Часть первая

Я решил убить себя. Я знаю, что вы подумали. Уж точно не: "Мудрое решение!" Скажу лишь в свое оправдание, что у меня есть причины: во-первых, ничто мне не поможет. Я знаю это. Я пытался помочь себе много раз, но всегда возвращался к одному и тому же. Понимаете, мой мозг работает немного иначе, чем у других людей. Не то, чтобы я был каким-то особенным. Нет! Это, скорее, проклятие: я бы отдал все, чтобы нормальным - еще одним бездумным пузырем. Но я не могу.
Дело в том, что, когда я появился на свет, то попытался убить себя без промедления. Можно даже сказать, я предвидел жизнь, которая была мне уготована, и решил избавить себя от бессмысленных страданий. К несчастью, меня спасли. Так что с тех пор я изо дня в день проклинаю доктора Лиона. Полагаю, не такой реакции ожидал он от благодарного пациента.
И все же спасли меня далеко не всего: часть моего мозга отправилась в мусорную корзину вместе со сломанными щипцами и парой грязных бинтов. С того дня я провел немало времени в больничных коридорах. Запах хлорки и сейчас наводит на меня сладкую тоску. Мое здоровье интересовало моих родителей еще менее, чем безразличных врачей. Все свое детство я воспитывал себя сам, увлеченный своими несбыточными мечтами и детскими горестями, о которых мне некому было рассказать.
Я научился говорить с запозданием. Моя мать и вовсе думала, что я не просто неполноценен, но совершенно безнадежен. Так что она в первый же день оставила всякие надежды и лишь продолжала с завидным усердием лупить меня всякий раз, когда я мочил постель. А мочил я ее строго по графику: каждую ночь. Я просыпался в мокрых простынях и часами рыдал в углу, пока ремень свистел над моею неприглядной головою. Очертания грязных обоев и сейчас нагоняют на меня страх: мои колени сами по себе начинают дрожать, а ладони становятся липкими от унижения и слез. Помню, я до того разозлился на свою матушку, что назло ей замыслил совершить ужасающую гадость. Я протиснулся за большой дубовый шкаф, занимавший добрую половину моей крохотной комнатки и со злобным чувством пустил на пол короткую струю - уверенный, что совершил идеальную месть.
Когда отворилась дверь, моя мать тотчас изменилась в лице: вот только, к ее удивлению, постель моя оказалась совершенно сухой. А я - чересчур уж весел. Мое коварное злодеяние чрезмерно воодушевило меня: как и любой преступник, уверовавший в собственную безнаказанность, я следующим же вечером решился на отчаянный шаг, который меня и погубил. Я ужаснулся, услышав, как в соседней комнате замолк телевизор. Следом загремели пружины дивана. Я дрожал, но никак не мог остановиться. Когда она выдернула меня из-за шкафа, я все еще пускал на пол желтый ручеек.
Боже, как она кричала!
"Я тебя убью! Я тебя по стенке размажу! Я тебя раскатаю, мразь! Только сопля и останется! Я тебя убью!.."
В намоченных штанах, я со слезами ужаса вглядывался в цветочные обои и видел в хитросплетениях роз и пионов свою неотвратимую погибель.
Быть может, именно поэтому я и побаиваюсь с тех пор спать у стенки и всякий раз перекатываюсь на другую сторону. За свое детство я падал с кровати не раз. Я всегда спал очень чутко и мигом открывал глаза, лишь только уловив краем слуха, как на кухне журчит вода. Нередко я оказывался на полу. Моим дворовым товарищам оставалось лишь удивляться тому, откуда на моих тощих ногах берутся нескончаемые синяки. Более внимательные родители вполне могли бы заподозрить в них наличие у меня серьезного заболевания. Но, как я уже сказал, у моей матери всегда находились дела поважней. А отца я и вовсе видел лишь по редким дням, которые неизменно становились праздником, ибо в нашем скромном домике неожиданно появлялся великолепный мужчина.
Он все знал и все умел, и даже был со мною довольно ласков. Вот только этот удивительный человек пропадал на долгие месяцы и даже года, стоило мне только уснуть на его крепком плече.
Когда он объявлялся у нас на пороге, я подолгу не мог понять, кто передо мною: мой отец то и дело отращивал и сбривал усы, чем постоянно сбивал меня с толку. Однажды он и вовсе заявился лысым и напугал меня до полусмерти, с криком выскочив из-за угла. Я весь вечер украдкой поглядывал на него из-за обеденного стола, лишь для вида таращась на тарелки с борщом и полупустые стаканы, сопровождавшие каждое застолье с его участием. Полагаю, его смущал мой пристальный взгляд, потому как он порою начинал вдруг смеяться и долго не умолкал, чем вводил меня в еще больший ступор. Я настолько усердно размышлял о причинах его безудержного веселья, что забывал порою прикрыть рот.
"Сейчас ворона залетит!" - усмехался он, щелкая мокрой ложкой по моему подбородку.
От человека этого неизменно пахло табаком и гуталином. Однажды я запустил руку в карман его пальто в поисках мелочи и весьма болезненно уколол палец. Как я позже узнал, он зарабатывал тем, что шил людям обувь. Но ребенком я ничего не мог сказать о нем наверняка. Он был для меня огромною загадкой, которой я восхищался безмерно и неутомимо до того самого дня, пока не заподозрил вдруг, что он - чудовищно, невыносимо глуп! Заботливая пелена моего детства треснула по шву, но обрывки ее продолжали настойчиво укрывать меня от жестокой правды. И я еще несколько лет с готовностью запоминал каждое слово, услышанные из его сальных уст, заучивал его похабные песенки и даже повторял за ним анекдоты - неизменно глупые, не имевшие никакого смысла; анекдоты, которые, я уверен, он придумывал сам и которые едва ли могли развлечь даже меня шестилетнего. Но я, наивный мальчишка, раз за разом склонял голову перед его непознаваемой мудростью и продолжал смеяться над ними из страха разувериться в своем божестве. Я повторял их вечерами у костра, в едком дыму ореховых листьев, чем неизменно озадачивал своих товарищей по игре. Не могу вспомнить ни одного случая, чтобы они хотя бы просто улыбнулись его искрометным остротам.
Некоторые из его незадачливых шуточек я помню и сегодня. Когда моя мать поставила перед ним тарелку жиденького супа, он отодвинул от себя угощение со словами: "Доктор мне есть супы запретил! - он сделался пунцовым, как свёкла, и поглядел на меня мудрым взрослым взглядом слегка раскосых глаз. - Я сшил ему ботинки, и он мне разрешил!.."
И мой безупречный идол расхохотался так громко, что ложка супа, которую он положил в рот, разлетелась по всему столу осколками колотого камня: великолепная статуя вдруг треснула, раскололась - из нее выбрался недалекий оборванец в старых латаных штанах и засоленной фуфайке. Я хохотал вместе с ним, пока вдруг не расплакался и не бросился с воем прочь из собственного дома.
Я вернулся в темноте, никем не замеченный, и всю ночь прислушивался к скрипу дивана за стеной и тяжелым вздохам, и приступам неудержимого, дурацкого смеха, от одного только воспоминания о котором меня и сейчас пожирает неумолимым стыд.

Отредактировано Графофил (29.09.2024 01:24:49)