Когда-нибудь я начну тебя и закончу, мой фентезийный роман) Зарисовка из долгостроя.

Было жарко, так жарко…

Солнце слепило глаза даже сквозь закрытые веки. Кожа на лице, плечах и голой спине натянулась, как на барабане, и готова была лопнуть от любого неосторожного движения. Ее жгли беспощадные лучи Перского солнца, от которых не было спасения.
Пить больше не хотелось… язык пересох и превратился в шершавый кусок старой холстины. Вода… холодная вода журчала совсем рядом, всего в каких-то нескольких метрах позади. Стекала прозрачным, вожделенным потоком вниз, из одной в другую чашу многоступенчатого фонтана.

Но тело больше не испытывало жажды… оно изнывало лишь от тоски по тени, мягкой, прохладной пыли на земле, скрытой навесом или крепкой стеной от этого проклятого южного солнца.

Ее тонкие руки отяжелели и не гнулись. Массивные кандалы на узких запястьях впивались в кожу и жгли ее, оттягивали кисти вниз, к пыльным грязным ступням, с которыми были соединены короткой грубо скованной  цепью. Такой, что не позволяла поднять руки выше пояса. Хотелось закрыть пылающее лицо руками, хоть на миг спрятать его от убийственных лучей, но сгибаться было нельзя. Нужно было стоять как можно ровнее, как можно дольше. Иначе можно было больше никогда не встать, как тот бедолага, что лежал сейчас у ее ног, с исполосованной плетьми спиной. Нужно стоять изо всех сил, которые были уже на исходе. Еще один закат и она сможет спрятаться в тень, еще два заката и она вновь будет свободна!

Подул ветер. Раскаленный пустынник, подхвативший с земли острые частицы мелкого песка. Она не успела задержать дыхание и вдохнула его вместе с хлестнувшим по лицу горячим воздухом. Закашлялась, согнувшись пополам, чтобы прикрыть рот ладонью, по привычке или от слабости. Изо рта пахло какой-то гнилью, должно быть желудок на третий день без еды принялся сам за себя. Когда она отняла руку от лица, вся ладонь оказалась усыпана мелкими красными каплями.

- Дай сюда! – огромная прожженная солнцем рука схватила ее повыше кандалов и дернула вперед, словно тряпичную куклу. – Пустынный кашель. Тьфу ж ты мать паршивой овцы! – Выругался надсмотрщик и отшвырнул ее назад. Не удержавшись на ногах, девушка повалилась на стоявшего рядом мужчину. Такого же изможденного как она сама, но более сильного. Он с неожиданным проворством скинул с себя ее руки и отполз, чтобы снова встать и склонить голову, подставив патлатый затылок беспощадному солнцу.

Не было сил открыть глаза. Не было сил подняться. Она лежала, щекой прижимаясь к раскаленной, занесенной песком брусчатке и пыталась не думать о том, что случится дальше. Прямо сейчас.

Свист. Это взвился над площадью гибкий кожаный хлыст.

Удар.

Сначала она услышала его и только потом почувствовала. Боль врезалась в высушенное тело и взорвалась сотнями раскаленных искр, рассыпавшихся по спине пониже лопаток. Она даже не смогла закричать. Только беззвучно раскрыла рот и глаза, которые чуть не вылетели из орбит. Сознание начало мутнеть и оставлять ее, когда в воздухе раздался еще один посвист занесенного кнута.

- Стой. - Боли не последовало. Человек, остановивший надсмотрщика, говорил на чистом имперском, не коверкая звуки на манер южной речи. - Эту я куплю.
- Она еще не рабыня. Азгмар, да арок мин дара (пусть славят его имя),  еще не собрал свою дань! – надсмотрщик брезгливо выдернул свой хлыст из руки остановившего его наглеца и встал по солнцу, чтобы видеть, с кем говорит.
- Тогда отойди и дай ей достоять до конца. – Человек говорил медленно, делая паузы между словами, словно объяснял ребенку. - Потому что Я ее покупаю.
- Три дня для жертвы и один для свободы, да макан мин вара (пусть помнят его слова)! Вернись к господам, арроканец, пока не занял место рядом с этой северянкой.
- Я гость Хиджара доз Тхутти, оставь свои наставления при себе и освободи девчонку.
Надсмотрщик хищно осклабился и покачал головой.
- Не Хиджар доз Тхутти вывел асорцев и симонян из красной пустыни и не он призывал дождь на неродящие поля. Не ему и отменять заповеди Азгмара, да арок мин дара, макан мин вара. Иди! – он хлыстом указал в сторону от площади. Мужчина не сдвинулся с места. – Ты глухой или глупый?
- Дай ей достоять до конца. – Не терпящим возражения тоном, отозвался тот. – Она стояла сама, пока ты не вмешался.
- Эта шматцэ (драная, паршивая овца) и так сдохнет. У нее пустынный кашель! Рабыни из нее все равно не выйдет, только попортит мне остальных. Господин метит свои жертвы красным и подгибает им ноги, толкнул я ее или нет – она не встала и уже не встанет.

В груди словно сдвинулся камень. Нужно жить – она еще не готова умереть! А может жалкие остатки былой силы, растоптанного и униженного чувства собственного достоинства? Столько раз в ней сомневались, отказывали в последнем шансе, считая ее слишком слабой, для того чтобы им воспользоваться. Столько раз разжигали в ней злость и обиду, считая слишком слабой, маленькой, глупой, неподходящей.

Она подогнула колени к животу и выставила вперед руки. Медленно перенося вес с одной точки опоры на другую, поднялась из раскаленной желтой пыли и снова выпрямилась, исподлобья посмотрев на надсмотрщика и покупателя арроканца.
Надсмотрщик сплюнул себе под ноги и, туго скручивая хлыст, пошел дальше, мимо колонны изможденных пленников.
Арроканец же ничего не сказал. Просто стоял и испытывающее смотрел на нее.

Девушка ответила на взгляд с той же холодностью. Внешность арроканца была под стать его голосу – высокий, нескладный, с недовольным вытянутым лицом, испещренным глубокими, но еще не старческими морщинами. На вид ему было лет сорок или около того. Разрез глаз, хищная форма носа, опущенные уголки губ - все это вкупе придавало его лицу выражение высокомерия и брезгливости. Впрочем, как еще может смотреть господин на раба, которого желает купить.

- Три дня для жертвы и один для свободы. – Просипела она и криво улыбнулась растрескавшимися губами. В пересохшем горле засвербело от усилия, словно за каждое произнесенное слово ей пришлось проглотить кусок стекла.
- Просто постарайся дожить до заката.

Бросив эти слова, он развернулся и пошел к спасительной тени городских построек.

Девушка смотрела ему в спину, пока мужчина не смешался с потоком людей у края площади. Там, под навесами из пожелтелой парусины, растянутой между домов, прилавков и врытых в землю деревянных столбов, свободно гуляли люди. Они, как и день ото дня, совершали покупки в лавках, шли по личным делам или праздно глазели на вереницу узников, расставленных полукругом на Жертвенной площади.

Пленники, рабы или мясо для стервятников – до людей, изнывавших от страха, жажды и зноя им не было никакого дела. Этот город на окраине Перса испокон веков жил за счет торговли с пиратами, морскими и пустынными, товаром которых преимущественно служили люди. Оттого их глупо было упрекать в равнодушии или молить о помощи, ведь скотина, диковинные звери, пленники из далеких земель, для них было все одно – товар, за который назначают и сбивают цену в базарный день.
Тяжело и медленно миновал полдень третьего дня, солнце начало клониться к западной границе города, но до вожделенной прохлады было еще далеко.

Будь прокляты эти пустынники, вместе с их гнусными обычаями! – не сказала, подумала она в который раз. Не было сил, даже мысли ворочались словно сытые пиявки – тянулись, растягивались. Мир перед глазами плавился и расплывался; она едва держалась на ногах от усталости, обезвоживания и боли в мышцах, в висках… Тело била мелкая дрожь, казалось, с каждым новым вздохом жизнь утекает из нее по капле. Собственное дыхание обжигало! Любое дуновение, колебание раскаленного, напоенного солнечным жаром воздуха причиняло боль – кожа на ее руках и бедрах раскраснелась и припухла, кое-где образовались грязные корки от пересохших ожоговых пузырей, которые жутко зудели. Страшно было даже подумать, что творилось с плечами и оголенной спиной. Короткая тога, скрученная из грубой холстины, прикрывала лишь грудь и верхнюю часть бедер, но даже под ней ее светлая кожа умудрилась сгореть.

Отредактировано Лисичка (20.06.2017 19:44:37)