Змеи капризных шнурков
Побеждают детские пальцы,
Но упорно хватая их вновь,
Деловито кряхтишь: "Я сама!"

Сложный новый урок,
Время долгих ночей над тетрадью.
Может быть нужно помочь?
Дверь закрыта. "Я справлюсь сама!"

"Мама, он просто - урод!"
Хочешь, вместе над фильмом поплачем?
Или любимый пирог?
Слёзы вытерты: "Справлюсь сама!"

Жизни крутой поворот
Стержень ломает упрямый.
Снова одна разгребёшь?
"Мама, если б ты рядом была..."

***

совсем забыл — и вдруг свело живот,
и вдруг сегодня вспомнил как живого
(а был ли мальчик?)
(не было)
но вот
из запаха, сырого, дождевого —
вот сумерек лиловая стена,
а вот в кармане вымокшие спички —
кто сиживал у углей дотемна,
а засветло чурался переклички
и чья худая длинная спина
сутулилась у стенки по привычке, —
вдруг вспомнил, что три вечера подряд
и я с тобою сиживал у углей, —
оброк, напоминающий обряд.
и пять отрядов, выстроенных в ряд,
и солнечный метательный снаряд,
такой же, только выше и округлей,
из птичьих гнёзд вставая поутру,
шипел, спускаясь в воду ввечеру
за дальний дол, за перекат полей,
и таволга так кипенно кипела,
и всхлипывала иволга, и пела
кукушка за зелёной пятернёю
клонящихся к рассвету тополей
заутреннюю зорьку — встань, мол, встань, —
и это чувство, налитое всклянь,
чужое, незнакомое, щенячье —
тебя любил три вечера подряд,
не зная, как назвать это иначе:
три вечера мучительно, щемяще
(как лист осенний) падало на грудь,
а там и рассосалось как-нибудь,
но память (память?) память не твердеет,
а только индевеет. перед сном,
лежащий на постели в одиночку,
дохнёшь, протрёшь ладонью — заблестит,
как новая.  как звонкая латунь
над белым, белым гипсовым горнистом,
и сразу помнишь, кто дудел в рожок
и даже кто в конце концов разжёг
(как будто я?) прощальное кострище,
из целых сосен сложенный костёр —
смоляный сруб как избяную стену —
и вообще — и кто в конце концов…

так пионеры закрывают смену
(так викинги хоронят мертвецов)

Я умираю сто веков
Кровавым морем уплывая
Все дальше от твоих небес
Покрытых инеем чудес

Мне реки льют в бокал вино
А ночь мне дарит звезды
Все о тебе мечтать готов
Но мне нельзя, так сказал Бог

Вам представляется он добрым
Веселым, озорным, покорным
Но он не любит никого
Он сеет только одно зло

И даже здесь он убивает
Казалось бы куда еще
Его страданья забавляют
Он любит пить лукавое вино

Мне так хотелось быть с тобою
На все века, во все года
Я просыпаюсь, обнимаю
Тебя. Ведь я еще живой
А в одиночке мне уж хватит

Вместо названия

“Двадцать две кнопки в лифте,
Три щелчка при повороте ключей,
Слова непонятным шрифтом,
Предоставлен себе - неизвестно чей”

спрятался под кроватью, уши закрыл;
папе не по душе, что я делю морковь и горошек,
не нравится ему, что потому обед остыл,
папа не любит, когда считаю хлебные крошки.

с тех пор, как громко хлопнули двери,
я не видел папу, мама целыми днями рыдала,
мне оставалось только во что-то верить,
я говорил маме «мама поиграем сначала».

и мы не поиграли ни разу точно,
через месяц я нашёл письмо в одну строчку;
в спальне мама летала в полуночной
темноте, я не докричался, ушёл в одиночку

Вместо заключения
«Сто восемьдесят две ступени,
Кнопка, сигнал домофона, дрожащий шум
Выходить туда - столько мучений,
Но маму нужно спускать, без счёта и дум»

Не имеет значения сколько идти.
И дорога то хлябь,
То пустыни пески.
Я дорогу свою полюбил, как дитя.
И лелею её то скорбя, то шутя.
Спросишь ты: «В этой сети тернистых дорог
Разве ты не страдаешь –
Ведь ты одинок?»
Что могу я ответить? Ведь ты не поймёшь,
Как по венам души растекается дрожь.
Как тоскует она по тиши вековой.
Снова манит меня
Ветер странствий хмельной.
В одиночку бродить по дорогам степным
И по горным развалам, по тропам седым,
По заброшенным, может быть, гиблым местам -
Мне легко.
Затеряться в глуши не боюсь.
Я в движенье всегда.
Только в городе грусть:
В суматохе машин, мельтешеньи огней,
В пустозвонстве людском -
Круговерть новостей.
В мёртвом камне домов
Погибает судьба.
Ухожу в те края,
Где живая вода.
И когда я в пути повстречаю рассвет -
Знай, на свете счастливее нет
Пилигрима-бродяги.
Пройдёт много лет.
Верь, однажды, презрев твердь Земли,
И по звёздным дорогам сумею пройти.
Я войду в Млечный путь никуда не спеша.
И напьюсь света звёзд –
Пусть ликует душа!
И создам новый мир
Клубом вечных дорог.
Для скитальцев свой рай,
Где царит светлый Бог.
Скажешь снова: «Романтик несбыточных снов!»
Может так. Не признать повседневных оков.
Для вселенной – творец.
Пыль, скрутив в облака,
Там в туманность моя окунётся рука.
И возникнет из пригоршни звёзд и планет
Мир без войн и страстей – тот, которого нет.
Вечность зубы стесав об упрямство моё,
Вдруг, подарит любовь
И признанье своё.
И смотря свысока на проделанный путь,
Буду байки травить о былом с кем-нибудь…

Чёрным по белому

Гуляю я по крышам
В одиночку
Я кричу на всю округу
Но никто не слышит
Кличу я свою подругу
Но она не идёт
Так как я – зимний кот
И гуляю я по крышам
В одиночку.

Я по улицам хожу
В одиночку
И себе я места
Совсем не нахожу
Не даёт мне чести
Моей шерсти цвет
Так как я – чёрный кот
И дороги я перехожу
В одиночку.

Иду по снегу белому
Сам чёрный как смола
Враг я миру целому
Сущность моя зла
Иду по снегу белому
Печально скривив рот
Так как я – одинокий кот
Чёрный иду по белому
В одиночку.

В одиночку

В эпицентре взрыва плоти
Рассыпайся, мясо, пеплом.
Не останется страданий,
Только разум в клетке мозга,
Заключенный в одиночку.
Без эмоций и без страха
Все оценивает точно.
Не прощая, не жалея,
Не испытывая зависть.

Песенка Чёрной вдовы

Чёрненькие стены
Чёрный потолок
Плетётся паутина
Но какой в ней прок?
Я сгораю заживо
Я сама в трясине
В липкой и зыбучей
Её не пересилить.

Трясутся лапки чёрные
Страдаю я в болезни
Болезни одиночества
Бабочки и слизни
Меня спасти пытаются
Голод утоляя
Но что мне голод плоти
Когда в себе петляя
Бреду всего я против
Особенно влияния
Черненького пола
Чёрненьких дверей,
Не услышат стона
Моего, поверь.

А однажды, помню
Всё было иначе
И с блаженной вонью
Выползло исчадье.
Тьмы исчадье чёрное
Хиленькое тельце
Грязь с него не смоешь
Тут всё плохо в этим…

И любовь чернющая
Покорила сердце,
Нежность вездесущая
И слиянье с принцем.
Вместе мы построили
Гнёздышко для деток,
И из благовония
Наплели мы сеток.

А сейчас сижу одна
В чёрном помещении,
Пал мой муж лохматый
Жертвой ухищрений.
И лежит его скелет
Уж не дышит что-то,
Излучает чёрный свет
Замогильна стужа.

Нарым, боль моя…

Кто-то помнит сейчас, как почти век назад
Васюган заселяли насильно?
Баржи шли и подводы везли на закат
«Кулаков от земли», ныне ссыльных.

В чём забрали – вот так и везли в дикий край,
Лишь с сумой, да в исподней рубахе.
Конвоиры с винтовками, ругань и лай,
И глаза округлённые в страхе.

Ни за что. По команде верхушки: «В расход!»
Семьи шли «самоходом» в болота…
– «Жидким» выдался предкам моим эшафот –
Каждый шаг должен быть отработан!

И копали землянки… Руками подчас.
– ( Инструмент конфискован при ссылке)
Умирали от холода. Голод и грязь –
… по всему Васюганью могилки…

Коменданты старались, сгоняя в колхоз
Люд босой. И детей не щадили.
И копилась в людских душах правая злость,
На неправедность этих судилищ.

Жёстко «гайки крутили» чекисты. Судьбу,
Пуля запросто правила. Точкой…
Шашкой голову с плеч, да за космы в толпу…
Слово против – запрут в «одиночку».

На рассвете, когда петухи заорут
В поле выведут, выстрелят в спину,
А совсем «неугодных» в «клоповник» запрут
Иль распнут на кресте из осины.

Кто сказал, что всем миром мы сможем взлететь?
Нет. Мы все, в темноте в одиночку,
Выбираем то мысли, то действа не те,
То боимся, то ищем отсрочку.

(Продолжение следует…)

Негумилёв

В одиночку мою заглянула луна –
Изловчилась, хотя вместо окон стена.
Ткнула разум копьём, в полусна саркофаг,
А на древке горит жёлтый яростный флаг.

– Брось темницу чумную, – царица кричит,
– Столько тайн и сюрпризов в свободной ночи!
Незнакомки признание, белая грудь…
Ждёт тебя, паладин, героический путь.

Но я твёрд – я клинок, закалённый в крови!
Мне не нужно таинственной дикой любви.
Мне бы дебет свести распроклятой казны…
Не впервой, задержусь до заката луны.

В одиночку, в «одиночке».
Куст хлыстом стегает дождь.
Не ложатся строем строчки,
По углам свернулась дрожь.

Он и я - два человека,
Одного отца сыны.
Два правителя, два века,
Две медали стороны.

Где ты скрылся, молчаливый,
Всесвидетель друг - Паук?
Видел ты, как торопливо
Мне замкнули цепь вкруг рук?

Как меня скрывает камень,
Стены, витые плющом,
Догорает, гаснет пламень,
Страшно мне: а что потом?

Мне не нужен никто никто никто
ни человек-ветер, ни человек-океан, ничьё дружеское плечо
Хорошо, когда можешь сам рассказать себе анекдот
Хорошо, когда разговором с собой увлечён
Хорошо когда обречён
быть не при чем
Не прилаживаться в пазы
В строчке знание языков: только свой потайной язык
В строчке хорошие качества суперспособности: умею быть одинок
Говорить 'ах диковинный был одинокий денек'
Здоровье: что-то с глазами, глаза мои смотрят внутрь
Потому не могу просыпаться утром, внутри меня нету утр
сквозь меня ходят стайки улыбчивых тёть и дядь
Я не знаю, чему они радуются, идя
Почему лицо твоё источает шум
Истощая запасник тем
Между нами в пропасти сгинут десятки шхун
Я ужасно занят - на нашу стену бросаю тень
Я люблю всех людей, только очень навыворот и хитро
Их шуршащий поток и молчание рук в метро
И ещё полуночный автобус
Когда город как черный октопус

мне не нужен никто никто пусть
Мне не снится
(И ты не тронь)

Небо сквозь провода

Был к земле привязан, но не навсегда,
Видел небо, но уже сквозь провода.
Пусть не мог забыть, но не ждал огня,
И пытался жить, память не храня.
А мысли всё в стратосфере витали,
Где самолёты отлиты в металле.

Потолком ему светлая слюда,
Небо видел только сквозь провода.
У ворот зари ожидал во сне,
Как оно замрёт и рассыплет снег.
Но облака выбирали свободу,
И проливали задумчиво воду.

Ненадёжен взгляд, голова седа,
Но не вечно небо сквозь провода.
Одинокий ангел, что лишился крыл,
Вдруг однажды утром побежал и взмыл.
Лишённый маски, преграды и цели,
И струны в небе смирились и пели.

Неонарцисс

Тоскливо быть мной в одиночку,
В одиночку собою быть грустно.
Молю Бога, днём, вечером, ночью:
Ниспошли! – молю, письменно, устно.

Ниспошли мне такого же! Точка!
Сделай клон, изготовь мне меня.
Лью стихи в небеса: строчка, строчка…
Между светом и тьмой беготня...

Будь такое: когда меня – два,
Кто-б из нас для кого был игрушкой?
Я ли, он ли – шептал бы слова
О любви, нежно, страстно, на ушко?

И при этом я был бы один;
Разве можно сказать, что нас двое?
Сам себе – раб я и господин.
То – любовь? Или чувство другое?

Наплевать! Нам не всё ли равно?
Нам с другими не так интересно.
Мне… Не мне, нам! – пора бы давно,
Обходиться с самим собой честно.

Просто мне не хватает себя:
Где мы видимся? В зеркале разве?
А мне хочется просто обнять,
Прикасаться к себе раз за разом.

Дорогой, появись, позови;
Милый Я, вот – душа нараспашку –
Лишь тебе я призна́юсь в любви.
Где найдёшь ты такого милашку?

А пока – видеться в зеркалах,
Вот и всё, к сожалению, я знаю.
И с улыбкой твоей на губах
На зеркальном полу засыпаю.

"Паршивая дрянь
Что зовёшься судьбой!
На инь всё делить и янь
Так же, как ты, сможет любой.
Несправедлива и страшна
Ты, мразь и злодейка!
Для кого-то ты мерзкий кошмар
А для других - бытия златошейка.
Большинство ты превращаешь в пыль:
Мелких людей, простофиль.
Кого-то в небеса возводишь:
Героев, злодеев от забвенья
Отгородишь.
Но есть одно исключенье:
Те, кто не верят тебе.
Они, порой люди простые,
Намеренно тебе плюют в лицо
Они - живые,
А не твоё типичное гнильцо.
В одиночку борются с тобой
Хоть и обречены на провал
Они в твоей системе сбой -
Так сбей же их наповал."

Посвящаю тебе симфонию,
из тех, что требуют жестов,
из тех, в которых оркестры –
труппы костей,
глазницами глядя весело
на надгробные спинки кресел,
посреди партитур замирают, как на холсте,
чтобы дать отойти от трепета
пустоте.
Мне стало легко.
Я теперь с узлом за спиной
в комнате с мягкими стенами одноместной
бесконечно могу духовой
дирижировать бездной,
посвящая тебе нетрезвые,
не смотанные в кассеты
строки мотивов,
несыгранных и неспетых,
пытаясь вложить в них истины,
как ослепший художник, который по ноте
срывая выставку белых полотен,
без устали ищет очки
и кисти,
что бы душу его очистили.
Мне стало легко
затеряться
в черной дыре прострации,
и вот, на полу не найдя себе места,
я теперь словно призрак маэстро,
что пойман у ветхой двери с поличным,
лязгая связкой ключей
скрипичных,
запертый в одиночку,
посвящаю тебе
все до скрипичной
точки.

ПЕРВЫЙ МУЖИК:

Ну, выпьем снова, братцы, за выпавшую долю, 
Да за часы веселья, что здесь мы провели. 

Ведь есть ещё отрада, почтим её застольем,
Ведь есть ещё (придумать) для воли и земли!..

Пускай они – парковка, две палки без качелей, 

Скамейки и верёвки… Где сушится бельё. 

Но посмотри, как ветер пыль по асфальту стелет, 

Поднакати на душу, и помни – всё своё… 

Ведь это, знаешь, это… А, вижу, вы молчите.

И что ж, довольно слова, давайте отдохнём. 

А может ещё водочкой немножко одолжите?

ВТОРОЙ МУЖИК:

А как же, ведь вся наша. Давай стакан, нальём!

(наливает всем)

ТРЕТИЙ МУЖИК:

Я к толкам не приучен,

Я пью за правду-мать,

Мы жизнь свою пропили – 

Так будем допивать!

(чокаются стаканами, выпивают) 

ВТОРОЙ МУЖИК: 

Хорошая легенда… Ты прав, Василь Ефремыч,
Давай- ка свой стаканчик. А, хорошо-то как.

ЧЕТВЁРТЫЙ МУЖИК (молодой, со всеми признаками вырождения на лице, корчит вдруг недовольную, дебильно-грозную гримасу) 

ПЯТЫЙ МУЖИК:

Не надо здесь грозиться… Не надо мучить немочь. 

Я тоже в своё время имел такой кулак! 

(Показывает на пузо. Все смеются)

ЧЕТВЁРТЫЙ МУЖИК (сделав простое лицо)

Э-э-э…

ТРЕТИЙ МУЖИК:

Я к толкам не приучен, 
Я пью за правду-мать, 
Мы жизнь свою пропили,
Так будем допивать!

(выпивают)

ПЕРВЫЙ МУЖИК:

Да, понимаю, братцы. Не вечно жить на свете… 

Придёт и наше время, придёт, когда-нибудь. 

Я помню, как однажды я выступал в дуэте, 

Я пел шальную песню, про третий, что ли, путь. 

То ельцинское время, далёкое отсюда, 

Лихое это время, что всех нас забрало. 

Тогда ведь мы узнали, как просто стать паскудой.

(молчит)

Я что-то, знаешь, братцы… как будто рот свело…

Хотел сказать, а слово не вывалится толком...

(осматривается)

Где все?

(на миг прозревает, что сидит один за пустым столом и пьёт водку из пяти стаканов)

ключом музыкальной шкатулки, попавшей в зазор,
тайной пружины заводится разговор
о делах, о погоде, о свете и темноте
ловятся темы, только не те, не те
натыкаются на молчание, странный взгляд
но заведённые всё говорят, говорят.
говорят, потому что иначе им невозможно быть
говорят, потому что им нужно заговорить,
вдруг обрывают речь, не помня, с чего началось
а слова остаются в тебе, словно в горле кость
и ты выговариваешь их потом, в одиночку
доводя одно за одним
до точки.

— Куда вы меня?
— В одиночку. Выходим, проходим, не стой

не с той поднялась я сегодня ноги
не с той обувать начала сапоги

итог – одиночка
такая же я
холодная, не-проница-емая

стучись – не стучись
ори – не ори
пускай точно рыба на льду пузыри

понимай: умираешь
но не до конца
живая приманка

хотят на живца
дракона ли, змея – зверя! поймать

ох, несдобровать мне
ой, несдобровать