Кости и плоть

Неукротимый, порывистый ветер продувал побережье, и подгоняемое им угрюмое море гнало сумрачно-серые валы в сторону гавани.
Пришвартованный корабль покачивало на волнах.
Моряки спускались по сходням на оживленную пристань, пока чумазые грузчики споро разгружали трюмы. Пассажиры, покинувшие судно, толкались в пестрой толпе, стремясь к выходу на площадь. Среди чернорабочих, матросов и путников, ожидающих отбытия, мелких служек, зевак, мальчишек, воришек, нищих и падших людей, вместе погруженных в суету портовой жизни, стояла фигура, совершенно чуждая этому месту. Босоногая женщина под бумажным зонтом и в темной накидке поверх одеяния монахини.
Ясная знала, что глазеть на зрелища недостойно. Но она слишком долго жила вдали от мира – и почти позабыла, как он ярок. Да и не пестрота привлекла ее взгляд – лишь то, насколько слаженно действуют люди, давно и хорошо знающие свое дело. Когда ни одно движение не бывает лишним или неловким. Вся внешняя суета, если приглядеться, оказывалась настолько уместной и точной, словно шло представление на сцене.
Внезапно ее толкнули в спину – и этот толчок вписался в звучащий ритм. Она посторонилась.
Снующие кругом люди кутались в шерстяные и кожаные одежды и нахлобучивали шапки до самых глаз. Под ногами у них чавкали лужи, в которых стремительно проносились опухоли тяжелых, налитых влагой облаков. Потемневшие от сырости каменные дома на пристани жались друг к другу, ежась от пронизывающего ветра. Босые ноги Ясной изрядно замерзли, но она едва это замечала.
В последние дни морского путешествия сильно штормило, и несколько мгновений после схода на причал она стояла, прикрыв глаза и наслаждаясь незыблемостью. А потом позволила захватить себя еще более острому чувству: после долгого пути, после стольких лет вдали – она наконец-то вернулась домой! Влажный морской ветер пробирал до костей, взметал одежды, ронял на губы соль и горечь, и ей был знаком его жестокий порыв. В нем чувствовалось дыхание чего-то близкого – неласкового, но родного.
Она долго стояла на пристани. Только вдосталь наглядевшись на корабли, людей и неспокойное, грозное, но уже не властное над нею море, нанюхавшись запахов йодистой соли, рыбы, смолы и гниющих водорослей, Ясная громко чихнула – и отправилась в путь.
Впереди были несколько дней пешего хода по дорогам, превратившимся в хляби, под серым небом, непрестанно сеющим дождем. Она не могла нанять повозку, не могла и переждать непогоду под крышей – было нечем заплатить за постой. Монахи не копят денег.

Уже много часов спустя, в полях, она почувствовала себя плохо. Жар через недолгое время сменился жестоким ознобом и ломотой во всем теле.
Дорога была пустынна, и на все стороны света, куда ни глянь, бесприютно. Ни огонька на горизонте, ни звука человеческого присутствия, ни дерева, ни ветки; единство бесконечного поля нарушала только едва заметная в пожухлой траве колея. Кто поедет здесь в такую пору?
Нет страшного в простуде, когда можешь вечером погреться у очага, выпить горячего травяного настоя и, не выполняя работ по причине хвори, уйти в спальню и в тепле уснуть. Но вдали от крова, не имея возможности даже развести огонь под непрекращающимся дождем, насквозь промокшая Ясная поддалась унынию.
Постукивая зубами, она уселась на влажную землю и стала ждать неизвестно чего. Даже не столько ждать, сколько отдыхать: она чувствовала себя полностью разбитой. Не было сил идти дальше.
Вскоре она поддалась зыбкой вязи бреда, в котором не могла уже отличить свет от тени, и явь от сна. Все стало смутно, день казался ночью, мысли смешались.
Она не помнила момента, когда на горизонте появилась телега, запряженная парой волов, которая медленно ползла по колее вглубь острова.
Поравнявшись с Ясной, крестьянин остановил волов, неспешно развернулся и уставился на сгорбившуюся у обочины фигуру. На нем была размокшая от дождя широкополая соломенная шляпа, из-под которой виднелось темное и туповатое морщинистое лицо старика.
Ясной было плохо – так плохо, что она едва понимала, что происходит. Она сидела, кое-как прикрывшись зонтом от косого дождя, и ее покачивало из стороны в сторону. Если бы, вдоволь наглазевшись, крестьянин подстегнул своих волов и отправился дальше, она бы и не подумала окликать его.
Тем временем старик сунул кнут за пояс, слез с телеги и, медленно подойдя, кое-как присел на кривых негнущихся ногах и заглянул ей в лицо.
– Даэ? – спросил он скрипучим гнусавым голосом. – Даэ? А дра гул?
Ясная ничего не ответила. Ее глаза под полуопущенными ресницами закатились за веки, и затменный разум скрылся во тьме.

– Даэ?..

– Дра гул?..

Кто-то говорил.

– Дра? – повторял старик, настойчиво и покойно.
– Что? – спросила Ясная ослабшим голосом. Она приоткрыла веки и подняла лицо.
Старик водил коричневой мозолистой ладонью у нее перед носом.
– Аэн дра... – пробормотал он и, взяв Ясную за предплечье, поставил на ноги.
Подведя к телеге, он втолкнул ее наверх, забросил следом зонт и, обойдя, уселся на передок. Неторопливо взял в руки кнут, расправил его... и снова отложил. Обернулся.
Она лежала, недвижимо вытянувшись на сырой соломе, осунувшаяся, с запавшими, темнеющими глазницами и белыми губами, и дыхание едва поднимало ее грудь. На ее лицо с неба бесконечно падали холодные капли, но она почти не чувствовала их прикосновения.
Старик стащил с плеч потертую рогожу и накрыл Ясную, склонился одеревенелой спиной и подоткнул грубую сырую шкуру ей под плечи, укутывая.

– Дра?.. – сквозь мутную пелену бредовых видений прорвался знакомый уже скрипучий голос. – Дра?
– Аэн... дра... – прошептала Ясная, облизнув запекшиеся губы. – Аэн... Ноото гэн аэ...
– Хм, ноото, - проскрипел голос задумчиво. – Заболела, что ль?
– Да... – сказала Ясная. – Я очень больна.
Голос больше ни о чем не спрашивал. Повозка не двигалась. А где-то неподалеку раздавались заунывные скрипы и свист.
Ясная с трудом открыла глаза. Кругом царила кромешная тьма, но на лицо все еще реяла сверху холодная морось. Не сразу она осознала, какие звуки раздавались. Похоже, они въехали в лес: вокруг поскрипывали стволы деревьев, в ветвях свистал ветер.
– Ке... – произнесла она, вспоминая знакомое с детства, но за годы отсутствия позабытое наречие Земли Камней. – Старик, почему мы остановились?
– Развилка, - сказал тот. – Я еду домой. Ты сможешь идти? Далеко добираться?
– В деревню за Железными холмами.
– Далеко... – прогнусавил старик. – Не дойдешь.
– Что же делать? – безнадежно спросила Ясная.
– Кхмм... – прокряхтел он. Подумав, медленно произнес: – Не очнись ты, я бы отвез тебя в свою деревню и там похоронил. Высокий холм уже близко. Но раз жива, будь моей гостьей. Не бойся, я старик, а дома у меня только внучка, больше никого нет.
– Спасибо...
– Да чего уж там, - пробормотал старик. В темноте послышался щелчок кнута, и телега медленно тронулась c места.
Ясная лежала, слушая тяжелый топот и сопение волов с безучастной отстраненностью.
– Я вначале принял тебя за оборотня или разбуженную покойницу, - произнес вдруг старик и громко сплюнул в сторону. – Потому и спрашивал, не мертвая ли ты. Мертвые не любят, когда их приветствуют, как живых.
Ясная молчала, не зная, что сказать на это... и вдруг ей стало страшно. Ее приняли за покойницу – это дурной знак!
– Я устала и присела отдохнуть, - сказала она дрожащим голосом.
– Даже не знал, стоит ли подъезжать ближе... – продолжал скрипеть старик. – Потом думаю: я ведь уже стар, и смерти мне бояться глупо, днем раньше, днем позже – какая разница. И хорошо, что подъехал. Оказалась ведь живая.
– Я простудилась, - сказала Ясная. Она чувствовала себя так, будто не вполне еще очнулась от глубокого сна.
– Да-а... ветра, холода... – прогнусавил старик. – Ты откуда шла в такую пору одна?
– От пристани.
– Прибыла с большой земли, стало быть? – удивился старик. – Откуда тогда наш язык знаешь?
– Я родилась здесь. Сейчас возвращаюсь из Обители Сияния.
– А-а... – протянул старик. – Село такое?
– Это монастырь на том берегу, вы разве о нем не слыхали?
– И ты монашка, значит? – старик пропустил ее вопрос мимо ушей. Видимо, название ему ни о чем не говорило. – А то я думаю, кто додумался отпустить женщину в путь одну – или дом осиротел без хозяина, или беглянка. Стало быть, монашка... Паломничаешь?
– Пришла повидать родных.
– Что за семейство, может, я их знаю?
– Лунный камень, - после некоторого колебания назвалась Ясная.
– Кххм... – прокряхтел старик задумчиво. – Что-то внучка рассказывала о них, только я, старый, все позабыл. Справься потом у нее.
– Все ли у них в порядке, все ли здоровы? – в волнении спрашивала Ясная.
– Хмм... Кто-то умер у них, я слыхал, - пробормотал старик. – Давно только это было, вроде как... Ты спроси лучше у нее, я, может, и перепутал.
Ясная принялась гадать, кого из рода могла постичь эта участь... и почти сразу успокоилась: наверняка умершей объявили ее саму. Выходит, не зря старик обратился к ней дра гул.
Хотя кругом стояла непроглядная темень, Ясной вдруг почувствовалось чье-то присутствие неподалеку. Поначалу она даже испугалась – так странно было это ощущение чего-то незримо ведомого, что как будто тоже заметило ее и обратило к ней свое внимание. Но, пораздумав, она поняла, что они просто приблизились к деревне, и она заранее узнала ее по едва уловимым, но известным запахам людского жилья, готовящейся пищи и едва слышимым, привычным звукам... Вскоре в отдалении послышался отрывистый лай, где-то заблеяла овца.
Когда ведомые животным чутьем волы нашли в темноте ворота и остановились, старик слез с телеги и пошел отворять. Широко распахнув скрипучие створки, он взял одного из волов за кольцо в носу и завел повозку на двор.
Ясная приподнялась с соломы. Ее глаза, привыкшие к темноте, заметили впереди несколько светлых ступенек, ведущих вниз, к темной двери в дом. Старик тем временем спустился по лестнице и, заглядывая вглубь жилья, крикнул:
– Эй, внучка!
– Да, дедушка? – сразу же отозвался ему тонкий женский голос.
– Давай, приготовь поесть, у нас гость!
– Хорошо, дедушка, - ответил голос. Где-то в глубине дома послышался топоток и шуршание одежды, зажегся огонек масляной лампы. Держа ее в руках, внутренние покои бегом пересекла маленькая фигурка.
– Сейчас она нас покормит, - весело проскрежетал старик, возвращаясь к телеге и помогая Ясной спуститься на землю. – Ты, верно, голодна?
– Да, не откажусь... – хотя Ясная чувствовала ватную слабость в теле и с трудом смогла бы проглотить хоть кусок, она понимала, что нужно укрепить свои силы.
– Вот и хорошо, а то еда у нас постная, трапеза скудная, кроме как с голодухи на нее не набросишься. Уж не обессудь, гостья.
– В монастыре мы тоже не крылышками зимородка питались, - слабо улыбнулась Ясная.
– Вот и ладно, значит, наш человек, - довольно произнес старик и, поддерживая ее за спину своей огромной жесткой пятерней, завел в дом.
Жилище было просторным, но бедность хозяев примечалась даже в темноте. Внутренние, жилые покои отделялись от внешних, гостевых, лишь парой ширм, а разделения на мужскую и женскую половины не было вовсе.
Старик подвел Ясную к едва заметному низкому столику и усадил на подушку, набитую соломой, сам уселся напротив.
– Вторая, скоро? – крикнул он внучке, хлопотавшей за стеной в пристроенной кухне.
– Скоро, дедушка, - отозвалась она.
Она и впрямь появилась спустя недолгое время, неся в одной руке лампу, а в другой – глиняную миску с чем-то ароматным, дымящимся, горячим. Опустившись на колени и поставив лампу на стол, она с поклоном передала миску в руки деду, тут же встала и опять убежала на кухню.
Ясная, почему-то ожидавшая в качестве внучки увидеть девушку юных лет, была несколько обескуражена: это была седеющая женщина лет пятидесяти – маленькая как ребенок горбунья.
Ясная перевела глаза на старика... и чуть не вздрогнула. При свете лампы он показался ей страшным, как... как невозможно описать что. Пока они сидели в темноте, он снял соломенную шляпу, и теперь его плешивая голова, старое, как-то неестественно, нечеловечески изъеденное временем, иссеченное морщинами лицо, грубые темные руки с негнущимися пальцами и, вместе с тем, огромная, неподвижная, кряжистая, отнюдь не кажущаяся старчески немощной фигура – все это испугало Ясную до того, что у нее затряслись поджилки. Она быстро отвела глаза, чтобы не видеть сидящего напротив нее, и уставилась на огонек лампы.
«Неужто я брежу?»
Она сильно ущипнула себя за запястье и поморщилась от боли. Тут ей пришла в голову не очень разумная, но несущая облегчение мысль – бежать. Бежать отсюда как можно скорее...
– Я, пожалуй, пойду... заберу свой зонт из-под дождя, - проговорила она, поднимаясь.
– Сиди, - повелительно произнес старик, оторвавшись от миски. – Вторая занесет его.
Ясная снова уселась на подстилку. Стараясь не поддаваться страху, она принялась твердить про себя охранительную молитву.
Кто-то осторожно тронул ее рукав, и Ясная вздрогнула. Внучка сидела возле нее на коленях и протягивала дымящуюся похлебку, вежливо подняв плошку выше бровей. После короткого промедления Ясная приняла тарелку из ее рук.
– Вторая, принеси гостье ее зонт, он остался в телеге. И распряги волов.
– Хорошо, дедушка, - с поклоном отвечала внучка и, резво поднявшись, убежала в темноту.
Делать было нечего... Ясная оторвала тоскливый взгляд от дверей и прикоснулась губами к своей миске. Горячая похлебка из мелко нарубленных отварных овощей со специями была довольно вкусной. Ясная сделала несколько глотков.
– Как, нравится еда? – спросил старик.
– Да, очень, - ответила Ясная, не смея, однако, взглянуть на него.
– Ну вот и славно, - проговорил он, с кряхтением поднялся и ушел куда-то во тьму дома.
Оставшись в одиночестве, Ясная с облегчением вздохнула... и тут же полезла за пазуху. Она вытащила четки и принялась дрожащими пальцами перебирать их, твердя молитву.
Со двора вернулась Вторая. Прислонила мокрый бумажный зонт к стене у входа, развязала прическу, отжала из нее воду, снова убрала волосы и протопала босыми ногами по земляному полу на кухню. Вскоре она вернулась оттуда с миской еды, и усевшись рядом с Ясной, принялась жадно поглощать похлебку.
Поглядев на нее ненароком, Ясная заметила, что та еще и косоглазая – оба зрачка сидели у нее возле переносицы. В этот момент возвратился Старик и снова уселся напротив.
«До чего же они страшные... А может это оборотни? – холодея от ужаса, думала Ясная. – Но разве стали бы они вести со мной беседы, кормить? Или они так играются с жертвой? Нет... нет... Ведь говорят, что их воплощения чудо как прекрасны... Нет, никакие это не оборотни. Просто крестьяне, темные, замшелые... старик сам сказал, что боялся ко мне подъехать, решив, что это я – поднявшаяся мертвая».
– Вторая, наша гостья – монашка, - скрипуче поведал старик. – Она приплыла с материка, из этой... как его...
– Обители Сияния, - с воодушевлением подсказала Ясная, будто в одном произнесении этого слова для нее была защита. – Это монастырь на западе.
– Из самого Заморья? – воскликнула Вторая удивленно и заинтересованно.
Ясная кивнула и тут же опустила глаза: ей было неловко смотреть на эту несчастную женщину.
– Однако такая молоденькая, а уже монашка, - сочувственно вздохнула Вторая. Оказывается, и Ясную было, за что пожалеть. – А какого вы рода и откуда?
– Я местная, рода Лунного камня, с Железных холмов.
– Лунного камня... – задумчиво проговорила Вторая и вдруг, оторвавшись от плошки с едой, уставилась на Ясную с открытым ртом: – Так вы из тех самых...
– А что с ними? – спросила Ясная с нехорошим предчувствием.
– А вы кем приходитесь им, позвольте спросить?
– Я племянница хозяина, - неожиданно для самой себя солгала Ясная. – Сирота. Воспитывалась у них в доме, пока не ушла в монастырь.
Недостойный поступок, но она пообещала себе искупить вину долгим молитвенным стоянием.
– Ммм... – неопределенно протянула Вторая. – Дедушка, может, вам уже постелить?
Старик, клевавший носом, встрепенулся.
– Кхммм... Постели.
Вторая тут же убежала за ширму слева. Послышался шорох расстилаемой циновки. Затем она позвала деда и тот, с кряхтением поднявшись, медленно уковылял за ширму, обтянутую пожелтелой бумагой без всякого рисунка. Укрыв деда одеялом, Вторая вновь уселась рядом с монахиней и продолжила есть.
Ясная ожидала, что та начнет ее расспрашивать, но престарелая внучка, как ни в чем не бывало трудилась над своей похлебкой. Ясной не хватало мужества заговорить, каждый раз перехватывало дыхание.
– Скажите, почему вас называют Вторая? – наконец, выдавила она, что пришло на ум.
– Потому что я родилась второй, - ответила Вторая. – Потому меня так и зовут.
Ясная помолчала. Не самый вежливый вопрос... Она-то думала, ей слышится или это сокращение.
– У нас был бедный дом, - произнесла вдруг Вторая негромко. – Это в богатых иногда дают дочерям имена при рождении, а в бедных их никак не принято называть. Ну или Вторая, Четвертая, Десятая дочь... А у вас, что, есть собственное имя?
– Нет, - снова солгала Ясная. – Меня тоже назвали «по счету» – Третья.
Уж лучше она сделает тысячу земных поклонов и простираний, чем обидит бедняжку своим ничтожным превосходством.
– Ммм... – вздохнула Вторая. – Раз нет имени, иногда хоть прозвище достается хорошее... А у меня и прозвище-то лишний раз не охота повторять... – Она печально улыбнулась. – Знаете, в нашей семье даже у братьев не было имен – обычно-то мальчишек всегда именуют, в отличие от дочек, но родители жили бедно, трудились от зари до зари, им не до того было, чтобы выдумывать имена. Только самому старшему, первенцу, дали имя – Ранний Сноп.
Вздохнув, Вторая приподняла миску, допила из нее и пустую поставила на столик.
– Меня не смогли выдать замуж, поэтому, с тех пор как наши родители покинули мир, я жила в семье старшего брата, помогала по хозяйству, растила его детей. Но десять лет назад по Каменным Землям пронеслось моровое поветрие, и в семье брата умерли все от мала до велика, и в семьях младших братьев тоже поумирали многие, братья овдовели, невестки осиротели... одна я зачем-то жива осталась... Не зря ведь говорят «кривому быть целым», - она снова горько усмехнулась.
Взглянув на нее, Ясная заметила на глазах женщины слезы. Она осторожно прикоснулась рукой к ее плечу, и та благодарно улыбнулась в ответ, но потом снова грустно опустила голову.
– С тех пор я живу в доме Старого дедушки. Он хоть и строгий, но добрый... Его за это не любят в деревне. Как-то он тоже ночью подобрал на дороге парнишку со стрелой в шее. Мы выходили его, он благодарил нас на коленях... А потом, уходя их деревни, обокрал три дома: оказалось, это был вор. Вот так, помогай разным пришлым... Ой, вы только не считайте, что я думаю плохо о вас! – спохватилась Вторая. – Просто вам лучше на глаза сельчанам не показываться... а то мало ли...
Ясная кивнула. Она уже позабыла, что в миру с добром всегда было сложно.
– Так вы, вроде, не совсем родная этим... с Железных холмов? – тем временем спросила Вторая. – А то я даже не знаю, как рассказать.
Ясная снова кивнула, не поднимая глаз. Сердце у нее почти перестало биться.
– Так что с ними? – тихо спросила она. – Они умерли от морового поветрия?
– Нет, их дом опустел раньше. Вы, может, слышали, что у них была дочь – сейчас ей было бы, наверное, столько же, сколько вам. Может, вы ее знали?
– Да, я ее знала. Мы были погодками.
– Так вот, много лет назад она сбежала из дома. Ее отец скрыл это: он объявил, что дочка скончалась от лихорадки, и даже устроил пышные похороны. Но спустя какое-то время моряки в портовых кабаках принялись травить байки, как на одном из кораблей на полпути к материку вдруг стала пропадать провизия. Они перевернули корабль вверх дном и нашли хорошенькую молодую девушку – она забилась от них в какую-то щель. Чтобы выманить, они выставили перед ней лучшие яства, да только покуда бегали и шумели, девушка бесследно исчезла! Думали, ее спрятал кто-то из своих, но никто так и не признался. Очень они жалели, что гостья, не заплатившая за провоз, им не досталась... А еще те моряки рассказывали, что видели на ее одежде – парче обитательницы знатного дома – родовые гербы Лунного камня.
Так все и открылось. Поползла молва, досужие сплетни, иногда совсем уж дикие. Люди болтали, что она, верно, сбежала с кем-то из моряков. Что у нее дурное воспитание и она не хранила себя, а ее родители, видать, распущенные, безнравственные люди. Кто-то говорил, что ее отец жестокий тиран и изводит домочадцев. Те, кто знал это семейство, утверждали: отец чтит традиции. Да только кто их будет слушать?
После того, как стали распространяться слухи, к Лунному камню явились люди из семейства жениха, куда загодя была просватана его дочь, и стали публично оскорблять хозяина. В довершение бесчестья они поклялись сжечь его дом. Затем к нему явились встревоженные кредиторы и стали взыскивать долги за землю, за поместье... Должники же как один отказывали ему в возврате, ссылаясь на засуху и неурожайный год, а сами злословили у него за спиной. Потом по доносу о хищении средств из дома одного из кредиторов главу семейства вызвали в местную управу и стали вести допросы с пристрастием... Отпустили, только когда родственники внесли огромный выкуп судье.
Вот и получается, что из-за бегства одной непутевой дочери на все семейство пал тяжкий позор, и беды приходили одна за другой. Видать, из-за этого ваш дядя помешался. Как мне рассказывали, однажды ночью из дома выбежала – какой стыд! – полуголая служанка, вся в крови, и закричала, что в хозяина вселился злой дух. Люди бросились туда, но уже никого нельзя было спасти – повсюду кровь и растерзанные тела, он убил всех, кого смог отыскать – наложниц, родственниц, живших в доме, своих малолетних сыновей, даже рабов и служанок. Видно, чтобы никто уже больше не смог опозорить его имя. Забежали в покои жены хозяина – она оказалась задушена поясом. Сам хозяин сбежал, и сколько его ни искали, не смогли найти. Говорят, что он утопился. Хотя стоит где-то на дороге появиться оборванному безумцу, как люди начинают судачить, что это сумасшедший убийца ищет свою сбежавшую дочь... Ой, что это с вами?!
По склоненному лицу Ясной ручьем текли слезы.
– Может, вам прилечь? – испуганно спрашивала Вторая, трогая ее за рукав. – Хотите, уже постелю?
Ясная пожала плечами.
– Я сейчас приготовлю постель, – пробормотала Вторая и убежала за правую ширму.
В этот момент Ясная встала, дошла до двери и, подхватив свой зонт, отодвинула створку. В лицо ей дохнуло холодом, но она бестрепетно шагнула наружу, поднялась по ступенькам и, отворив ворота, вышла на улицу. Кругом не горело ни огонька, но она различала перед собой широкую, утоптанную тропу, вьющуюся между кустов.
– Постой, гостья, куда же ты?! – кричала ей вслед Вторая. – Вернись! В темноте могут подстерегать опасности!
Но Ясная шагала, не оглядываясь. Она не испытывала опасений, что во тьме могут таиться голодные звери или нежить, лишь сосредоточенно смотрела себе под ноги.

Она шла ночью и днем, почти не останавливаясь на своем пути – и только когда ноги начинали подкашиваться от усталости, садилась в стороне от дороги под дерево и дремала. Питалась подножным кормом и пила из попадавшихся на пути ручьев: вода в них казалась ей горькой. Изредка навстречу попадались люди и повозки, но Ясная стремилась сойти на обочину и скрыться до того, как они ее замечали. К чему, если кто-то ее узнает? Что тогда они станут болтать?
Недомогание в первую же ночь отпустило, не находя больше места в ее теле, куда бы могло вцепиться, и она чувствовала себя вполне сносно.
К тому времени, как Ясная вошла в селение, когда-то бывшее для нее родным, осеннее ненастье сменилось сухим предзимьем. Изредка из-за облаков проглядывало бледное солнце, которое почти не грело.
Дом Лунного камня, некогда самый роскошный в округе, занимая со всеми пристройками целый квартал, являл ныне печальное зрелище. Запустение, объявшее его, становилось очевидно еще с улицы: штукатурка на высоком белом заборе облупилась, многочисленные крыши, взмывающие к небу из глубин поместья, ветшали, черепица осыпалась. Круглые красные ворота, ведущие на уютный квадратный двор перед домом, были сорваны с петель, и ветер крутил посреди него обрывки ветоши и соломы. Покрытые чудесной тонкой резьбой перильца и опоры галерей, с четырех сторон опоясывающих двор, были безжалостно выломаны.
Сквозная череда главных залов, где принимали гостей и устраивали пиры – внешние, «мужские» залы, богато убранные золотом и янтарем, с занавесями, затканными фантастическими зверями, – ничего из этой пышности не осталось. Дом был опустошен, разграблен. В щелях растрескавшегося пола выросла трава, под высокими потолками чирикали воробьи, влетая и вылетая через прохудившуюся крышу, на толстых балках в темных углах сидели демоны в обликах дремлющих сов.
Минуя развалины знакомого и когда-то близкого мира, Ясная переходила из зала в зал, из комнаты в комнату. Все было столь родным здесь... и столь мертвым.
Ни слезинки не катилось из ее сухих, не останавливающихся ни на чем дольше мгновения глаз, она старалась не замечать темные брызги и разводы на стенах и полу, и не заходила в те комнаты, порог которых был залит чем-то темным, въевшимся в доски.
Ей не было страшно в этом доме – доме, где пролилось столько крови. Ясная чувствовала: души родных, которые незримо обступили ее сейчас, не хотят повредить ей, они умиротворены и упокоены.
В домашнем святилище она смела пыль с алтаря. Найдя завалившуюся меж половиц свечу, установила ее в подставку, взяла с полки кремень и высекла искру. А затем склонилась и, закрыв глаза, сосредоточенно, с глубокой искренностью стала молиться, испрашивая прощения у духов семьи за свое неповиновение, и моля за тяжкое бремя отца, поминая души родных, лишившихся жизней.
После молитвы в ее душе, почерневшей и обугленной, сделалось тихо и легко.
Побыв в доме еще некоторое время, Ясная вышла на внутренний двор. Пока она была под крышей, тучи на небе разошлись и засветило яркое послеполуденное солнце. Аллея растущих по сторонам крыльца старых груш тихо шелестела облетающей листвой. Уже давно здесь некому было собирать сладкие плоды, и в траве собралось немало падалицы. Недолго думая, Ясная подошла к ближайшему дереву и, потрясая, набрала целый подол спелых, сочных до перезрелости груш. Какую печаль вызвали в ней эти переполненные щедростью дары! Бесцельность торжественного, самозабвенного созревания обожгла сердце невыносимой грустью.
Вот дары, которые принесла твоя жизнь – вся эссенция твоей жизни! – и они пропадут, никому не нужные, их некому преподнести... Какая тоска захлестывает от этих мыслей! А чьи-то жизни, чьи-то завязи, напротив, не успели ни дозреть, ни даже расцвести весенними бутонами, но их уже собрала безжалостная рука. Как сердце ноет, сознавая это, какая в нем пустота!
Усевшись на ступеньку лестницы, Ясная утерла слезы, выбрала из груш пару самых мягких и съела, другие убрала за пазуху.
Солнце грело жарко, даже припекало – словно позабыв, что уже давно не его пора.

Этот внутренний двор делил дом на мужскую и женскую половины. Женская часть напоминала маленькую крепость посреди обступившего ее со всех сторон мужского владения: обнесенная высоким забором, она к тому же замыкалась на тяжелые ворота – но не изнутри, а снаружи. Сейчас круглые ворота, ведущие в женские покои, были распахнуты настежь, и посреди крошечного дворика валялось несколько побелевших на солнце костей.
Оставив зонт на лестнице, Ясная встала и направилась на женскую половину. По дороге она собрала кости – это была отрубленная до предплечья маленькая рука – и, не заходя под крышу, вошла в сад, начинавшийся сразу под окнами... ее бывшими окнами. Подняв в траве керамический черепок, она вырыла ямку, уложила туда эти кости и присыпала землей.
Затем она вошла в дом. Побродила немного по темным пыльным коридорам и сумрачным внутренним галереям, заглянула в покои матушки, в свою старую комнату, убранную раньше цветами и фигурками кошек – мать считала, что они оберегают от зла. Здесь, на половине матери было куда тягостнее, чем в отцовских покоях, душили слезы бессильной печали, – и Ясная, не выдержав, снова вышла в сияющий день.
Ноги сами понесли ее вглубь сада. Заросшие дорожки игриво петляли под ветвями слив и вишен, выводя то к заглохшему озерцу, через которое был перекинут крошечный декоративный мостик, то к беседке или павильону, таящим прекрасные очертания крыш среди облетающей листвы. У каждой из беседок было свое имя, тонко передающее настроение: одна называлась Беседка Пурпурного облака, другая – Пробуждение феи. Были еще Томный взор, Солнечная, Любования цветущими орхидеями, Весенних рассветов, один из павильонов носил имя Зал Жасминового благоухания, другой – Чистый ветер.
Ясная так увлеклась вспоминанием этих милых сердцу названий, что не сразу поняла, какое мерцание впереди непроизвольно притягивает ее взгляд. Выйдя на берег маленького пруда, прозванного Лотосовой заводью, она поразилась, как ярко под солнцем, клонящимся к закату, блестит вода. Она села на бережок, зная, что смотрит на этот блеск последний раз в своей жизни.

Перед уходом Ясной, наставник призвал ее к себе.
– Я гляжу на тебя, - сказал он, – и вижу гору и обитель на ней: они парят над землями, откуда ты родом. Люди должны поселиться там, где ныне лежат лишь кости. Найди свою гору. Ты должна будешь возвести на ней монастырь.
– Но хватит ли моих сил, Учитель? – спросила она, малодушно убоявшись столь великого труда. – Ведь я всего лишь женщина!
– Ты сильна, - возразил он. – И я вижу твой путь. Однажды ты тоже увидишь его столь же ясно.
Они помолчали.
– Учитель, - тихо спросила она. – Дозволено ли мне посетить отчий дом и помолиться у алтаря предков?
Он задумался.
– Можешь посетить один раз, - после долгого молчания разрешил он. – Только не ночуй там.
Больше он ничего не сказал – и Ясная не стала спрашивать, почему.
– Прощайте, Учитель, - сказала она.
– Прощай, - произнес он и прикрыл глаза, углубляясь в молитву.
Ни дом, ни былые его богатства Ясной не принадлежали – ведь дочери не наследуют. Поместье до сих пор не продано только потому, что не нашлось, видно, покупателя на это проклятое место. Однажды его сравняют с землей.
И вдруг Ясная с запоздалой теплотой вспомнила лесную деревню и приютивших ее старика с внучкой. Бедные люди – но наверняка не откажут в милости снова ее приютить, пока она не решит, куда податься дальше...
Она съела оставшиеся груши, поднялась с бережка и направилась к большому дому. На лестнице подхватила свой зонт и вошла во тьму покоев. Спустя недолгое время она вышла на свет с другой стороны дома, прошла внешний двор, миновала ворота и зашагала вниз по улице, оставляя прошлое принадлежащим самому себе.
Ясная так стремилась обратно, что дни пролетали, будто их не было вовсе. И вот она уже на лесной развилке, а впереди сходятся три дороги: одна с Железных холмов, другая от побережья – и третья, полузаглохшая, ведет вглубь леса.
Ясная двинулась по той, что едва различалась в траве. Но чем дольше она шла, тем сильней становилось недоумение: похоже, дорогой пользовались нечасто. Неужели жители Высокого холма всюду ходят пешком? Или их там живет раз-два и обчелся?
Она шла все утро, но так и не встретила деревни.
К полудню среди деревьев показался просвет, и вскоре Ясная вышла на открытое место. Лес закончился, и местность проглядывалась далеко вперед. Нигде не было видно поселений – лишь зелеными волнами расходились холмы, вдали превращаясь в пологие горы.
Ясная долго разглядывала это место, пока не различила – слева от дороги когда-то стояла деревня. Среди зелени тут и там виднелись поросшие травой остатки фундаментов жилищ. Но как давно это место обезлюдело, если не осталось даже стен? Справа от дороги видно было кладбище – судя по едва угадываемым в густо разросшемся кустарнике полусгнившим столбам от ворот. Более-менее широкая дорога заканчивалась возле них и вилась затем извилистой тропкой между холмов, сплошь изрытых лисьими норами.
Пока Ясная изучала открывающийся вид, откуда-то появилась лисица. Она забралась на ближайший холм и уселась, повернув мордочку к лесу. Это была старая, почти седая лиса со слезящимися глазами. Спустя некоторое время в траве возле нее замелькало что-то рыжее – и рядом сел лисенок. Он потянул носом, повертелся на месте – и снова прянул в кусты. Старый лис поднялся и, прихрамывая, ушел следом.
На душе Ясной стало пусто и холодно – так, словно она лежала сейчас в холодной влажной могиле, обманутая чарами, внушившими ей, что вокруг настала ночь, и ожидала возвращения Старика и Второй...

Отстраненно взирая на путь, который, наконец, полностью ей открылся, Ясная спустилась в долину и отправилась в ту сторону, где исчезли лисы.
Солнце припекало. Трава не успела еще пожухнуть и мягким прохладным ковром пружинила под ногами. По долине петляла мелководная речушка, которую без труда можно было перейти по камням или вброд.
Ясная шла к самому высокому холму, вздымавшемуся на юге. Скорее даже это была гора с отлогой макушкой, на вершине которой стоял дом.
За ней неустанно следили. То и дело впереди показывалась фигура, недвижимо и грозно преградившая путь или припавшая к земле, или бегущая с поднятым мечом, но при приближении ею оказывался или причудливо разросшийся куст, или обрушившийся свод усыпальницы, или остатки изгороди, затянутой плющом.
Путь был долог, и только к вечеру Ясная взошла на порог. Как она и предполагала, дом был пуст – только маленький молитвенный барабан лежал на столе. Кто-то жил здесь не так давно, судя по еще не истлевшим связкам сушеных грибов и ниткам ягод на стене. Но не было ни одного свежего следа человеческого присутствия, да и делянки, разбитые с южной стороны дома, густо заросли сорняком.
Ясная помолилась в жилище, осенив его благодатью, затем перекусила. А потом отправилась искать дело, которым могла бы себя занять. Осматривая дом, она нашла в корзине манускрипт и стопку чистых листов: прежний хозяин переписывал по памяти один из классических трактатов. Судя по разному начертанию букв и некоторым старым знакам в начале текста, ныне уже не использующимся, эта рукопись знала не одного переписчика. Ясная села за стол и продолжила с того места, где остановился последний владелец.
На закате она вышла за ограду, чтобы взглянуть на долину, расстилающуюся у подножий. Ни огонька, ни звука. Ни единой живой души. Над кладбищенскими холмами клубилась влажная мгла, понемногу затопляя всю низину.
Ясная вернулась и закрыла за собой дверь, взяла с полки мешочек соли и насыпала черту вдоль порога, а также на подоконники. А затем села в центре жилища в молитвенную позу, положила рядом барабан и стала ждать.
К ночи подул ветер, и из низин стали доноситься крики. Лисицы хохотали, визжали и выли сумасшедшими женскими голосами. Скоро эти звуки достигли вершины, и дом окутал хаос. В двери беспрерывно колотили, скребли по стеклам. Когти с царапаньем пробегались по черепичной крыше.
Ясная сидела, смежив веки и читала про себя молитву.
Внезапно засов упал и дверь с шумом распахнулась. Одновременно с громким треском раскрылись оба окна. Соль с подоконников сдуло одним махом.
На пороге стоял красивый мужчина – такой красивый, каких Ясная никогда в своей жизни не видела.
– Идем, Третья! – ласково позвал он ее. – Оставь все и иди со мной! Эта ночь для веселья, а не для скучных молитв!
За окном так шумело, что она не слышала собственных мыслей.
Ясная старалась не смотреть – но как было отвести от него взгляд? Его красота сияла совершеннее всех искусств, вместе взятых. Она тряхнула головой и постаралась вновь уйти в молитву, но благостные слова ускользали, а в уши настойчиво лилась медовая речь.
– Что же ты сидишь здесь, над книгами, будто голодная крыса? – укорял он. – Женщина, пока молода, должна веселиться и вкушать сладость жизни, не упуская ни одного драгоценного мига. Идем со мной! Я открою тебе радости плоти, которых ты никогда не знала!
Вся ее низкая животная суть в этот момент возжелала поддаться соблазну – и уйти в ночь. Ведь ее губы никогда не знали поцелуя, тело не знало прикосновения мужчины... Но она не двинулась с места.
– Неужели ты думаешь, что для меня есть хоть какая-то преграда, чтобы войти? – спрашивал он. – Думаешь, твои соль и заученное бормотание хоть что-то значат? Чего будет стоить вся твоя вера, если никто из богов не явится помешать мне, когда я войду?
Она молчала, помня, что нельзя допустить даже мысли о безнадежности.
– Ты ведь знала, что твой наставник вожделеет тебя, но – глупец и трус! – он так и не решился признаться в своей страсти, - неустанно искушал он. – Я не таков. Дай мне руку, вложи ее в мою ладонь – и я отведу тебя в свой дом как жену. Твое предназначение – дарить мужчине счастье и зачинать от него, а не бесцельно стареть в одиночестве! Я одарю тебя любовью, ублажу такими изысканными ласками, после которых ты и вспоминать не захочешь о своем монашестве!
Чувствуя, как ум вот-вот помрачится желаниями, Ясная накинула на голову полу накидки, схватила в руки молитвенный барабан и принялась раскручивать его: шорох священного колеса, наконец, заглушил этот невыносимый голос. Но тотчас грохот вокруг стал нарастать. Старый дом раскачивался и содрогался, будто его колотили огромными кулаками, и ветер выл словно огромный зверь на холодной вершине.

Еще никогда в своей жизни она так не ждала рассвета, как в эту ночь.
Когда первые лучи, наконец, заглянули сквозь приоткрытую дверь и медленно потянулись к бессильно распростершейся на полу фигуре, Ясная приподняла голову. Помаргивая усталыми глазами, она с трудом поднялась и вышла на порог. Было зябко, и легкий холодный ветерок развевал одежды.
Ее измученного лица, посеревших щек и губ коснулся свет столь же бледного солнца. И хотя позади была бессонная ночь, у Ясной было чувство, будто она встала от тяжелого, глубокого сна. Она знала теперь, что грядущее полно борьбы и тяжких трудов – но таков путь, и с него не сойти.
В долине белыми реками струился туман. Вокруг царила тишина и спокойствие. В нежной розовой дымке восхода проступало пока еще робкое торжество: ночь прошла. Утро застенчиво – это день будет праздновать победу со всем размахом. Но в этот ранний час мир казался слабым, чистым и таким уязвимым... весь залитый тихой радостью, что он устоял, полон наивной надежды, что ночь отступила навсегда и больше никогда не вернется.
Когда дети побегут по земле, их радостный смех воспоет жизнь лучше тысяч храмовых гимнов. Укладываясь спать, каждый будет знать, что после ночи придет утро; но не беда, если никто знает безвестного, кто бьется с ночью, чтобы новый рассвет наступил для всех.

В глубокой стылой тьме гор таится место, где всходит солнце. Там, на вершине, вздымает к небу стены великая белая крепость.
В несметной дали времен драгоценный Учитель встретился здесь с чудовищным Демоном. Их бой длился века, и лишь неимоверными духовными усилиями герой победил. Он возвел святилище на месте своей битвы.
Под каждой великой обителью упокоен великий злой дух – и пока храм стоит, побежденный остается обездвижен его мощью.
Грандиозные белые стены взмывают из тьмы ввысь, и холодный рассвет сияет над миром. И как не бывает вершин без изножий, не бывает жемчужного утра без вечно неотвратимой ночи – но нет неотвратимой вечности в ее приходе. Плоть духа держится на костях тьмы.