Глава I. О порядках на Портовом Дворе
На Портовом дворе бороды не жалуют, ну а вшей - так и вовсе не терпят. Под три сотни душ обитает в нем, и у всех лица гладенькие, розовые - как у детишек. Ручки - чистые, ногти - подстрижены; на одеждах - ни пятнышка. Словом, ни чета тому сброду, что ездит от замка к замку, нанимаясь на службу знатным господам. Такие ведь и в курятник залезть могут. А, если не только животы скрутит, но и забавы какой захочется - так и не только в курятник полезут. И что с ними делать? Долго их терпели в округе, но больше не терпят: как повесили дюжину на въезде в Ручьи, так соваться им охоту и отбило. Дорога в тех краях всего одна остается, когда дожди поднимают воду - тянется среди рек, над пропастью: мимо покойничков не проскочишь. Сколько уж времени прошло: высохли на солнце, как сухари. Все, что можно было склевать, вороны склевали давно. А шеи все держат. Так они и висят, качаются.
На корабль таких никто не возьмет - и уж тем более, с конем: у подобного сброда монеты не водится. Откуда же ей водиться?
"Одним днем живем, - говорят. - На завтра не загадываем..."
А на Портовом дворе совсем иное дело: корабль за один день не построишь. Да и за месяц - тоже не выйдет. Топоры днем и ночью стучат: и в цехах, и под открытым небом. Пилы у них такие, что лишь вчетвером можно управиться. Спать никому не позволяют. Чуть бездельник покажется, его сразу за ворота. Это ни к господам праздным на службу наниматься, которым бы только глотки друг другу резать: пухнут от безделья, вот им сало и стучит в голову.
А на Портовом дворе работать надо: уметь работать и любить работать. Любовь - она в таком деле лишней не будет. Милорд покойный работу свою любил почти что как женщину: вставал раньше всех, а спать ложился - самым последним. Иной раз и за молоток брался: здоровый был, как вол.
"В могиле отосплюсь," - говорил.
Ну вот и отсыпается. Мачт при нем немало поднялось: как взглянешь - не гавань будто, а лес на ветру качается. Человек был он, скажем прямо, не самый благодетельный. Что уж, и воровством промышлял, говорят - в былое время: прискакал в Ручьи на коне краденом. Но корабли любил. Каждую монету ни на девок спускал, а на смолу и парусину. В лицо его мало кто знал. Если и выходил он куда, так уж точно не для того, чтобы с мастерами словами меряться: все по знатным господам ездил, от одного - к другому, от другого - к следующему. А как вернется - так давай новое судно закладывать, еще больше прежнего. Долгов он набрал немало. Обещаниями бросался, как грязью. Многие и того, что дали, обратно не получили. Однако, может, и ни его в том вина: многие ведь и получили - да столько, сколько им в самых ярких снах виделось.
Милорда схоронили рано. В один день с супругой кончились. Вот после него все и покатилось. Один придет - дела ему до кораблей нет. Только бы вынести поболее. Второй придет - еще хуже первого - словно и не видел, как его предшественничка за кобылой волочили по улице. Но волочили, говорят, только жадных или уж совсем неудачливых. При таких двор почти что заброшенный стал: один цех остался, да и в нем людей, как пальцев на руках.
Когда сын покойного лорда объявился, мастера ему ноги готовы целовать были. На Портовом дворе такого не жалуют, но, как оказалось, готовы были вовсе не зря.
Вот уж он порядок быстро навел: пустил по ветру всех управляющих и всех "подуправляющих", - как их мастера величали, - потому что они только тем и жили, что под управляющего ложились: развели такой стыд - ни верфь, а веселый дом, каких поискать! Хозяин новый и погнал в шею всю эту погань. Только мастеров и оставил. А сволочи всякой и одежды, и уши оборвал. Рябого Вульфа так вообще раздел догола, отхлестал и за ворота выставил посреди белого дня - без единого лоскутка: спина все резанная, будто ее рубанком стругали. Прежде Вульф ее шелками окутывал; цацки носил, как девица - так сиял на солнце, что глаза слепило. Весь в серебре и золоте, а в единственном цеху - крыша течет. Столько парусины сгнило - еще той, которой при покойнике-милорде запаслись.
Одежда Рябого Вульфа хоть и была богатой, но и малой доли того, что вынес, не покрыла. Господин его повесить хотел, но так и не смог: все унавожено до самого верха - пойдешь правду искать, по пояс провалишься, а то и с головой. Захлебнешься. Да еще и захлебнуться помогут. Найдут потом качающимся среди волн.
Новый господин много кого повесить хотел, по правде: он вообще до этого дела большой охотник оказался. Но ни одной петли так и не связал, хотя немало шей их заслуживало: только Рябому Вульфу помог постигнуть умом его коротким, что божьи законы не просто так выдуманы.
Растянули поганца веревками прямо среди карабельных досок. Плеть каждому мастеру предлагали, но только боялись все: никто так и не решился руки поднять, даже когда с ублюдка бестыжего все цацки сорвали и срам его неприглядный каждому виден стал. Вот господин сам его и отстегал за каждого, кого тот обидел: всю спину исполосовал, будто топором рубленная. Крик стоял такой, что чайки летать боялись. Даже мастер Ольф стал просить за гаденыша, хоть и ненавидел его всей душой: боялся, тот кончится на месте, и господину отвечать придется. Вот только не кончился, собака: зажило все, как будто ничего и не было: плеть - она только порядочных людей забирает. Скотине все нипочем. Но так кричал он, пока его стегали, что городские сбегаться стали. Стражу привели. Господин на их вопросы даже отвечать не стал: вышвырнул Вульфа в ручки сердобольных да и запер ворота перед их носами.
Как сын прежнего лорда объявился, корабли снова на воду спускать стали. Снуют без конца. Куда ни взглянешь, хоть один, да и качается среди волн. Южные вина на любой вкус сыскать можно в любом подворье, хотя тремя годами ранее одну кислятину пить и приходилось.
Господин все порядки прежние поменял: нет управляющих больше, только писари остались - ни один и ни два, а целых шесть. Мастера даже поругивать его начали: дескать, еще один пришел, чтоб друзья имели хлеб. Но как цеха снова открываться стали, так они мигом роптать прекратили.
Писарей господин не просто так набрал, а чтоб друг за другом следили: ни один ничего решить не может по своему уму - за остальными бегает, уговаривает. И каждый делом занят. Когда у господина подозрение возникло, что его обкрадывают, такой шум поднялся. Долго искали: все чернильные листки перепахали. Не нашли ничего. Может, и искать было нечего. Может, накмекнул он только, что бумаги все помнят: от них не утаишь. А от него - так тем более.
Старшего из писарей Яквелем звать. Имя у него такое чудное потому, что дед его родом был с далеких островов, что у самого Штормового моря. В Ручьи его кровь случайно занесло: когда годы принялись старику кости выкручивать, выходить в море тот зарекся. Так и осел, где в последний раз с палубы сошел. В морском деле понимал лучше любого, а потому быстро нашел себе место на верфи. Его сын пилой работать только мог, а внук - грамоте обучился и писарем сделался. Рябой Вульф его в шею прогнал, чтоб своего любимчика смазливого поставить, а новый господин вернул. Корабль послал в самый Голубой дол, чтоб обратно привели: писарь человеком честным прослыл, хоть и пугливым. Он и отправился с новым хозяином в Конюшни, чтобы его девку забрать.
Давно уж ходили слухи, что молодой господин жениться надумывает. Рябой Вульф как прослышал о том, тотчас отомстить вздумал: ни плетью, конечно - так хоть на смех выставить. Сам он из Фомов был, благородного рода, но родню свою не жаловал. Однако после того, как отстегали его, будто провинившегося конюха, так он жаловаться к ним и приполз. Дружбу искать. Родство припоминать.
Старый Фом по его указке нарядил в дорогое платье самую страшную из своих служанок - кривую такую, что у любого охотника до этого дела желание отобьет. Вызвал молодого господина к себе в замок - дескать, о кораблях поговорить. Поторговаться.
Господин явился, как и полагается: с подарками, слугами и добрыми словами. Приехало с ним не меньше дюжины. Кошели серебром звенят. А за гостями осел идет в попоне от боевого коня. Все гадали, для его его в шелка и бархат нарядили.
Людей немало собралось во дворе: благородных столько, что честного человека не сыщешь. Фом господина к служанке подвел и говорит: "Вот дочь моя, Фьёла. За каждую веснушку на ее лице по золотой монете даю. Только в девках она засиделась. Ласки мужской не знала. Дело немудреное: много времени не займет. А там и о женитьбе поговорить можно. И о кораблях..."
Вот тут осел ряженный господину и пригодился.
"Сам я в супруге давно не нуждаюсь, - отвечает господин. И пальцами щелкает, чтоб ему скотину подвели. - Но вот брат мой: Феркелем звать. Уж ему жена очень нужна. Он, как видите, лицом не вышел, но родословная не хуже вашей. Только рыжая твоя больно кривая. Да и стара для него. А вон на ту, что помоложе, он вскочить совсем не против!.."
Можно услышать даже, будто тут осел ржать начал и давай младшую девку Фома за платье хватать. Но это для красного слова рассказывают.
Крика было, однако, как и говорят. А угроз и того больше. Вот только смех такой стоял вокруг, что едва ли можно было хоть одно слово Фомово всерьез воспринять. Он с тех пор и затаил обиду. Зато дочь его только о молодом господине и щебечет. Не знает, как к вопросу подступиться, потому что у родителя ее всякий раз лицо перекашивает, лишь стоит ей имя заветное произнести. А зовут господина лордом Тавелом. Лорд Тавел Уотер, если угодно. Хотя, поговаривают, никакой он ни лорд, и имя его куплено той самой монетой, которую его отец на корабли собирал. Вот только что, если и в самом деле куплено? Ведь каждый, у кого золото водится, именно так и поступает. Отец лорда Тавела родился в Конюшнях, но всем говорил, что прибыл из Вышеграда. Потому и имя избрал на южный манер.
Лорд Тавел, когда в Конюшни отправился, дюжину конных взял, чтоб от опасностей дороги отгородиться: жеребцы один краше другого, да и люди на них тоже неплохи - ни одной бороды поганой. А на ком и волос нет вовсе. Все так ловко в седлах сидят, будто рождены в них были. Только Яквель все норовил вывалится: на палубе он стоит ровно, но к тому, что палуба под ним с норовом и копытами бьет - совсем не привычен.
Они с лордом Тавелом очень дружны сделались, хотя у Яквеля уже седина виски серебрит. Да и чего не сделаться? Оба умны. Любят хорошую шутку. Словом дорожат.
В Конюшнях не знали, что и думать, как они показались. Кланялись, будто короля увидели. Лорд Тавел горсти монет раскидал и к домику покосившемуся повернул на самой окраине: чинить его некому, кроме хозяина. Да много ли с одной рукой починишь? Лорд Тавел кузнеца не иначе как "отец" называл, хоть тот и не отец ему вовсе.
Места гостям под крышей не нашлось, так что пришлось кому и в веселом доме заночевать, что дальше по дороге стоит: тюфяки в нем блохами набиты, но соломы, говорят, все же больше. Сразу за бепутным местом конюшни старые находятся: кому лучше и среди лошадей ночь скоротать, чем среди девок беспутных. Далее уж другая дорога начинается, камнем мощеная. Идет лесом, среди сосен, до самого замка. Его из-за деревьев совсем не видно, хоть и на самой вершине холма возведен: только башня одинокая гуляет под серым небом, в которой старый лорд поселился.
Дочь у кузнеца всего одна была: волосы - в огне, лицо - в золоте. Ни с кем господин так ласков не был, как с нею. Лишь двое дней пробыли вместе. Оставил трех безбородых, чтоб все подготовили к дороге. Обещал, что через двое суток вернется. Но два дня прошли. За ним - три. Четыре. Девица совсем беспокойная сделалась: услышала цокот копыт, так сразу навстречу побежала. Думала, господин едет. И правда оказался господин - вот только не тот, которого она ждала. Оказался другой.
Отредактировано Графофил (05.02.2024 07:05:19)
