Утреннюю прохладу воздуха не пускают в дом закрытые ставни. Однак за годы они рассохлись, и теперь в щели дует сквозняк и светит сонце. Взволнованная ссорой пыль мерцала в плоских лучах. Натянувшись от окна к половику у печи, они скошенной стеной делили дом пополам, отгораживая Анну от её матери.
Будь тут настоящая косая стена, а не из пыли и света, она всё равно пришлась бы к месту. Здесь всё так перекошено.
Скатерть чистая и пахнет хорошо, но стол давно изъели шашели, шатается и скрипит. Грубка помазана, побелена, а кирпичи вкривь и вкось, плита чугунная и та лопнула. Прогнили доски под коврами, течёт крыша, и дым иногда не тянет в трубу.
Глянешь, вроде красиво, а на деле вот-вот рухнет.
Анна хотела, чтобы всё рухнуло, чтобы не видеть сквозь слёзы и стену из света белые зубы матери – её ухмылку.
– Другого найдёшь. – Беззаботно сказала мать.
Она точила нож. И лезвие будто не о точильный камень, а по сердцу Анны.
– Видала, как драпанул? Нос в небо, грудь вперёд, ногами землю бьют. Загляденье.
Анну разорвали как цветок в горшке, как ракушку. Понадеялась – глупая – и створки распахнула, а её калёным железом в нежную плоть.
Слёзы жгли солью глаза и щёки. Румяна давно ими смыты, стёрты ладонью, но губы – дрожащие губы! – ещё красные. Кривятся в горе и обиде.
Анна трогала разноцветные ленты в косе, которые вплетала всю ночь. Одна. Тайно.
– За что?
– Ты мне говоришь?
– За что?
– Как тебя понимать? Я поступила мудро. Ты благодарить должна.
– Мудро? Благодарить? Да как вы можете? Как вы можете так?! Он ушёл! Из-за вас!
Мать засмеялась.
– Так если бы ушёл, милая, – сбежал.
Анна снова заплакала. Душа её как половик для матери.
– После всего, что вы ему сказали…
– Значит, правду сказала. – Она глянула с сомнением на остроту ножа. – Ты завтракать будешь?
Встала как сонная и побрела на улицу. Прочь из дому, подальше от матери и её приправленного насмешками завтрака.
– Потом сама достанешь из печки.
Анна уходила, будто призрак с поля брани. Уныло. Медленно. А куда торопиться, если самый страшный удар уже пропущен? Тем паче, спешка её и подвела. Думала, мать увидит его и поймёт, наконец, что и Анну есть за что уважать.
А вышло так, что не он убедил мать, а мать убедила его.
Анна выглянула их сеней.
Её хата на отшибе. Стоит у подлеска, стрехой ощетинясь, как дикий, робкий зверь. И сонце первым освещает их бугор. Прямо в очи поверх кленов и дубов, а село в тени. Серое, тёмное, тихое, лишь петухи в сараях глухо орут.
Она и боялась, и надеялась его увидеть. А вдруг, ждёт её под горкой? Сказал бы: пустое, идём со мной. И Анна пошла бы. Навсегда. Однак его нет.
С бугра стёжка. Трава щекочет босые ноги, а роса моет и холодит.
Перед Анной следы в обе стороны. Одни осторожные как у цапли в пруду, а другие будто медведь косолапый шёл.
И не жалко ему было сапожки мочить? Наверное, и не замечал, как пинает траву от злости. Ещё бы, столько гадостей о себе выслушать. Кому понравиться? Никому.
И не найдёт теперь Анна парубка. Ни нового, ни старого. Как найти после такого позора?
Теперь людям и в очи не глянь. И стыдно, и страшно.  Хуже всего, когда приветливо встретят на дороге, улыбнутся нежно, а в глазах не друг – суддя. Глаза ведь не только смотрят, они и показывают. Вот завтра к обеду узнают в селе, встретят Анну, молвят «доброго дня», а посмотришь и видно – «уж я-то знаю».
Знали ведь о гульках Анны, о разлуке тож узнают.
И больше никто не захочет к ней свататься. Никогда.
Анна даже ему удивлялась. Что признал в ней хорошего?
Иные девчата бровь изогнут и хлопцы рады, а у Анны они простые, дугами как у образа иконы, без затей и не интересны.
Кабы дело тем кончалось, так ведь лицо без углов. Уж и худа̀̀, вроде, а оно всё круглое, гладкое и нет ямочек на щеках, а за щеками и скул не видно. Губы пухлы, не то̀̀нки. Нос на кончике прямой, не вздёрнутый. И волосы не пойми зачем: ни черноты матери, ни светлости, а как-то посерёдке. А может, родилась она от разности?  Оттого и русый во̀лос? Оттого серы̀ глаза?
Возьмут такую в жёны? Шестнадцатую зиму провела, а глянет на трюмо – наче ребёнок в отражении.  А теперь даже соромно из хаты выйти в село – не заплюют, так отвернутся.
Но и дома життя нет…
Хата тётки первая от речки. Не на дорогу сельскую смотрит, и не на воду, а на бугор матери. Лишь сараем отгородилась.
Когда Анна вошла во двор, собака для приличию фыркнула из будки и замолчала. Узнал цуцык. Или обленился.
Она села на лавку под стеной и начала ждать.
Сонце поднялось выше. Осветило Анну, обогрело, заглянуло в окна.
Грюкнули двери в сенях, потом засов у выхода. Тётка, не заметив Анну, пошла к сараю. Рассыпала зерно в пыль и выпустила кур и гусей из сарая. Едва не сбивая её с ног, они шумной гурьбой набросились на угощение.
– Ах, жыд тебе надиляв! – Тётка схватилась за сердце. – Анна! Ты хоч бы мявкнула. Ох.
Её пухлое лицо разрумянилось, заулыбалось от пережитого испуга.
Тётка на аннину мать совсем не похожа. Полная, суетливая и без капли яду в словах. Если что не нравится, скажет прямо и не станет изводить. Но чаще всего говорит она по-доброму и с любовью.
– А ты так… – Она замолчала в тревоге.
Разглядела Анну: юбка на выход, ленты в косе и красные как с недосыпу очи. Не кошка мирно греется, а мышка от страху трясётся.
– Боже! Что случилось?
И не дожидаясь ответа, тётка бросилась к Анне, обняла крепко. А та сразу разревелась, как не позволила себе при матери. От жалости тётки, от  чуткости и доброты.
– Ну, тише, тише, – она качала Анну в объятьях как малое дитя в колыске. – Тише. Ш-ш-ш. Ш-ш-ш.
Жар внутри утекал жгучими слезами. Когда в груди уже ничего не осталось, Анна заговорила. Будто не своим голосом она рассказала про хорошее начало дня, и каким страшным оно обернулось. Благословение стало проклятием. Радость и надежда горем.
Анна закончила. Тётка сидела с опущенной головой и плечами, руки её забыто лежали на коленях.
– До завтрого все село загудит. Скажут, Анна дурна и ну её.
– Не ты, а маты твоя. А кто по-другому скаже, я сама патлы повырываю.
– Зачем же? Правда ведь.
Тётка покачала головой.
– Замордовала она тебя, цены себе не знаешь.
Цуцык гавкал на гусей и кур – сам проголодался. Тётка опомнилась и побежала в хату. Собаке молоко с сухарями, Анне вчерашний борщ с мяким хлебом.
Муж тёткин, заприметив Анну, пожелал смачного и ушёл в село. Дядьки ставят журавля у колодца, сегодня-то им в уши и нашепчут: и как мать вредна, и как дочь неприглядна. По отдельности хоть бы о нраве мягком у Анны вспомнили, а так… чего уж говорить?
Выкатились дети, девочка и хлопчик. Замурзаны с самого рання, когда и успели?
– Идём. – Тётка поманила за собой в хату. – Наверное, всю ночь не спала, переживала, готовилась.
Так и было.
Тётка уложила её в свою постель, укутала и, поглаживая голову, нашептала песню. Тихую, плавную, долгую…

***
Тихо. Спокойно. Будто в детство проснулась. И пережитое как дурной сон. Только его путаница и осталась – не понять, вечер на дворе или утро. В голове мысли перемешаны, однак Анна уже не пыталась их обдумать, смирилась. И всё улеглось, мирно и складно.
А все ж вечер.
Дядько вернулся от криницы. Заглянул улыбкою к Анне и похвастался дружелюбно работой:
– Вже крючок нацепили. Завтра поставим. Тепер жиночкѝ довольны будуть.
Коваль железный прут да крючки носит к колодцу, лесник дубовые колоды, копачи лопаты, столяры рубанки, а дядько носит туда гарилку. Вже б давно поставили, кабы не она.
Анна встала, взбила подушки и заправила постель.
Дядька ходил до чулану, вернулся.
– Глянь-ка.
Приоткрыл кувшин и запах меду сразу ударил в нос.
– Пчелу обокрал. – Он хихикнул, наполняя миску. – Быстро! Пока малышни нэма.
– Спасибо.
Когда все собрались, тётка накрыла на стол. Анну тож пригласили.
В такие мгновения ей хотелось быть полной сиротой – чужие люди и то добрей.
И тётка принимала к сердцу аннины беды сильнее всех.
– Вот как так можно, скажи? – Обращалась она к мужу, однак тому и слова вставить места нету. – Свататься пришли – радость в доме. Не нравится, так хоть ласкова будь, не ты ж выбирала.
Дети притихли – чуют своей мамки злость и не балуются.
– И теперь слухи пойдут по селу…
– Да ладно тебе причитать. Образуется.
– Ага. Как же. Небось, у криницы уже говорят по случаю.
– Ну, бросили словцо, – он махнул рукой. – Бросили, растёрли й забыли.
– То у вас мужиков память короткая.
– Ай. – Дядька уткнулся взглядом в миску и буркнул. – Куды ж там – разогналась.
– А шо, не правду кажу? – Возмутилась тётка. – Ты, Анна, запомни, не в тебе дело. Ты хорошая, и умная, и умелая. Такую в жинку любой возьмёт.
Дядько подмигнул, одобряя слова.
– Всё дело в твоей матери – она мучит и жизни не даёт. Нашлась характером вредным и теперь тебя гнёт. Вот как такую людыну уважать? Ни добра в ней, ни ласки. Ну, верно ж я говорю? – Обращалась она к мужу, но тут обмерла.
Только что был он мягким как пекарь, а теперь как козак из полону. Анна никогда не видела его таким сердитым. Бывало тётка накричит по пустяку, а ему будто с гуся вода. И надо огрызнуться, но подойдёт и чмокнет. Хоть тётка и одвертает щёку, гнев на милость тож вернёт.
Когда он глянул на Анну, очи его уже не колючи.
– Не гоже прогонять гостя, однак…
– Я сама засиделась. Спасибо за вечерю.
Он улыбнулся тому, как Анна спасла его от неудобства. Надеялась, что умерил злость и на тётку, отчего бы та не случилась.
Анна простилась и вышла из хаты.
Чьи-то голоса. Кто-то идёт од речки. Девчата. Трое их за ветками яблони видно. Несут праньё, смеются.
Анна забежала в сарай тётки. В щель меж колодами и забором наблюдала, пока те не уйдут за хаты.
Стыдно.
Показалась из двора, огляделась и пошла на бугор как на Голгофу.
Труба курит дымком – мать уже вернулась из го̀рода. Она по вивторкам и пятницам на работе у вельможи.
Моет посуду в чугуне на крылечке. До блеска натирала, до скрипа.
– Еда на столе.
– Я у тётки поела.
– От какая выгодная дочь. – Сказала мать с насмешкой. – И кормить не надо цельный день.
Анна молчала прошла в хату.
– И нравиться тебе так людям надоедать…
Так и есть – на столе исходит паром борщ, словно только из печи. Оставила, не тронула.
Села у окна расплести косу на ночь.
Мать на крылечке сполоснула чугунок, взяла коромысло с вёдрами в сенях и пошла до криницы.
Анна следила за ней, пока не спустится с бугра. Потом бросила гребешок и забегала по хате в сборах.
Вытащила юбки и сорочки из скрыни, рушнык, туфельки. Немножко денег, найденных в доме беспризорными, украшение, закатившееся под аннину кровать и которое мать в уборке не заметила, сушеных с осени яблок, любимую ложку, голку с ниткой. Небогатый скарб – вот её приданое, что утаила от матери и сберегла.
Завернула всё в платок и спрятала у изголовья, занавесив одеялом, будто съехало.
И снова к окну. Быстро ленты расплела, зачесала русы волосы, закрутила, завязала. Тут и мать вертается по стёжке.
Закрыли ставни, зашторили окна, двери на засов. Задули лампадку и ко сну.
Не спалось Анне, хоть и надо. Всё слушала, уснула мать или нет.
Тихо.
Однак помня свою спешку не торопилась Анна, выжидала. А ночь проходит. Уж и косу заплела и узелок в руках, однак посмела лишь когда ранний петух кукарекнул. Дальше нельзя ждать.
Посидела на дорожку.
Лишь бы вырваться, лишь бы хватило сил.
Всё. Пора.
Встала, перешагнула скрипучую доску у кровати и пошла к дверям.
Только в сени ступив, Анна услышала материн насмешливый голос:
– Далеко ли собралась, милая?
Мать сидела на своей кровати в темноте.
С кресала чиркнули искры. Масляный фитиль вспыхнул, закоптил, разгорелся.
Одетая ждала. Догадалась – чутьё как у ведуньи.
– Ухожу.
– К тётке с одёжкой и едой? – Она хмыкнула. – Раньше вечера не жди.
– Не к тётке. И к вечеру я не вернусь.
– О как. Пойдёшь в город за милостью? Думаешь, нужна ты людям?
– Может и пойду.
Снова её усмешка. Теперь она говорила «уж я-то знаю, никому ты не нужна».
– А что – весело будет. Аж целое приключение. И оплюют, и ударят, а если удача, и нагайкой щёлкнут. Ага, ступай, милая.
Анна стояла у порога. Шестнадцать годков жила она в материном доме. И с хатой, какой бы дряхлой ни была, и с матерью, какой бы жестокою, а тяжко прощаться. Однак в душе поверх грусти легла обида. Как она так может? Разве не видит?
Шаг, другой. Прощай дом.
Открыла двери.
Воздух протиснулся в хату как озябший на холоде гость.
Всё село в потьмах. Над кленами и дубами только-только сереет новый день. И зирки ещё висят угольками в небе.
Анна ступила с чистого пола в стылую пыль, а затем на траву.
Дорога перед ней чуть осветилась – мать вышла с лампадкой.
Анна обернулась. Хотела увидеть её испуг, когда мать поймёт, что Анна взаправду уходит. Уходит навсегда и не вернётся. Увидеть и может… А мать улыбалась своею ухмылкой.
И такое их прощанье? Такой ей помнить мать до скону?
Анна прикусила до боли губу, чтобы не заплакать. Только не у неё на глазах. И пошла прочь.
Но каждый новый шаг легче прошлого. Она вдыхала свободу свежим воздухом, и грудь не стыла внутри, а горела. Все дороги открыты, и никто не будет насмехаться над ней. Она не позволит.
Только сейчас, избавляясь, понимала Анна, какое тяжкое бремя мать взвалила на её душу, какие страшные оковы на разум.
Сбежала с бугра и лёгкие ноги готовы унести ещё дальше. Однак не могла она уйти, не простившись с тёткой.
Прокралась к окну, где тёткина кровать и постучала ногтем о шибку. Стекло окликнулось тихим звоном. Ещё раз. Хотела в третий.
– Хто там?
Анна аж подскочила.
Грозный голос от дверей – тёткин муж вышел.
– Я.
– Анна?
Он отступил в бок, чтоб разглядеть её напротив светлой хаты.
– Стой тут. – Теперь в его быстрых словах тревога. – Я збужу её.
Тётка выбежала в одной сорочке и в одеяле.
– Что такое? Что не так? Она тебя выгнала? Проходи, не стой.
– Нет. – Ответила Анна сразу на все вопросы. – Я ухожу. Вот, хотела благодарить за всё и проститься.
– Как уходишь? Куда?
Анна пожала плечами и сказала простодушно:
– На поиски лучшей доли. А куда пока не знаю.
– И тебя извела. – Тётка вздохнула, прижалась плечом о стену, как после работы в поле. – Хоть и люблю тебя как свою, а все ж рада, что покидаеш. Ну, дай обниму тебя.
Объятья жаркие у тётки, нежные. Они поплакали.
– Всё. Последнюю каплю выплакала. Больше не буду.
– Вот и правильно. Нечо за неё слёзы лить.
Тётка проводила её к воротам, а потом к самой дороге, а «прощай» как в горле застряло.
– Поживи у нас. Куда спешить?
– Нет. – Анна покачала головой. – Пора.
Вот-вот рассвет, задержалась у тётки. Меньше всего Анна хотела через село идти у всех на виду.
– Прощайте. Не понимайте лихом.
– Ох. Прощай. – Тётка в последний раз обняла её. – Если ты сильнее уродины-матери оказалась, то и долю себе найдёшь хорошую.
Анна растерянно посмотрела на тётку. В белой сорочке, в белом одеяле она будто ангел-хранитель.
– Да. – Удивлённо молвила Анна. – Я сильнее оказалась.
Как откровение, как туман пропал с болота – она сильнее матери.
– Я думаю, пройдёт несколько времени как мы вновь постречаемся.
– Да. Надеюсь ещё сведут нас дорожки. – Тётка перекрестила её. – Храни тебя Господь. В добрый путь.
Анна махнула на прощанье.
– Так куда ж ты?
Тётка тревожно глядела Анне вслед.
Вверх на бугор и вот перед Анной материн дом.
На плетне склонили головы кувшины и чугуны. Осевшую, почерневшую от дождей и времени лозу скрывали красные маки и белые тюльпаны. Подсолнухи за изгородью – сердобольные стражи, отвернулись к сонцу, пропуская Анну невзначай.
Старый ветхий дом сиял побелкой. Сонце уже над окнами – слепит красным, как огонь горит. Под стрехой монистом висят пучки калины, связки чеснока, цыбули, веточки смородины. Посеревшая кровля дымилась паром, отдавая последнюю сырость утра.
Ставни распахнуты. На подоконниках в ожидании тепла цветы в горшках. Иногда покачиваются от ветра.
Дверь открыта. Не придётся ею скрипеть.
Ну вот. Пора.
Вытерев ноги о коврик, Анна шагнула за порог.
***
Стук ножа о доску. Мать готовит завтрак. Как всегда правильна.
Анна зашла в хату.
– Надо же, – сказала мать даже не обернувшись. – Думала раньше обеда не вернёшься, а гляди-ка, прибежала.
Красивый дом. Чистые ткани, ровные половики, точные узоры. Блестящая, хрупкая, ненадёжная красота.
Но был один изъян.
Анна подошла к своей кровати, всегда ровной, а теперь заправленной матерью после ухода дочери, однак смятой. Коснулась – ещё тёплая.
– Здравствуй. – Сказала Анна запоздало.
Это развеселило мать ещё сильнее.
– Здравствуй-здравствуй. Век не видались. Далеко ли дошла, милая?
– К селу.
– Далеко-о. В другой раз мож к окраине получится.
Анна развязала платок, достала оттуда свои скарбы и разложила по местам.
– Другого раза не будет.
– А что так? Столько решимости было. Куда подевалась?
– Пропала решимость.
Стук прекратился, будто мать к чему-то прислушалась. Затем снова: тук, тук, тук.
– Шутки – хорошо. Шутками и парубка нового в хату заведёшь.
Сев за стол, Анна взяла пирог из миски. Она глянула на мать, как та легко управляется с привычным делом. Подошла к ней сзади, коснулась плеча.
Мать вздрогнула. Под ладонью плоть как дерево твёрдое.
– Ты что делаешь? – Резко спросила она.
– Ты поранилась.
Мать глянула на левую руку, с ногтя указательного капала кровь. Прикрыла большим пальцем рану и продолжила резать.
Анна принесла льняную ткань, взяла нож из руки матери и отрезала полоску.
– Я помогу.
– Делай, что хочешь.
Она смотрела в любую сторону, только не на дочь. Свободной рукой оправила на подвесе ложки, разложила морковь рядком, чеснок горкой.
А Анна часто бросала взгляд на неё. Один виток вокруг пальца – взгляд, виток – взгляд.
Сонце заглянуло в хату. Ни одной пылинки в воздухе. Чисто, убрано. Посмотрело очами-окнами на печку, на ковёр над маминой кроваттю. И так ярко и красно, что смотреть нельзя.
– Не больно? Не туго?
Мать всхлипнула и закрыла глаза ладонью.
Её губы. Не усмешка, нет. Ровные, чистые зубки прикусили нижнюю губу до белизны. Когда Анна посмотрела в следующий раз на неё, то увидела, как из-под ладони по щекам, по ложбинкам у носа текут слёзы.
Анна завязала узелок на пальце, поцеловала его и прижалась лбом к деснице.
– Когда-нибудь, – она говорила спокойно и мягко. – В один хороший день, я уйду из этого дома. С тем, кому ты дашь своё благословение. Может быть, уйду далеко. И быть может, надолго. Но я тебя никогда – слышишь? – никогда не брошу.
Анне передалась дрожь от руки перед тем как мама выдернула её. Ею она закрыла лицо.
Грудь мамы часто вздымалась и опадала прерывисто.
– С такой раной тебе будет трудно. Сегодня я приготовлю еду.
Анна отвела маму и усадила за стол. А та не отнимала рук от лица.
– Присядь. Если захочешь, съешь пирог. Он вкусный, ты ведь сама его готовила.
Вернувшись к плите, смыла кровь с доски.
– Я к тётке ходила. – Анна проверила остроту ножа. – Она назвала тебя уродиной.
Мама пригнулась за столом, втянула голову в плечи.
– Я с ней не согласна. Мама, ты же знаешь, что красивая, правда? Ты у меня самая лучшая.
Теперь уже в руках у Анны – тук-тук-тук. Часто наблюдая за маминым трудом, она выучила все движения и теперь у неё самой жесты плавные как в танце.
– А может, научишь…
Но мамы уже не было. Покинула хату незримо. Не выдал её шелест юбки, огонёк над лампадой не дрогнул. И опустел дом.
Анна продолжила готовить.
Работала как мельница в погожий день – от случайного ветерка – вдруг она идёт. В окне подсолнух качнётся, а её сердце колет, будто она вор и боится прихода хозяина.
К полудню накрыть на стол едва успела. А мамы всё нет.
Села обедать. К еде и не притронулась – ждут две полные миски.
В сенях потемнело – кто-то загородил проход. Ш-шух, ш-шух – веник чистый пол чешет.
Мама. Она не села рядом, словно и не приметила дочери. А занялась привычными для субботы делами.  Непривычным было только молчание. И Анна не могла сказать, что тяжелей, насмешки или безмолвие.
Она мела, вытряхивала ковры и половики, мыла полы, прала наволочки и простыни, отирала стол и трюмо, поила цветы, обрывала с них засохшие лепесточки. Но ни единого словечка, такая была тишина.
Хата свежела вокруг, а в самой её середине Анна будто наоборот – увядала.
Она не знала в жизни другого такого же длинного дня.
Сгорбилась, поникла начэ от старости. Так и сидела до самого вечера за столом онемевшая.
За окном тень од лесу накрыла дом, полилась з бугра на село.
Крики гусей замолкли в сараях. Людской смех прятался в хатах.
Конец дня.
Мама зажгла лампадку.
Анна себе заботу украла. Та и не украла, наверно, взяла ненужное – мама же не трогала чугунок с наваренным Анной, как не трогала саму Анну. Наносила мама дров, затопила печку. Всё подготовила рядом, а чугунка и не заметила вроде бы.
Анна вылила миски в чугунок, чугунок на вылошник и в жар печи. Затем обратно.
Мама успела отряхнуть скатерть и наломать хлеба.
За вечерей без молитвы. И ложки не стучат, а боязливо черкают миску. Как бы не ранить тишину…
И после каждый до своей кровати, будто отражения друг друга. Печка меж ними, на печке лампадка светит на обе стороны.
Анна расстелила постель, переоделась в ночнушку. И лишь тогда заметила…
Мама стояла пред ней.  Очи долу. В руке гребешок.
Анна села на краешек, повернулась затылком, косу за спину.
Мама рядом. Развязала ленту, отпустила пряди. Не спеша, не дёргая путаные локоны, а расплетая каждый волосок. Будто и не за Анной ухаживает, а за сорочкой, за вазой, за тем, что нежное и хрупкое. Как заботилась лишь о доме, а не о той, с кем живёт вместе.
Расчесала косу и встала. Ни на миг дольше не задержалась подле Анны.
Она взяла с печи лампаду, собралась уходить, но замерла.
Хата в тревожном свете огонька. Вокруг маминой фигуры белые стены в рушныках и шторках, вышиты картины, покрывало на скамейке, скатерть на столе и красочные половики. Только сама Анна в тени за маминой спиной.
Вот уже огонёк успокоился, а мама ни с места. Вдруг, поднесла к лицу фитиль и подула.
Огонёк мигнул, погас.  Видно только как живая красная лента танцует у наличника – свет льётся через трещину в плите.  Дрова внутри потрескивают.
Мягкие несмелые шаги. Даже пол не скрипнул у анниной кровати.
И вот жаркое дыхание у виска.
И шёпот мамин как шелест цветов:
– Спасибо.
Мама торопливо ушла, будто спугнули.
А на устах дочери осталась, как синее небо в хмурую зиму – счастливая улыбка.

Отредактировано Олег (29.01.2017 14:08:04)