Работа №1.
На обочине
Увидев нового посетителя, Михаил с интересом принялся рассматривать его. В этот раз Михайлу хватило пары минут, чтобы понять — данный экземпляр не стоит внимания. Михал повидал много таких. Уверенных в своей особенности, не желавших следовать предназначению, но так и не выгребших против течения. Перед ним очередной бунтарь, скатившийся на обочину. От таких мало прока — слишком мягкие, слишком сдобные для вольной жизни.
Посетитель заметил устремленный на него взгляд, и подобрался поближе. Желтоватое лицо, со следами белого порошка под носом, выглядело помятым. Было в нем, что-то сальное, прогорклое. Разводы грязи на щеках и нечто зеленное на голове завершали картину. Ставили последний неприглядно плесневелый штрих.
Посетитель облизал тонкие, сухие губы, посмотрел на Михаила и тут же стеснительно отвел глаза.
«Наивные игры в застенчивость, — Михаил усмехнулся избитой уловке, — слишком банально».
— Привет, я Ко-ко.
— Михаил.
— Хочешь я тебе, — белесый язык вновь облизал губы.
— Не стоит...
Михаил хотел отказать вежливо, но тонкий голосок, перебил его. Замурлыкав под нос попсовый мотивчик, Ко-ко начал игриво пританцовывать, ритмично двигая боками. Неожиданно для Михаила, Ко-ко резко развернулся и побежал глупо хихикая. Очевидно, Ко-ко думал, что новый знакомый примет эту игру и бросится его догонять.
Михаил с брезгливой жалостью смотрел вслед убегающему Ко-ко, чей спекшийся мозг давно жил в собственной сказке. В ней он был главным героем — прекрасным и безупречным.
— Я от дедушки ушел, — доносился писклявый голос с нотками безумия.
Сморщив морду от отвращения, медведь фыркнул вслед покрытому зеленой плесенью Ко. и пошел добывать лесную малину.
Работа №2.
Теремок
МУХА
Как же хорошо найти друзей! Она видела гибель мира. В десятках ракурсов, с тысяч возможных сторон. Когда все вокруг поглотил огонь и дымчатая тьма, а смерть причесывала волоски на ее уставшем тельце, домик посреди ничего показался настоящим чудом. Он и был чудом! Чудом добра, надежды и ( она очень надеялась) настоящей дружбы между такими разными, но скреплёнными общим горем созданиями. Только бы не растерять! Она справится, она сможет!
ЛЯГУШКА
Квакушка в своей неповторимой инфантильной манере застыла в углу и не принимала участия в играх. Гибель леса если и взволновала ее, то не так сильно, как долгое отсутствие еды. Ее объемное брюхо бурчало уже так громко, что заглушало и весёлый смех, и задорные перепалки местных обитателей. Муха и Комар периодически попадали в видимость ее немигающих глаз. Никто здесь и не думает решать проблему провианта. Это лишь вопрос времени, когда они вынудят ее решать самостоятельно. И времени оставалось мало.
КОМАР
Голод. Голод и кровь. Столько зверей вокруг, тёплых, сочных зверей. Хотелось хохотать, танцевать. Игры! Да будут игры и усталость! И сладкий сон. И красный пир. Для них малость, а для него жизнь. И экстаз конечно, но главное жизнь. При мысли о еде, он чувствовал, как собирается влажный яд на кончике длинного носа. Сладостное предвкушение портила только Лягушка. В желтых безразличных глазах этой твари таилось безумие. Она не играла, а значит не собиралась уставать...
ЗАЙЧИК
Заяц втиснул своё гибкое тело между большими коробками и затих, прижав уши. Тут его не скоро найдут. Или скоро. Он даже хихикнул от шальной мысли. Мир уже не будет прежним. А значит нужно искать себя в новом. Лисичка была чудо как хороша. При мысли о ней становилось тепло, а задняя лапка нетерпеливо постукивала по полу. Дикое непреодолимое желание на время заглушало воспоминания о глубокой заячьей норе на опушке и отгоняло застрявшую в носике вонь паленой шерсти.
ЛИСА
Слава матери, она жива! Великая мать уничтожила погрязший в грехе лес и указала ей путь к спасению. Деревянный храм посреди пустоши. Уцелевший волей ее. И каждой твари по штуке в нем. Живущие в траве, живущие в воде, землю топчущие. Для ритуала не хватало только в небе летающей особи. Но, может, количество жертв превзойдёт качество. Она чуяла колотящееся сердце Зайца, зарывшегося в старом хламе. Прекрасное сердце. Мы скоро встретимся, о Великая Мать! Обязательно встретимся!
ВОЛК
Он водил внимательными глазами с одного необычного соседа на другого. Волк был стар. Он привык выживать. С тех пор как родители не вернулись с охоты. Радость местных не передалась ему. Волк пришёл последним и мог свежим взглядом оценить фальшь этого недалекого балагана. Рождённые врагами дружить не будут. Роли розданы без права отказаться. От судьбы не спрячешься в коробке. Он не спрячется. Он будет ждать свою тьму в центре комнаты с гордо поднятой головой и дерзким оскалом!
МЕДВЕДЬ
Он знал, что умрет и часы его сочтены. Разве были у такого крупного зверя хоть какие-то шансы спастись? Медведь так гордился своим ростом, силой! И вот куда завела его гордыня... Все его массивное тело пекло и нестерпимо чесалось. Шерсть слезала пластами при каждом шаге, оголяя кровоточащие язвы. Целёхонькой домик внизу казался насмешкой. А веселящиеся Звери за окном - живым воплощением захватившего его безумия и боли. В умирающем мире нет места радости! Он с диким ревом проломил лапами на удивление хрупкую деревянную крышу...
Работа №3.
ПРОСТОКВАШИНО ОТ ЛИЦА ТРАКТОРА
По мотивам повести "Дядя Фёдор, пёс и кот"
Фэнтези, триллер, боевик
Спелым светом юго-западного солнца неуверенные облака, березы с пульсацией листьев-бриллиантов, гордые мачтовые сосны, одинокая пятиэтажка вдали с пронзительным сверканием окон, срезы-историки высоких берегов, мреющая река залучились в бронзу эфира, что сжимает душу воспоминанием о забытых воспоминаниях. Удрученно-черное железо моего тела, слегка прикрытое сверху нелепой голубой пластмассовой кабиной, тоже расцвело в ностальгических лучах. Расправляю над решеткой радиатора длинные ногочелюсти, и напоенный озоном, петрикором, речной прохладой бас из недр двигателя:
— Quanno fa notte e 'o sole se ne scenne, me vene...
Печеная картошка выпала из рук дяди Федора в костер. Пес Шарик, стриженный под пуделя в результате очередной комбинации Матроскина, взлетел с бревна.
— Совсем я про эту тарахтелку забыл. Я думал, на меня самосвал едет, — говорит Шарик.
— А я думал, что бомба взорвалась, — говорит дядя Федор. — Надо дать ему что-нибудь поесть. А то он нас на тот свет отправит. Гудит, как пароход.
Размыкаю решетку — длинные зубы вертикального рта. Мальчик тащит из моего прицепа, из-под куч хвороста, запасаемого на зимний обогрев (мокрые ветки легко срезать ногочелюстями), ведро с крышкой и такой же несъедобной, как крышка, простоквашей. Валится мне на язык тяжелыми белыми комками.
«Никогда не ешь мясное», — настаивал профессор Иван Семин, мой предыдущий хозяин. Ученых хлебом не корми, дай запретить вкусную еду. Этот запрет придает мясному высочайшую ценность, особенно двум детям профессора. Есть у них на даче еще старушка, но ее не стану пробовать даже под страхом казни за мясное.
Адская машина желаний профессора Семина, его magnum opus, непонятным образом меняет реальность. Сам он называет машину безобидно: компьютер "Метаморфоз". А меня ласково-унизительно: "тр-тр Митя". Вряд ли обычный компьютер мог бы превратить студентов в собаку, кота, корову, кафкианское насекомое и трактор "Фродзон-Путиловец", работающий на продуктах. Что делать, если вы трактор?
Так и быть, я готов к компромиссам: печеный картофель и жаренные на палочке грибы меня не насытят, но порадуют.
— Грибочков бы...
Шарик снова подпрыгнул.
— Гудит и гудит! Во проглот! Ты целое ведро залил, а ему мало!
— Зря Матроскин ту сосиску съел.
— Это какую?
— Какую мы на удочке перед Митей вешали.
Ажурный подлесок затрепетал, исторг красно-бурое в фонтанах серой пыли стремглав к далекой воде.
— Смотрите — добыча! — в третий раз подпрыгнул Шарик.
— Ты что, забыл? Ты же теперь пудель. Ты скажи: «Тьфу ты! Какой-то заяц. Зайцы меня сейчас не интересуют. Меня интересует — тапочки хозяину приносить».
— Тьфу ты! Какие-то тапочки! Тапочки меня не интересуют! Меня интересует — зайцев хозяину приносить! Вот я ему задам!
Природно, на четвереньках, Шарик дернул за зайцем. Прямо с пуделевым фасоном.
Мальчик убрал ведро обратно. Устало облокотился о застеленный грязью грунтозацеп. Поднимаю ногочелюстью, или форципулой, выпавший комок простокваши с затоптанной раскисшей травы, рассматриваю фасетками это молочное недоразумение... Одно движение колесом...
ОДНО ДВИЖЕНИЕ КОЛЕСОМ
Деревня Простоквашино Можайского района Московской области — скоропортящееся поселение. Половина его переехала в свежую пятиэтажную брежневку за рекой. Дома быстро заняли браконьеры и бичи. Дома теперь похожи на гнилые зубы в их перегарных ртах, всегда готовых непристойно взорваться табачной мокротой или не менее отвратительным матерным пассажем. Аккуратная дача профессора Семина среди кривых хибар как серебряная фикса. Профессор доволен новым соседством, поскольку никто не будет искать бичей — в отличие от студентов и законных простоквашинцев. Законные простоквашинцы недовольны. Когда в одной заброшке поселился дядя Федор, профессор тоже стал недовольным. У дяди Федора родители какие-то важные шишки в Москве (как и все в Москве), и если с ним что случится, милиция Простоквашино перевернет. Профессорский блат не поможет. Потому профессор поспешил наладить с родителями контакт. А вот с бичами никому контакт наладить не удалось, кроме самих бичей.
Двое таких (задолго до — их невыносимо кривляющиеся голоса, искривляемые дополнительно деревьями) вышли к нашему костру. Зажимают меж собой девушку, красную, в слезах. Вся джинсовая, наверное из пятиэтажки.
Тридцатилетние мужички, не слишком помятые, не слишком замызганные — скорее браконьеры, чем бичи. Оба в неадеквате. Впрочем, адекватные люди встречаются исключительно в книгах.
Первый сальный, шарнирный, короткорукий: закутанная по макушку в черное бесформенное ожившая бородавка. Вооружен хищной улыбкой и монтажкой.
Второй двухметровый; острый и твердый, как топор в свободной от девушки руке. Лицо темно то ли изнутри, то ли снаружи, от грязи и оспин. Скрежет зубовный в стеклянных глазах намекает, что больше изнутри.
— Жулики из "Карлсона"! — успел рассмеяться дядя Федор.
Нездоровая веселость мужичков напротив, резко сменилась нездоровой агрессией.
— Э, шкет! — В паузах первый оскверняет лужайку утробными харчками. — Че мутишь? — Звучит угрожающе, как удар монтировкой.
— Мальчик! — кричит девушка. — Беги! Они кота твоего забрали, и тебя заберут!
Первый всадил ей локоть в лицо.
— Хлеборезку закрыла, шалава! — Спрашивает второго: — Молотов у тебя?
— Его Жэка выпил.
— Он че, даун? — Особо выразительный харчок. Не харчок, Фау-2. — Оба пузыря?
— Оба, ля.
— Ты, сука, помнишь, че те' про трактор говорили?
— Какой трактор? Э-э, братуха, ты че?
Пока они препираются, дядя Федор садится за руль.
Первый заметил.
— Раз ты дох умный, — говорит второму, — остаешься за старшего. Телку я доведу.
Первый весит раза в три больше девушки, вкупе с затрещинами это помогает ему вести ее к заброшкам, обняв подмышкой.
Второй сразу бежит с топором на мальчика — дать волю тому первобытному, что вынужден был сдерживать из-за строгого напарника. Орет:
— Слышал, щегол? Кошака твоего мы палкой пропердолили! — Непередаваемый смех.
Тут понимаю, что привязался к коту. Коту Матроскину. Бывшему студенту института физики Солнца. И к Шарику. Студенту того же. И к студентке, ныне корове Мурке. И к своему водителю, мальчику дяде Федору. Никакое они не мясное. Даже корова. А вот жулики из "Карлсона" — мясное вполне.
В щебет лесных пичуг вмешался нижний мордент журавлей. Белые с черной бахромой, подсиненные небом, журавли элегически перекликаются в остро-треугольном строю.
Мелодия птиц бесследно утонула в реве моего биомеханического двигателя — еду навстречу атакующему. Двигатель на двадцать лошадиных сил: не смогу догнать бегущего человека, я медленный, неуклюжий. В целом это неважно, пока мужичок с топором сам несется ко мне в пасть.
Каким бы вундеркиндом ни был дядя Федор, в шесть лет ему не хватает силы и длины конечностей для управления трактором. Он командует голосом. Слушаться или нет — уже мое дело. Как тр-тр Митя я склонен слушаться, как студент Дмитрий Тяпкин — не всегда. Вместе с тем студент Тяпкин мысли не допускал о человечине, предмете страсти плотоядного "Фордзона".
При всей отмороженности мужичок догадался о последствиях тарана трактором и на бегу свернул влево за деревья перед нашей поляной. Пока он боксерски танцует от одной березы к другой, приближаюсь на третьей передаче.
Дядя Федор привстал с перфорированного железного седла:
— Стоять, вы арестованы!
Мужичок быстрым шагом удивительно длинных ног достиг моего левого бока. Топором в удивительно длинных руках курочит пластмассовую дверцу. Дядя Федор наконец сознает ситуацию. Вжимается под седло. Я только рад буду, если позорная голубая хауда наконец свалится с моей спины, но не ценой жизни мальчика.
Пока черное лезвие не раскроило ребенка, поворачиваю свою тушу к противнику. Полторы тонны железа, хитина и кальция. За время поворота противник рассек шланг под бачком радиатора и ретировался за березу. Хлещет вода. Перегрев обеспечен.
Он не знает, что мои ногочелюсти еще длиннее его рук, даже ног. Бью вслед.
Неудачно, только кора посыпалась.
— Слышь, мелкий! Себе в очко эти клешни засунь! — И закулдыкал.
Рычу движком еще громче, чтобы заглушить исходящую от мужика акустическую вонь.
Топор порвал топливный бак, установленный в роли капота над двигателем. Черная кровь раскрасила и меня, и ловкача. А я снова оцарапал форципулами березу вместо него.
Ловкач нырнул в бок и дважды рубанул по мальчику, прежде чем я повернулся. Оба раза звякнул по седлу — дядя Федор тоже ловок. Чего не скажешь обо мне. Я уже серьезно ранен, мальчик под боем, а с противника ни волосинки.
Полторы тонны веса и внушенная ими самоуверенность оказались не спасением, а нашей с дядей Федором гибелью.
Деформированное плутовской жизнью лицо в свирепых рябинках-кратерах сияет, вопреки привычке. Мужик поигрывает топором. Отходит без опаски. Матерится страстно и гомосексуально. К счастью за мотором мало слышно.
Ему оставалось два шага до дерева, когда серпы форципул обнажили его печень. Я поборол горячее желание впрыснуть яд. Такая рана и без яда грозит смертью.
По инерции падает за намеченное дерево. Догоняю рывком, давшимся тяжело. Оба истекаем кровью. Еле двигаемся.
Хотел бы его допросить, узнать точно, о чем говорила девушка. Про кота Матроскина. Про Молотова. Про Жэку. Про его напарника. Зачем они похитили девушку и кота. Зачем он полез на меня с топором. Только я не умею говорить, а дядя Федор допрашивать. Шарика допросить, положим, может. Этого Чингачкука — нет.
Поэтому позволяю "Фордзону" делать то, что тот давно хотел.
Форципулы поддевают ребра, несут к многорядным зубам... Лучше вам не смотреть.
Явились трое на велосипеде: за рулем Печкин с ружьем Шарика на ремне, сзади Шарик с зайцем в зубах. Шарик довольный, заяц не очень.
— Вот, — говорит Шарик дяде Федору. — Добыл!
Мальчик еще не пришел в себя, но уже вышел из раздолбанной кабины:
— Зачем?
— Как — зачем?
— Что собираешься с ним делать?
— Не знаю. Мое дело охотничье — добыть. А что делать, это уже хозяин решает. Может, он его в детский сад отдаст. А может, пуха надергает и варежки свяжет.
— Хозяин решает, что его отпустить надо. Звери в лесу должны жить. Нечего у нас зоопарк устраивать!
Пока погрустневший Шарик выпроваживает зайца, дядя Федор спрашивает Печкина:
— Чего вы тут?
— Вашего кота бандиты украли. Я сразу хвать ружье и в погоню. Героическую. Более того — милицейскую! Навстречу Барбос — зайца домой нес. А чьи это сапоги, разрешите поинтересоваться?
Пара резиновых сапог свисает из решетки радиатора. Рядом в траве топор. Мальчик берет топор двумя руками, машинально изучает баланс.
— На нас бандит напал. Переломал Митю. Потом Митя его проглотил.
— То есть как проглотил?.. Дожили, трактора бандитов глотают! Предлагаю дальше ехать на велосипеде. Всем. Кроме Мити.
— Никак нельзя. За Митю мы сто рублей отдали. Что Матроскин скажет?
— Плохо скажет. Подумает хуже.
— Мите ремонт нужен. — Мальчик указал на вытекающие воду и черную кровь. Кровь засыхает коркой, топливный бак постепенно заживает. Тогда как шланг обратно не вырастет.
— Вы, главное, попросите вашего Митю почтальонов не глотать. Хорошо?
Шарик смотрит вслед зайцу, из глаз слезы.
— Товарищ Шарик! — говорит Печкин. — Знаете лучшее средство от меланхолии?
— Нет...
— Труд! Труд сделал из обезьяны человека!
— А из муравья кого?
— Так ведь этого... Льва! Муравьиного.
Втроем они заменили шланг. Воду набрали ведром с реки. Потешную кабину открутили и оставили за кустом — не было бы счастья... В процессе Печкин пытался разведать о бандитах, коте и девушке. Мальчик замкнулся, отвечал односложно.
Девушка в джинсе... Мнемозина нехотя возвращает мне из прошлой, студенческой жизни продолговатое лицо с карими глазами (дерзко-смущенными) и одинаково карим каскадом вокруг; асимметричная улыбка нимфы нарушает равновесие Вселенной. Имя Настя, которым я никогда не звал. За аметистовыми клубами памяти ночи дачи — то ли моей, то ли ее, то ли профессорской. Не столько вижу ночи, сколько чувствую... Ее правое бедро, точнее вуссуар готически утонченной арки, проскальзывает случайно по изнывающим гонадам... Большими пальцами вжимаю соски-кнопки через грудные моченьки, нежные по-внеземному, в контрастно твердый торакс... Всадница ложится на меня: тропическое море на скалистом ложе. На плече приятная тяжесть пушистой головенки. По-детски и по-соболиному, легко, вкрадчиво, безобидно хищно, с пугливым доверием дышит мне в шею, трапецию, первобытно поет, нечаянно щекочет свободолюбивыми завитками, целует, меленько кусает. От плеча до темени родилась спираль бурных броуновских звезд, чьи миллионы-триллионы лет жизни занимают в нашем мире доли секунды...
На общем собрании — почтальон, мальчик, пес — порешили опросить профессора Семина, нашего всеведущего лорда.
...Жена профессора выводит "С чего начинается Родина" искристым меццо-сопрано ундины. Профессор аккомпанирует на белом рояле. Кафкианское насекомое вальсирует. Западное солнце красит веранду нектариновым, заволакивая панорамные окна от моих сверхзорких фасеток.
Насладиться сценой мешают две девочки, чьи перемещения по дому подобны перемещениям кубиков в стакане. Раз они врезались в книжный шкаф, и строгий ансамбль — полка физики, полка биологии, полка вычислительной техники, электротехники, электроники, две полки истории, две лингвистики, три философии (от Платона до Тютчева, от Ишваракришны до Казем-Бека, от Маркса до Ильина), полка огромных книг в безгласных красных суперобложках — рассыпался по веранде.
Профессор кончил играть. Открыл окна, смотрит что со мной. Смотрю на него. Полосатая довоенная двойка, помада на умирающих волосах. Крохотные змеиные черты и змеиный размашистый нос. Пугающе разбухшие восковые щеки. Обычно ласковые ясные глаза вдруг сменились темными пуговками, между ними треснуло смешными складочками.
Помню, как он терял импозантность, когда артиллерийским аккордом пускал ветры на моем седле, затем выдавливал перекатом зада остатки газа из-за выпавших роликов кишечного конвейера. Он знает, кем я был. Просто студентов стесняется не больше, чем тракторов.
Это самое малое, чего он передо мной не стеснялся. Стоит умолчать, чтобы вы не думали, будто я зря изливаю желчь на честного человека.
Складочки разгладились.
— Зачем вам хвороста столько? — удивляется он.
— Зима скоро, — подходит дядя Федор.
— Я вам у Курляндского домашнее солнце закажу.
— Бывают такие солнца?
— Вот увидите.
— Спасибо вам большое!
— Всегда пожалуйста.
— Мы Матроскина ищем.
— Какого Матроскина?
— Нашего кота. Его бандиты похитили.
— Банда собак?
— Нет, обычная. Банда человеков. А наш кот раньше у вас жил.
— С чего вы взяли?
— Он мне сам сказал.
— Кто сказал?
— Кот Матроскин.
— Послушайте, молодой человек. Где вы видели говорящих котов?
— У себя дома.
— Так. Бабушка приготовила очень вкусный суп. Борщ со сметаной. Давайте ужинать.
Все пошли в зал, за пределы моих зрения и слуха.
Говорящего кота Матроскина профессор отлично знает, ведь ОН его сделал. Еще он знает, что я безмолвен. Вот Шарик для профессора небезопасен. До сих пор они с Матроскиным хранили тайну профессора. Из страха. До СИХ пор...
Разведчик из трактора никакой. Стою бессильно, жду. Во дворе, перед воротами слепого забора. Над горизонтом тает уголек. Пустозвонный лесной пейзаж уступает место полудрагоценному космическому. Отчаянно лают и бурлят два лоснящихся цепных ротвейлера. В унисон с ними болят края ран на баке.
Из пристройки дома вышли четверо. Старший охранник — двустволка, бурый камуфляж, невероятный рост и невероятные плечи, стрельчатая безволосая голова, молодое лицо с угловатостью и веселой жестокостью фашистских плакатов. По правую руку и позади два обычных охранника — лом, коричневый охотничий костюм, синева щетины от подбородка, сардонически вросшего в грудь, до макушки, отвисшая сарделькой губа под щербатыми арестантскими зубами; два коктейля Молотова, бурый камуфляж, скучная внешность киногероя. За охранниками знакомый браконьер, закутанный в черное. Двигается нечеловеческой походкой, будто связка баскетбольных мячей.
Раньше профессор обходился парой сторожей.
— Вот он! — наводит охранников браконьер. — Тот трактор.
— Вперед, Костян, — старший ему. — Покажем, из чего мы сделаны!
— Из г**на и мяса.
— За себя говори, браток. Че нам твой трактор? — возражает киногерой. — Ща быро сожгем. — И с разрывным кашлем харкнул.
Жду дальше. Группа подходит вразнобой: киногерой спешит, старший и ломоносец крадутся за экзотическими деревьями сада, браконьер Костя отстает. Собак не отвязывают — против меня собаки бесполезны.
Киногерой запаливает тряпку, отводит горлышком от себя, лениво размахивается... Проезжаю сквозь него. Железное брюхо обдает растекающимся по двору пламенем.
Старшего смерть товарища почему-то смешит:
— Моряк, на! Тупой, как абажур! Нашел, кого слушать.
В ходе монолога небрежный залп, картечь увязает в трех слоях экзоскелета на двигателе. Против меня эффективнее пуля. Старший прячется, разламывает двустволку, в зубах стиснуты новые патроны...
Продолжаю крошить колесами бетонную плитку дорожки. Поравнявшись, хлестнул старшего в грудь ногочелюстями — за оперенную темной хвоей араукарию, над красно-сине-белой (сочетание контрреволюционное, антисоветское) рабаткой. С ядом, не жалея: нападающих слишком много.
Ломоносец отступает к дому. Знакомец Костя где-то среди кустов.
Яд, как и весь я, действует медленно...
Второй залп повреждает левую ногочелюсть — ближайшую к старшему. Конечность падает когтем в маки. Старший укрывается за соседней воллемией. За нее же встает Костя с подожженным "коктейлем". Удачный бросок. Бензин и гудрон заставляют мое железо гореть. Гудя от фейерверка боли, я оскабливаю воллемию когтями в попытке схватить Костю. Держу курс на дом, куда скрылся ломоносец. Костя бросает последний "коктейль". Перелет. Старший теряет сознание в ромашках. К ромашкам огонь по макам, по барвинкам. Крушу собой веранду — хрупкий деревянный каркас, хрупкое стекло. Из зала меня достает ломом охранник, позволяя закусить его единственное оружие. По заднему колесу звякнула монтировка Кости. Подминаю под себя ломоносца так же, как Моряка. С иерихонским ревом ифриты терзают веранду, книги на полу, покинутый ими шкаф. Кусками валится стена под моим напором, ужинающие в медовом зале оборачиваются.
За столом, параллельным веранде, сидят посолонь: профессор, дядя Федор, Шарик, бабушка, жена профессора, его дочки, одесную профессора почтальон Печкин, по-прежнему с ружьем на ремне. В зале никаких котов, никаких девушек. Полутораметровый жук кружится справа от стола, недалеко от Риты — так зовут профессорскую жену. Вроде. Или эту, или первую.
На школьной доске рогатое солнце с орбитами планет вокруг. Вверху название: "КРУГИ АДА", орбиты под номерами кругов в непонятном порядке. Отмечен и пояс астероидов, к цифре добавлен знак вопроса. На краю Солнечной системы рябь от карликовых планет, еще не открытых, кроме Плутона. Над ними тоже вопросительные знаки. В целом кругов больше, чем у Данте.
Печкин следует правилу театра, но картечь снова вязнет. Костя что-то ковыряет монтажкой в трансмиссии. Включаю реверс, грунтозацепы перемалывают Костю. Профессор с домочадцами эвакуируются подальше от пылающей веранды. Пока Печкин перезаряжается, дядя Федор со словами "Это наш Митя!" прикладывает его сковородкой, отбирает ружье. Все-таки Печкин слишком хлипкий для агента. Жук атакует Шарика, но встречает мощную собачью челюсть.
Бак-капот взрывается, взрываются мои вены и артерии — черная кровь горюча. К счастью, осколки не задевают присутствующих. Диминуэндо замирающих колес. И замирающего мозга...
Иератически вьется тепло легких профессора, рубиновое в свете фар. Рядом дядя Федор с ружьем Шарика, в ушанке Печкина. Воллемия с царапинами. На полу-папоротниковых ветвях иней. В воздухе фигуры людей из тонких оранжевых каркасов.
— Это я, почтальон Печкин, принёс заметку про вашего мальчика. — Дядя Федор кашляет бисерным смехом в манере пожилого почтальона.
— Несносный ребенок застрелил Печкина и Кафку. А? — восклицает профессор. — Я воскресил Печкина в его теле. Копию личности Печкина в копии фединого тела. Федя умер от жвал. Вместе с собакой. Я всех спас, не беспокойтесь. Вы, Митя, больше не трактор. Вы больше не людоед. Вы араукария.
Наверняка он лжет. Не в его природе правда. Но пошевелиться, чтобы проверить, не удается.
— Я могу создать любое тело. С вас — верность. Есть грешники, наказуемые. Есть наказующие. На доступном круге я привожу тела к роли. Рекомендую подумать о вашей.
до слез. Спасибо автору. Великолепно. Фантазия и описания огонь. Да и название тоже 