7.

Не раз бывавшая в Москве девушка, была наполнена приятными будоражащими мечтами о свободной жизни в столице. Мама осталась в деревне, где имела хорошее место юриста в сельской администрации. О судьбе папы было давно ничего неизвестно. Но многочисленные родственники по маме занимали все пространство внутреннего мира, как и друзья-товарищи по детскому саду, переместившиеся и в школу. Это было неизбежно, поскольку контингент села очень редко разбавлялся появлением новых жителей. Тропинка, по которой пошла Настя была уже протоптана ни одним десятком из молодёжи села. Она сдала экзамены в институт большого города и уезжала, чтобы возможно никогда не приезжать, кроме как на новогодние и майские праздники.
Вадим - ее однодетсадовец и по совместительству одноклассник, согласился отвезти Настю с вокзала, когда та приехала в столицу. Тем более его с Настиной мамы были подругами и сами узнали у него об возможности пользоваться по своим нуждам хозяйским автомобилем.
Правда на вокзале, Настя не ожидала, что Вадим приедет на служебном автомобиле вместе с хозяином. Это был запоминающий мужчина. На нем была одета вычурная рубашка светло-песочного цвета с какими-то фруктами: апельсинами, ананасами и поверх нее был накинут бордовый пиджак. Мужчина был в больших очках. Создавалось некоторое впечатление, что так одевались с десяток лет назад новые русские.
В какой-то мере это было неприятно девушки ехать с незнакомым человеком, но хозяин машины был разговорчив и добродушен. Отпускал про студенческую жизнь шутки, правда, не совсем смешные и имел наглость расспрашивать пассажирку. Потом Настя узнала от Вадима, что Олег Владимирович интересовался у одноклассника какая она: про внешность и про привычки, про их веселую далеко не деревенскую жизнь, поскольку село было очень развито, являлось бывшем центром района, и там всегда были дискотеки и мероприятия.
За первой услугой подвезти последовала и другая. Явно Олегу Владимировичу нравилась компания Насти. Вскоре Вадим больше не понадобился. Олег Владимирович приехал с цветами к университету и сам забрал Настю после пар. Его поведение было одновременно бесцеремонным и в то же время похожим на игру в романтически настроенного юношу.
Сколько ему лет Настя не понимала. Но всегда обращалась на “Вы”. Как и не понимала отталкивала ли ее внешность Олега Владимировича или нет. Но игра взрослого мужчины ей импонировала. Это было не сродни ухаживаниям молодого человека, который мог пригласить ее только в гости. Олег Владимирович водил Настю и в ресторан, в театр и даже в казино.
Так лихо закрутившийся роман совершенно сбил девушку с толку. Настя и в деревне особо не отличалась какой-либо тягой к знаниям. Учеба всегда давалось ей легко, хотя интересы обычно лежали в области знакомств и общения. Настя любила гулять после школы с подругами, домашними уроками занималась на переменах.  Столичная жизнь вскружила голову, и Настя готова была с лёгкостью жертвовать тем, что ей не особо было интересно.  Поначалу даже несложно было сочетать личную жизнь с обучением.
Днем она сидела с аккуратным пучком на голове на парах в водолазке с высоким воротом, записывала в конспект лекции, отвечала, как примерная ученица, когда ее спрашивали. А вечером натягивала на себя темное платье с глубоким вырезом, тонкие колготки в сеточку. Выдавливала из тюбика тональный крем и аккуратно наносила на кожу лица, пряча свои прозрачные веснушки. Размазывала крем мягкими движениями по шее, аккуратно, чтоб не задеть ткань платья. Открывала коробочку с тенями и красила перламутром веки.  Подводила глаза тушью, глядя на себя с открытым ртом в зеркало, которое висело на шкафу в комнате общежития. Красила тонкие губы темно-бордовой помадой и наносила блеск из тюбика поверх, чтобы губы казалось больше. И шла потом, цокая, на высоких каблуках с распущенными волосами на свидание с Олегом Владимировичем. Несмотря на то, что был ноябрь месяц Настя не считалась с погодой и одевала только кожаную куртку поверх платья, прекрасно понимая, что не будет ходить по улицам, как это было бы у нее в деревне.
Впервые за несколько месяцев Настя почувствовала огорчение и даже какое-то разочарование на свидание, потому что однажды Олег Владимирович сказал, что она одевается как продажная женщина, и что несложно потерять индивидуальность среди них. Это огорчение случилось после того, Олег Владимирович, целуя ее шею испачкался косметикой. Он попросил ее больше так не красится.
В другой раз после проведенного свидания в кафе, где было выступление артиста-комика, Настя снова получила бесцеремонное оскорбление от, казалось бы, человека, который все время вел себя по-джентельменски. Хотя в его поведении и до этого чувствовалась пренебрежительность.
Ночью Настя плакала на нижнем ярусе двухярусной кровати, стараясь не разбудить завидовавшую ей соседку, которая спала к тому времени, когда Настя вернулась. Запястье ее болело от раны и чесалось, но последнее, скорее всего, происходило от нервов.
В самый последний момент, когда комик на сцене должен был произнести что-то до безобразия смешное, Олег Владимирович вытворил штуку. Отчего вместо того, чтобы рассмеяться девушка вскрикнула. Тут же спутник обозвал ее “дурой”, просто и без всяких церемоний, как будто уже сто раз так называл ее. На прощание то ли спрашивая, то ли приказывая, он бросил фразу о том, что собирается ли Настя покидать своё общежитие, чтобы переехать к нему.
Предложение небрежно обрушилось на девушку. С одной стороны, она уже об этом думала и даже мечтала, согласная терпеть некоторую пренебрежительность и отсутствия любви и даже влюбленности, но с другой, устрашающе неприятной. Настя не была религиозной, но ей было тягостно, что Олег Владимирович попросил снять с шеи крест.
И все-таки Настя согласилась, ведь на учебу она теперь ездила в Москву с Олегом Владимировичем, забирали ее тоже на машине.
Настя имела очень легкий характер и быстро забывала свои огорчения. Несмотря на то, что теперь ей приходилось и гладить многочисленные рубашки хозяина. Расцветка некоторых была смешна и говорила о странном чувстве юмор хозяине. Это было и неудивительно, поскольку приходилось привыкать даже к неприличным анекдотам. Когда Олег Владимирович не был зол, то мог вполне быть и добродушным, хотя такое поведение можно было назвать даже скорее несерьезным.
Однажды они сидели и смотрели на большом плоском экране телевизора фильм «Титаник» в «дурацкой», как думала Настя про себя, комнате. Комнату эту девушка ужасно не любила. Помещение казалось крайне странным. Олег Владимирович называл его “ритуальной комнатой” как всегда то ли в шутку, то ли всерьез. Хозяин говорил, что необходимо задать соответствующее настроение, чтобы привести человека в трепет, «разогреть» его воображение.
На Настин вопрос, словно раздающейся из сказки: ”Почему у него такие острые зубы”, Олег Владимирович отвечал: “А знаешь ли ты сколько бесов сидит на кончике иглы? Тысячи. Представляешь ли ты сколько бесов тогда сидит на кончиках моих зубов?”. Вообще он в определенные минуты много откровенничал с Настей, улавливая, что девушка слушает и как бы совсем не интересуется. Словно отсутствие интереса более раскрепощало хозяина и ему было легче себя вести, не цепляться за церемонии.
Уже в конце фильма на особо трогательном моменте, когда главный герой остался вместе с возлюбленной посреди океана, Настя расплакалась, утирая слезы платочком, а Олег Владимирович клацнул над ее ухом зубами как бы в насмешку. Он часто это делал на протяжении всего фильма. Мужчина спросил, отодвигая руку с платком: “ну что ж, дорогая, теперь ты готова отдать свою добрую волю?”
Настя отвечала, что, итак, уже гладит его рубашки и отвечает на звонки по своей доброй воле. Тогда Олег Владимирович ущипнул ее за шею. Девушка пискнула и попросила не причинять боль. Хозяин разочарованно сказал, что это совсем не то, что он хочет видеть. Он встал с ужасно мягкого дивана, в который они погрузились и стал ходить взад и вперед по комнате на фоне завершающегося фильма. Он начал упрекать Настю, что она ему врет.
-Если бы ты отдала волю, то и больно бы не было. Наверное, завела себе где-то на стороне мужика! Ты меня совсем не любишь! -  последнее было сказано театрально, как будто прочитана строка из пьесы или спародирована фраза из фильма.
Хозяин по временам был очень импульсивен, что всегда отдавалось резонансом его равнодушия к любимым человеческим эмоциям, особенно к огорчению или ярости. Он мог пытаться жестами показать, что думает, например, хлопая себя по бедрам или выгибая шею, как бы старясь на ехать на собеседника или выпучивая и без того круглые глаза.
Олег Владимирович очень яростно начал ходить из стороны в сторону, он как будто и не был огорчен, а просто злился, что у него что-то не получилось.
Хозяин не ошибался только в том, что Настя его действительно не любила, да и не могла любить. Она по-человечески жалела его. Ревность показалось ей очень обидной, поскольку это была клевета. Причем, сам Олег Владимирович знал об этом лучше всех. Он специально ревновал, чтобы выдавить признание из девушки, понять почему она до сих не проявляет к нему полного доверия.
-А может, мне познакомится с твоими родителями?! Я могу съездить в твою Мышлаевку или Мышино или.., - Неспящий не помнил названия Настиного села.
-Малаховку, - Настя погрузилась в диван глубже, как будто пытаясь спрятаться от идеи, что Олег Владимирович может нагрянуть к ее маме, которая знала о том, что Настя живет с зрелым мужчиной и не одобряла этого. Девушка стеснялась говорить о своей личной жизни родственникам.
-Может быть, твоя мамочка, наконец, отпустит тебя?! Или кто там из твоих родственничков не хочет отпускать?! К кому ты сейчас привязана?! - не успокаивался Олег Владимирович, театрально нагоняя жути.
Он стоял посреди комнаты на фоне серого святящегося экрана лицом к Насте, сложив руки по бокам и каждый раз задавая вопрос, дёргал головой. После того, как Настя пыталась признаться, что не виновата не в чём и будет делать, как он скажет.
Олег Владимирович очень не любил, когда учиненный им скандал мог перерасти женскую истерику. Настя помнила, что он не выносил истерик ни в каком виде. Но девушку уже трясло.
Настя зарылась в мягкую кожу и почти задыхаясь плакала с глубокими всхлипами, которые слышал только диван. Даже под приказами Олега Владимировича: “Не реветь!” она не могла успокоиться.
Сцена могла закончится швырянием Олегом Владимировичем чего-нибудь в окно, например, пульта от телевизора и неизбежной фразой: “Смотри до чего ты меня довела?”, либо его благорасположением и радушием. Совершилось второе. Олег Владимирович совершенно спокойный и даже ласковый гладил Настю с невыносимо красными глазами по ее темным распущенным волосам, когда она уже облокотилась ему на плечо. Наматывал волосы на кулак, немного подёргивал, будто проверяя насколько сильно дернется голова при небольшом рывке.
Настя много раз думала уходить, но все боялась. А когда заболела пневмонией и легла в больницу из-за того, что не переменила своей привычки ходить по холодной улице полураздетой, то Олег Владимирович снова проявил игру в романтика. Приносил ей цветы и фрукты, что не могло не растрогать девушку.
Настя была очень инертна. Привыкнув жить у Олега Владимировича, она уже не хотела возвращаться в общежитие. Готова была плыть по течению, хотя это было страшно.
К учебе Настя потеряла интерес через несколько месяцев. Больше сидела дома. Олег Владимирович, глядя на Настино пустое времяпрепровождение предложил ей работать секретарём у него в агентстве знакомств. Настя отмечала про себя, что все-таки работать с людьми гораздо интереснее, чем учиться. Девушка была вполне терпимой ко всему, но никак не могла привыкнуть, что приемная в офисе у Олег Владимировича была обклеена теми же обоями, что и странная комната дома. Там висела немного другая картина, но целом такая же страшная и развратная, как в комнате с печкой.
Олег Владимирович не раз предлагал Насте отдать волю, всякий раз смотря самые слезливые и драматичные фильмы, но страх в душе девушки возрастал больше, чем доверие.
-Твои подружки легче тебя! – с какой-то претензией говорил Олег Владимирович, имея ввиду тот случай, когда Настя привела своих однокурсниц, чтобы посидеть дома, предполагая, что хозяина не будет в этот день.
Тогда Олег Владимирович даже имел нахальство танцевать с одной из однокурсниц, отчего та только хохотала, не умея кружиться в импровизированном вальсе.
Но настроение у Насти на спокойный выход из этих болезненных отношений упало окончательно, когда пришло осознание того, что Олег Владимирович не умеет отпускать, зато умеет связывать узелки привязанности. Она не верила тогда, что молодой человек уснул и поняла, что следующий на холодном кафеле пола в ванной может лежать уже она.

8.

На двор пришел темный ноябрь. Прячась за сверканием фонарей, как тёмный пес, он заполонил собой маленький городок, обошел все его углы, надышал холодом и улегся, растекшийся грязью и темной пожухлой листвой.
Рома ходил по улице в тонкой летней ветровке, которую ему дали в храме из принесённого в пожертвование. Впрочем, всю одежду Роме дали в храме. Храм его обеспечивал и кровом над головой и работой. С тех пор, как ушел Андрей, в поведении Грачева произошли перемены. По средам и пятницам он был раздражителен и просто не выходил на работу. Воскресенье был для него самым благополучным днем. Тоска проходила сквозь него.
С Федей они подвязались перебрать печку одной прихожанке и по совместительству певчей хора Ирине Николаевне. Это была уже не молодая женщина, но еще полная сил женщина, которая жила со своей матерью, не выходившей из дома по инвалидности. Ирина Николаевна ухаживала за ней. Не имея собственной семьи певчая жила одиноко, но вполне спокойно. Ее старенький дореволюционный бревенчатый домик находился неподалёку от храма, на улице Климентьевой, до которого была минут семь ходьбы.
-Я ее хочу цапнуть, - сказал Рома Феде, когда Грачев мешал раствор, помогая своему напарнику, поскольку тот был специалистом, а Рома играл роль подмастерья.
-Да, ну-у-у, - сказал Федя вдумчиво.
Напарник вообще мало говорил и у него больше получалось издавать звуки, интонацией которых он мог передавать и вопрос, и утверждение, и все необходимые эмоции, которые полностью выражали его отношение.
На этот раз Федя был как будто озадачен Роминым высказыванием, он словно спрашивал: “Зачем ты ввязываешься?”
Рома тихо отвечал, несмотря на то, что хозяйки не было дома:
-А что ей будет? Ей что ли жалко? Может быть, я сам ей понравлюсь? Тут без взаимности никак.
-У-у-у, да, ну-у-у, - Федя как бы говорил, что понимает боль Ромы, но не одобряет такое приключение, потому что потом можно ввязаться в неприятности.
Всякий раз кладя кирпич, Федя терпеливо убирал свои спутанные длинные волосы с глаз кулаком. Они по временам очень сильно мешали ему работать. Можно было бы подумать, что Федя был большим терпеливцем, все время поправляя то волосы, то штаны без ремня, то запихивая шнурки в кроссовки, не желая при этом их завязывать. Но Рома думал, что скорее Федя ощущал какое-то особое аскетическое удовлетворение, не ухаживая за своей внешностью и в то же время борясь с неудобствами, которые приносила эта неряшливость. Несмотря ни на что, Федя был большим специалистом своего дела, при том, что работал совершенно за мизерную плату или вообще не брал денег, довольствуясь продуктами питания и сигаретами. Алкоголь Федя не употреблял. Больше всего ему нравилось найти какое-нибудь местечко и запереться, засесть там на долгое время, главное, чтобы его никто не тревожил. Периоды Фединой активности всегда сменялись теми же периодами Фединой пассивности.
-Поможешь зеркало стащить? - спросил по-воровски Рома. И он указал на большое зеркало в массивной раме, которое опасно свешивалось над диваном на трех бечевках. Возможно раньше, до войны это казалось шиком моды вешать зеркала в резных золотистых рамах в зале над диванами или кроватями, но сейчас это выглядело странно. Более всего Грачева напрягало, что угол зрения, который охватывало зеркало выходил в коридор, где Рома с Федей работали. И было отчетливо видно в зеркале, как кирпичи, которые подавал Рома, сами собой ложились в руки печника.
Первое препятствие Рома уже успел устранить. Это было небольшое зеркало при входе. Он как бы невзначай задел его кирпичом, а потом они вместе с хозяйкой собирали осколки. Рома при этим наигранно огорчался и даже успел потрогать руку Ирины Николаевны, как бы невзначай, когда они схватились за один и тот же осколок. Ирина Николаевна при этом была настолько взволнована, что просила самого Рому не волноваться, жутко волнуясь сама. Она почему-то решила, что сама виновата в ситуации, сказав, что должна было подумать, чтобы освободить место для прохода рабочим.
-Ты ей скажешь, что оно тебе нравится или что у нас нет зеркала, короче сам придумай, все равно за мной не повторишь, - просил Федю Рома.
Тот слегка подумав над предложением друга, качал одобрительно головой, поскольку он не нашел в Ромином предложении ничего плохого, возможно решив, что Рома хочет продать потом зеркало.
Когда рабочий день подошел к концу, Рома придержал под локоть Федю, который хотел, как пуля вылететь из дома.
-Не подведи, - сказал Рома и немного подтолкнул друга в сторону Ирины Николаевны, которая мела веником пол после работ.
Федя встал перед ней, молча хлопая глазами. Потом издал звук, будто бы спрашивал не будет ли у хозяйки для него воды или спичек.
Ирина Николаевна смотрела на него из-под очков в тонких оправах, пытаясь угадать, что необходимо ее работнику. Она выглядела очень хрупкой. Которая стрижка темных волос и неизменная водолазка с высоким воротником придавали ей интеллигентный вид.
На лице Ирины Николаевны светилось искреннее желание помочь. Она была очень рада, что нашла рабочих, которые могут сделать печку можно сказать за спасибо, ведь денег у нее совсем не было.  К тому же женщина была очень эмоциональна и старалась услужить и сделать гораздо больше тем, кто ей помогал, чем они ей.
-Ах, Федор Иванович, Федя, Феденька, - сказала Ирина Николаевна, сжимая в кулаках тонкие пальцы, будто в молитве, - я совсем забыла, что купила Вам сигарет.
И она пошла в зал, где на столе стояла ее сумка. Нервно ковыряясь в сумке достала блок сигарет отечественной марки, как любил Федя и отдала его неразговорчивую печнику.
Тот с благодарностью поклонился, но не решился уйти, поскольку почувствовал толчок в спину. Федя без всяких слов указал плохо отмытым после работы кулаком на висевшее над диваном зеркало.
-Он говорит, - послышались Ромины комментарии сзади, - что у нас совсем нет зеркала в сторожке. Ему очень понравилось это, - совершенно неискренне произнёс Рома, выходя вперед, но не слишком, чтобы не попасть в угол обзора коридора.
Ирина Николаевна посмотрела на молодого человека грустно, обдумывая что-то, незаметно для себя сжимая пальчики в опущенных кулачках.
-Это зеркало моей мамы. Она будет очень расстроена, если его не увидит, - Ирина Николаевна еще раз заглянула в глаза к Роме, как будто ища ответ. - Но можете взять. Оно мне никогда не нравилось. Забирайте.
Ирина Николаевна ушла, чтобы не видеть, как Рома с Федей уносят дорогой ее сердцу предмет.
***
С особым азартом Рома прыгал по зеркалу, слушая его последний хруст под своими ботинками. Грачеву давно не нравилось видеть отсутствие своего отражения, что напоминало ему о том, что он уже не жилец в отличие от всех остальных.
-Ну-у-у, - говорил Федя, и в его голосе слышалась досада, ведь он предлагал Роме продать подарок.
На карьере, где были напарники будто черная кошка с блестящими глазами опустилась ночная темнота позднего вечера. Пока Рома прыгал по добротной поверхности зеркала, не щадя при этом массивную раму с прекрасно вырезанным цветочным узором, которая издавала скрипы, похожие на всхлипы, Федя курил в сторонке. Напарник долго наблюдал и наконец решил остановить варварство молодого человека:
-Э–э-э, - затормозил он Рому, как бы говоря, что дело сделано и от невольного свидетеля уже ничего не осталось.
-Теперь я понимаю, - сказал Рома, - почему он ненавидит зеркала.
Он подумал, что с отсутствием тени тоже мог ли быть проблемы, но ведь мало кто обращает внимание на это. Скорее обратит внимание тот, у которого самого нет тени.
Рома продолжил свои наблюдения:
-А она ничего. Милая женщина. Наверное, ей будет приятно, если я принесу цветы. Олег Владимирович говорил, что женщины любят цветы, - добавил он, как бы обдумывая, вспоминая, что никогда не покупал цветы своей бывшей супруге. Только один раз он сорвал весной ветки сирени и преподнёс Марине, чтобы поделиться с ней своим хорошим весенним настроением.
Федя не пошел в Ромой к храму. Для напарника наступило время гулять. Они были на автобусной станции, поэтому Федя чувствовал, что ему необходимо совершить какое-то только ему ведомое паломничество, чтобы опять вернуться на место.
Рома понял все без слов. Работы в доме Ирины Николаевны осталось совсем немного и ему было на руку теперь доделать все одному. Единственное, что беспокоило Рому, так это был Рафинад. Пока Федя находился с ним рядом Рафинад совсем не разговаривал, а только ел кашу, благодарно вилял хвостом. Пес был покладист и даже немного потолстел к зиме, потому что у него появилось небольшое пузико, которое Рома нащупал, когда гладил собаку.
-Только не превращайся, пожалуйста, в пса, - бросил Рома Феде на прощание, - с тобой совсем невозможно разговаривать.
-Угу, - сказал одобрительно Федя, завязывая потуже провод на штанах, который он приспособил в качестве ремня и застёгивая куртку на несколько оставшихся в рабочем состоянии клепок, поскольку у нее было сломана молния. Если бы у Феди была борода, то несомненно он бы не заметил, что мог пристегнуть ее пуговицами куртки.
Они расстались. Рома поехал на маршрутке к Никольскому собору. Федю унес ветер перемен в направлении района, который назывался «База». Про этот район возле станции всегда ходили нехорошие слухи. Там постоянно устраивали дискотеки и обязательно кому-то били морду.

9.

С утра шел дождь. Он поливал Грачева, а тот не чувствовал ни холода, ни мерзостной погоды вокруг. В темноте Рома сорвал с храмовой клумбы какие-то последние цветы. Странные и приземистые, они были без листьев, похожие чем-то на тюльпаны, но с крупными фиолетовыми бутонами.
Ирина Николаевна, принимая цветы глупо улыбалась, поправляя маленькие очки, за которыми были маленькие миловидные темные глазки. Она беспокоилась за молодого человека, что он так вымок. Предлагала обсушиться, прежде чем, идти в больницу, ведь Рома согласился помочь отвезти ее маму на инвалидной коляске до поликлиники. Ирина, как она разрешила себя называть, должна была спешить куда-то за справками и не могла разорваться.
Печка в доме Ирины Николаевны не только была достроена, но Рома так же помог наладить проводку в доме и привести в порядок крылечко, чем растопил сердце женщины, которая давно смирялась с постепенной разрухой старенького дома.
Как оказалось, для сердца Ирины многого не нужно было. Если она просила прибить гвоздь, чтобы повесить картину на место вынесенного зеркала, то Рома просто брал и вывинчивал саморез, который крепил вагонку к стене. Не приложив слишком много усилий он уже казался героем в глазах женщины. Ему достаточно было докрутить лампочку в сенях, чтобы она вновь начала работать или вытащить влажную салфетку из насоса, который как будто сломался, перестав качать воду. Но Ирина Николаевна очень сокрушалась, что не может отблагодарить Рому за все его хорошие дела. Он ничего не принимал и отказывался от угощений. Она очень нервничала и переживала.
Это в какой-то степени нравилось молодому человеку. Поскольку давало возможность получить эмоции, ведь у него самого не происходило эмоционального восполнения. Раньше, меняя обстановку, он мог бы получить новые впечатления, но теперь впечатления как будто перестали воспроизводится в его душе. Он был как инвалид. Ему казалось, что он мог бы заполучить чувства другого человека.
Но все равно Грачеву было тяжело подступиться к ней ближе. Ничего не стоило говорить с Ириной на отвлечённые темы. Но следовало только тронуть ее за руку или начать расспрашивать о ее прошлом и настоящем, и о ее взглядах, как она начинала нервничать и теребить себе на пальце серебряное колечко с какими-то надписями и охать и ахать.
Рома позвал ее в кино. Ирина долго мялась, но всё-таки согласилась, что сходить можно. Заранее не подгадывая сеанса, они пришли к показу фантастического боевика про оборотней и вампиров, что нисколько не расстроило Рому, зато огорчило спутницу, ведь она не любила ужасы. Но данное обещание нельзя было забрать, и Ирина все же согласилась на просмотр фильма.
Весь сеанс Ирина теребила себе пальцы, то одевая, то снимая кольцо. А когда Рома положил ей на плечо руку, она выронила колечко. Практически сразу метнулась вниз за ним, отчего Роме пришлось задержать спутницу за плечи, чтобы она не перевернулась с кресла. Фильм был не досмотрен. Рома проводил Ирину до дома, взяв ее поцелуй, будто бы силой. Хотя она и не сопротивлялась, но как-то нервно отдернула свои губы.
На дворе стоял уже декабрь. Начался рождественский пост. И Рома каждый день ощущал, как погибает, будто тикали часы его жизнь, каждым своим часом отдаваясь невыносимой бесконечной тоской. Рома чувствовал себя пустым, как ваза, вода в которой давно испарилась на солнце. А цветы в этой вазе засохли и остались торчать сморщенными стеблями. В душе у молодого человека не было место цветению. Там было сухо и холодно как в ледяной пустыне.
***
Рома давно не думал и не горевал о том, какое огорчение доставил Насте своей выходкой. В тот вечер чувствовал особенную злость на Олега Владимировича, как будто отчим оказался прав, да и к тому же посчитал, что если Настя привыкла к такому обращению, то не слишком огорчиться, если ее тронет и Рома. Вышло, правда все иначе. Рома выказал как бы Насте всю свою злобу на отчима, при этом обозвав ее нехорошими словами, а не Олега Владимировича.
Он чувствовал, что Настя продалась за деньги, что так ей и надо. Не жалел ее, и даже осуждал как мог осуждать человек, которого деньги и комфорт не прельщали, который не имел слабости к красивой жизни, если она была пуста и тем более за нее нужно было перед кем-то отчитываться. Какую-то особую неприязнь Рома питал к тем, кто готов прислуживаться, эта была уже не свобода. Такая жизнь претила ему, раздражала гордость.
Рома даже не стал извиняться, когда ему довелось вновь услышать голос Насти в телефонную трубку. В тот день отчим быстро подошел к телефону и так же быстро начал ругаться на Рому:
-Вот дурак! - сказал небрежно Олег Владимирович, - на какой фильм ты потащил певчую из хора! Хотя, впрочем, не такой уж и дурак. Звони, если что!
-Зачем? – небрежно спросил Рома, - все идет как нельзя лучше.
-Я сомневаюсь, - сказал Олег Владимирович, - лучше бы ты дождался окончания поста. Наломаешь дров.
-А что будет? - так же без интереса спросил Рома.
-Карета превратится в тыкву, - сказал Олег Владимирович. - А если серьезно. Когда пробьёт двенадцать часов ночи седьмого - все это кончится. Даже как-то веселее на Святках станет. Подождал бы.
Но Рома не мог ждать. Он стал таким же шальным как Федя, который так и не вернулся. Зато Рафинад был очень даже весел, когда видел, как Рома злится и смотрит вдаль на ворота, ожидая каждое воскресенье, когда Ирина появится в воротах храма, идя на службу.
-Смотри, -говорил Фединым голосом Рафинад, - твоя краля идет.
Рома думал, что Федя гораздо лучше относился к нему несмотря на то, что не мог так хорошо разговорить. Пес же словно видел в действиях Ромы меркантилизм и будто старался помочь ему с Ромой.
Пес выбегал на дорогу и начинал грубо облаивать женщину, преграждая ей дорогу. Рафинад чуть ли не вставал на задние лапы, чтобы кинуться на испуганную прихожанку. Тогда появлялся Рома и отодвигал собаку в сторону, провожал Ирину до двери храма, при этом сам отказываясь заходить внутрь.
Под самое Рождество пятого января, когда Рома чувствовал, как время решило покинуть его, словно издеваясь, они сидели в гостях у Ирины. Рома, взяв руку хозяйки, аккуратно прижимал к своим губам костяшки ее пальцев, согнутых в маленький кулачок. Перед ними были две нетронутые чашки чая, конфеты в небольшой пиале, сушки блестели в вазочке, и даже варенье в глубокой тарелочке красовалось на новенькой белой скатерти. Зеркало больше не висело над диваном, и Рома смотрел как неровно закрывала картина выгоревшую вагонку. Часть темного угла все же осталась.
Ирина вздрагивала, облокачиваясь свободной рукой на край стола, каждый раз как Рома пытался расправить ее сжатый кулак. Она закрывала себе пальцами лицо и часть лба, не то как бы в раздумье, не то как бы в стеснении.
-Может тебе пора домой? - спросила женщина и отвела свою руку от губ Ромы. -Почему ты ничего не ешь? Как-то очень серьезно спросила она и даже резко, что было непохоже на ее обычное нервное поведение.
Рома недовольно сложил руки на груди и начал рассматривать посуду в серванте, который стоял напротив них. На стеклянных полках стояли чашки, бокалы, стопкой высились плоские тарелки, а на второй полке было синее гжелевое блюдо, вокруг которого стояли маленькие бело-синие фигурки.
-Ты меня до греха доведешь, - сказала с претензией Ирина, - как мне послезавтра причащаться? Что говорить на исповеди?
Она посмотрела на хмурого молодого человека поверх очков. Он как будто надулся и решил не разговаривать.
-Мне тридцать восемь лет. Я уже немолода для отношений. Да и с кем? С мальчишкой?! сколько тебе лет? - спросила нервно Ирина, казалось выговорив самый насущный свой вопрос, мучающей ее в последнее время.
-Тридцать, - небрежно ляпнул Рома, не глядя на женщину. Он по-прежнему разглядывал фигурки в серванте, а также маленькие иконочки, которые были посреди них.
-Тридцать? - повторила Ирина, снова опустив в ладонь лицо. - Да, что ты врешь? Тебе на вид не больше двадцати.
Несмотря на плохое настроение, Рома отметил про себя до чего же догадливые эти женщины. Как и Марина от Иры тоже было сложно скрыть какие-то факты. Грачев невольно подумал, что может у него она лице что-нибудь написано.
-Да и к тому же, это нездоровые отношения. Ты видел себя в зеркале? - продолжила Ирина.
Фраза показалось Роме шаблонной, и он просто не придал ей никого значения.
-Тебе не стыдно? - продолжила Ирина одним глазом из-под пальца косясь на Рому, как ничем не бывало сидящего и разглядывающего сервант, - здесь же в комнате икона Богородицы, - женщина имела в виду, что из красного угла за ними наблюдал лик. Но сейчас Ирине казалось, что Царица небесная испытывает ее взглядом.
-Не стыдно, - повторил Рома, не понимая, о чем спрашивает Ирина. Он ответил так, потому что испытывал жгучее желание, но при этом это явно был не стыд.
-А мне стыдно. Я же все вижу! -сказала Ирина, указав на сервант.
Рома не смотрел в глаза Ирины. Но заметив, ее резко вытянутую руку по отражению в серванте обернулся, и уловил на себе взгляд полный тревоги. Тут только до него дошло, что задняя стенка из советского серванта тоже была зеркалом, но рассматривая посуду, стеклянные фигурки, иконки и сувениры, он не замечал, да и не мог заметить отсутствия своего отражения. Потому что отсутствие чего-то всегда сложнее увидеть. Да и сама Ирина была загорожена сложенными друг на друга тарелками, только ее рука повисла над синим гжелевым блюдом.
-Ну и что? - еще более сердито и недовольно сказал Рома, - у меня и отчим такой. Что ты имеешь против?
-У вас вся семья такая? - недоуменно спросила Ирина.
Рома буркнул, что бабушка нормальная. Он ушел очень недовольный, как говориться не солоно хлебавши, оставив Ирину наедине со своей иконой.

10.
Стоял сочельник. Грачев хотел убежать, улететь или еще что-нибудь сделать, лишь бы не сидеть на месте. На одном месте было невозможно находиться. Время решило его окончательно забыть. Оно обиделось на Рому. Борьба шла уже не за часы, а за минуты.
С утра колокольный звон давил на уши. И вечером тоже зловеще угрожал звонить, чтобы призвать людей на вечернюю службу, которая должна была плавно перейти в праздничную литургию. Шляться по улицам было тяжело. Тело стыло даже в зимней куртке, не позволяя продвинутся далеко, поскольку ноги и руки быстро теряли подвижность на морозе. Рома решил поторопить время. Он пошел уже к знакомому дому.
Ирина Николаевна открыла дверь.
-Можно позвонить? - бросил небрежно парень.
-Конечно, - сказала она, почему –то не раздумывая. Как будто ждала этого вопроса.
Когда Рома набирал в коридоре номер, то видел, что в красном углу возле иконы над столом, где они вчера сидели горела лампадка, а на столе лежала небольшая красная книжка с распятьем.
Сначала Грачев думал набрать Марине. Его невыносимо ломало воспользоваться ее добротой. Возможно она уже простила его за то нелепое прощание, и за то, что он ее бросил. Вины он за собой не чувствовал. Напротив, считал, что поступил достаточно благородно, отпустив свою благодетельницу. Но сейчас время давило на него, и он ощущая себя очень презренным, сильно зависящим от обстоятельств, искал хоть немного тепла и если не любви, то хотя бы сожаления к своей участи. Марина несомненно могла пожалеть, даже если бы ничего и не поняла. Единственное, это жалость была бы не к его утраченным чувствами, а скорее жалость медсестры к больному пациенту, который ей ненароком понравился.
Второй вариант был позвонить Олегу Владимировичу, который несомненно знал выход. Но отчим был противен Роме, как был противен Рома иногда сам себе.
Грачев набрал знакомый номер, который никак не выходил из его головы все это время с его побега из дома. Но, который он тщательно старался забыть. Трубку взяли, сказав: “ Алло” знакомым тихим голосом, но немного настороженным. Рома в нерешительности молчал, сам не зная,что говорить и слушая все нарастающую тревогу в каждый раз повторяемом: “Алло”.
-Алло, - сказал Рома неприветливо.
Марина поздоровалась с ним и в ее голосе слышалась спешка. Он не обижалась. Ее голос несколько успокоил Грачева. Звук голоса был уверенный, в нем чувствовалась сила. Бывший муж не посмел просить помощи, он просто ответил на вопрос: “Нем требуется ли ему помощь?”, что не требуется. Хотя ему очень бы сейчас она была нужна. Услышав резкий писк младенца на заднем плане, который оборвал Ромино ещё не до конца созревшие намерение поговорить, у Грачева возникло желание уйти с горизонта, где он ничем не мог помочь, а только лишь навредить, ведь он думал о себе, а Марина о ребенке.
Марина была сильнее его. Его жена не говорила ничего о своей беременности как и о новорожденном. Рома не спрашивал. Ему было страшно представить и думать, что уйдя девять месяцев назад он покидал не только свою жену, но и неродившегося ребенка. Как сложно все предугадать наперед, и он не хотел размышлять согласился ли он отдать свою волю, если бы знал, что где-то нужнее,  если бы все-таки думал не себе.
Но он уже был не тот, и сейчас Рома думал  только о себе. Марина сказала, что у него родился сын. Но Грачев словно был в забытьи и попрощался с ней, пытаясь отыскать решение своего вопроса в другом месте.
Рома испытал не то, чтобы чувство жалости к Марине или к себе, ему показалось, что его бывшая жена совсем не могла ему ничего дать. Она не ждала его больше. Поэтому звонок только наводил напраслину.
Немного поколебавшись Грачев решил набрать отчима и попросить увезти подальше. Лишь бы не находиться на одном месте. Лишь бы двигаться, не замечая ничего вокруг.
Рома звонил Олегу Владимировичу и все никак не мог дозвониться. Никто не брал трубку ни на домашнем телефоне, ни на офисном. Тогда он рискнул набрать через восьмёрку мобильный телефон. Каждый гудок отзывался вечностью в его уме. Все же отчим взял трубку. Он был не менее раздражен, чем Рома и сказал, что находиться в гостях. В очередной раз просил потерпеть и говорил, что отправит Вадима завтра.
-Угомонись, наконец- то. Ты меня тоже накручиваешь своим нетерпением. То ли еще будет в Великой пост. Привязывать тебя к столбу придется, - уже не смеялся Олег Владимирович, но все равно язвительно пытался острить.
Они все-таки договорились встретится на завтра. Прямо с утра, поскольку Олег Владимирович сказал, что сам не желает видеть Рому в бешенстве. Что они вдвоём, скорее всего, поругаются и что уже их разговор напоминает ругань.
Наконец, разговор был окончен. Хозяйка выжидала где-то невидимо в комнате, она вышла, чтобы запереть дверь за непрошенным гостем.
-Я уезжаю к отчиму, - брякнул Рома ей на прощание.
-Я очень рада, - оживилась она, -наверное, тебе действительно, будет лучше с ним, - мягко сказала женщина без всякого прежнего волнения, которое было в ней сосредоточено ранее.
-Время покажет, - Рома сам закрыл за собой дверь.
Уже спускаясь от кафе Бородино к воротам Никольского храма Грачев увидел впереди идущую фигуру без шапки. В тусклом свете фонаря он узнал рыжие волосы. Внезапно, будто подкарауливая за воротами, навстречу фигуре бросился Рафинад и начал облаивать девушку в светлом пальто.
-Фу! – сказал на него Рома издалека.
Догнав девушку, Грачев тут же уверился в своём опознании. Подойдя сзади, он небрежно положил на плечо Алене руку сказав: “Привет”.
Та подпрыгнула не то от испуга, не то от того, что пес хотел на нее положить свои лапы, немного привстав.
-Фу-у-у! - еще громче сказал Рома на собаку, и Рафинад покорно виляя хвостом, побежал опять к воротам и скрылся за бетонным столбом.
-Ловко ты его!  -сказала, удивляясь Алена, - спасибо, что выручил. А я на службу иду.
Девушка повернулась к Роме лицом. Фонарь ласково обволакивал светом ее завитые волосы, сложенные в хвост и приподнимающиеся на капюшоне. Открытые уши у Алены были красны. А из ее приоткрытого рта выходил пар.
Рома небрежно взял за капюшон девушку и резким движением накинул его на голову Алены, так что прикрыл глаза, будто одел шлем.
-Уши отморозишь, - сказал небрежно он, улыбаясь.
Алена не возражала. Она все еще, казалось была привязана к Роме. Хотя с последней встречи прошло почти два месяца. Все это время Грачев старался избегать ее как неприятности, но теперь необходимо было ускорить время, и Алена показалось ему необыкновенно интересной. Особенный интерес представляла ее не охладевшая доброта к Роме, которая сейчас ему нужна была как никогда. Он чувствовал, что хочет получить не жалость или уход, как могла бы дать Марина. И ни геройское воспевание, каким ему казалось, что он выставлял себя в глазах Ирины, а именно мимолетное чувство счастья, которое может сгореть в один момент. Он желал погрузить себя в незнакомую теплоту влюбленности. Дотронуться до хрупкого апрельского льда, который может легко хрустнуть, если в него наступить равнодушным ботинком. Поймать эту красивую бабочку, которая живет своей короткой жизнью и сжать ее в кулаке, не считаясь с тем, что от нее ничего не останется. Рома хотел поучить эмоции, как ему казалось на первый взгляд. Инвалидная душа его не воспроизводила. Он мог их только забрать.
-А помнишь, как ты хотела, чтобы я познакомился с твоими родителями? - спросил Рома небрежно, зацепившись за Аленину петлю, которая образовалось от того, что девушка держала руки в карманах. Он развернул ее от храма. - Может сходим познакомимся?
Наверное, если бы это был совсем не Рома, который имел особую привлекательность для Алёны, а какой-нибудь одноклассник, то девушка бы фыркнула и развернувшись пошла, куда собиралась идти. Но это был тот, кому она доверилась еще летом. Тот который, оказался почему-то ближе, чем родные сёстры. Как тяжело было учится последнее время, когда в голове все еще были мысли и мечты о прошедшем лете. Она ходила изредка в храм, надеясь увидеть Рому, но там его не было. И сторожку, где он должен был жить, как ей сказали, никто не открывал, когда она стучалась. Рома был постоянно чем-то занят и не хотел с ней говорить. Хотя девушка мечтала позвать его отмечать Новый год.
-Ничего не получится, -сказала расстроенно Алена, - их сегодня нет дома. Никого нет дома. Они все уехали в гости. Только у меня не было настроения. Может быть, мы отметим вместе Рождество? - спросила с надеждой она.
-Конечно, - сказал Рома, - извини, я видел твое письмо, просто тоже не было настроения.
Рома вспомнил о маленьком белом конвертике, который оставили в щели двери сторожки. Красивым почерком на оторванном тетрадном листочке было написано яркими гелиевыми ручками приглашение приходить на новый год. И наклеены стикеры с символом нового года, тоже обведенные гелиевой ручкой. Ему показалось это очень несерьезным, скучным. Он тогда уже ощущал, что Ирина сама идет к нему в руки, а тетрадный лист бросил в печку, как ерунду. Но сейчас Роме это уже не казалось ерундой.
Был уже одиннадцатый час. Прозвонил колокольный колокол, возглашая о начале вечерней службы. Рома ощущал, как перестают сгибаться его руки на лютом морозе, накрывшем город. Но Алена жила недалеко как и Ирина, только через улицу, где стоял храм Иоакима и Анны. Там была тоже частная застройка, но более современная.
Когда они пришли в гости к Алене. Молодая хозяйка начала делать чай гостю на кухне. Рома осматривался. Это был двухэтажный пеноблочный дом с недостроенным, как сказала, Алена вторым этажом. В зале, где стоял телевизор висела икона, которая как будто преследовала Рому. Он не разбивался в церковных изображениях и ему казалось, что он видит все одну и ту же картину Богоматери с младенцем, которая начала его напрягать.
На стене в коридоре висели круглые часы. Внезапно на них оказалось одиннадцать часов тридцать минут. Оставалось немного, чтобы все линии стрелок сложились. Значит, Роме удалось разогнать время. Хотя, когда он смотрел на белую тонкую секундную стрелку, она все равно ползла невыносимо медленно. Также бесконечно долго менял цифру на циферблате электронный будильник, стоявший на окне в зале. Рома включил телевизор, найдя пульт на журнальном столике. Шел голубой огонек. В левом нижнем углу экрана телевизора раскрашенный по-новогоднему циферблат еще дольше менял свои цифры. Люди будто совсем не двигались на экране. Голоса телеведущих показались Роме шумом в ушах. Он отключил звук, следя за временем одновременно на будильнике и на экране телевизора.
Движения его стали плавными. Замерзшие конечности кое-как отогрелись. Бесшумно в тапочках Рома прошел на кухню. Алена работала ножиком, энергично двигая открытым локтем. На тумбочке возле нее стояла тарелка бутербродов с маслом, поверх которого лежали бусины красной икры. Рома подошёл к девушке сзади и взял за руку, которой она резала яблоки. Начал двигать как бы пытаясь сам с помощью Алёниной руки их нарезать.
Девушка искренне рассмеялась, подстраиваясь под движения Ромы. Другой рукой он взял ее большой пучок волос и переложил на левое плечо, сам облокотившись подбородком на правое и как будто выглядывая из-за плеча.
Алена начала прижимать голову.
-Какой ты холодный, – поёжилась она, выталкивая голову парня своим ухом.
Рома, развернув за талию, повернул девушку к себе. Он ощутил тот самый взгляд влюбленных глаз, который еще летом мог его только раздражать. Сейчас это было трогательно. Хотелось унести его с собой как теплое чувство, в котором он так нуждался.
Алена не протестовала, когда ее оторвали от работы. Она покорна смотрела на Рому. Налитый чай стоял в кружках тут же возле бутербродов. В его темной мутной жидкости едва виднелись очертание одной фигуры, которая не двигалась.
Если бы Рома сказал сейчас Алене прыгнуть в холодную прорубь или лишить себя правой руки, она бы так и поступила. Добрую волю нельзя было купить и продать. Это было бесценное чувство не слепой, а радостной добровольной покорности, которое тоже давало счастье человеку, который ему следовал. Возможно он так давно искал это счастье где-то. А оно было совсем близко. В него нельзя было попасть ни на маршрутке, ни на электричке, ни даже на машине, а уж тем более не достигнуть своими ногами. Оно могло только само прийти.
Остывший чай, бутерброды, ножик, недорезанные яблоки так и остались на столе, небрежно и одиноко оставленные хозяйкой и ее гостем. Рома провел Алену в зал с включенным телевизором. Освещённая лишь сверкающим экраном, который периодически оставлял блики на лице, девушка глупо улыбалась, приподнимая верхнюю губу и показывая зубы.
Роме показалась очень знакомой эта улыбка, и он все-таки подумал какие же влюбленные женщины все одинаковые. Но это было отнюдь не чувство досады. Теперь ему нравилась эта влюбленность.
Кажется, прошло всего три секунды. На хрупкий лед наступили ботинком. Кулак с бабочкой сжался неторопливым движением руки. Будильник предательски показывал двенадцать часов три минуты. С временем было не договориться.
Алена лежала неподвижно с ниспадающей улыбкой на устах. Рома попытался приподнять ее, но понял, что шея как пластилиновая не контролировала голову и та оставалась на подушке. Тогда Рома попробовал раскачать Алену за плечи, но это не возымело никакого действия.
Приятная мимолётность улетучилось, хотя Рома ощущал теплоту в тепе. Все прежнее бешенство и невроз сошли на нет, как будто бы их и не было. Пришла трезвенность мысли. Но все-таки что-то начало подтачивать Рому как червячок.
Молодой человек пошёл в коридор и там, найдя стационарный телефон, который еще раньше заприметил, позвонил на домашний Олегу Владимировичу. Тот не слишком быстро взял рубку, но поприветствовал Рому вполне на добродушной ноте и даже саркастически поздравил с наступлением Рождества.
-Ну, вот видишь, - говорил Олег Владимирович, когда Рома ответил, как себя чувствует, - я же говорил, что надо потерпеть. И никто не умер, когда терпел.
-Алена не двигается, -  спокойно заметил Рома. Ему неприятно было просить помощи. Он ждал, что Олег Владимирович сам ее предложит.
Неспящему не надо было объяснять, почему кто-то мог не двигаться. Он и сам знал, что значит, когда твоя собеседница внезапно может утихнуть и ее придется потом выносить на своих же руках, а то и при помощи напарника.
-Стервец, - сказал Олег Владимирович, но не как-то грозно, а скорее полушутя. - Учудил все-таки. Теперь твой отчим должен приехать и разобраться. А сам ответственность будешь брать?
Рома на это ничего ответил. Даже больше. Он готов был встретится с отцом Алены. У Грачева была какая-то особенная уверенность в том, что ничего плохого он точно не сделал.
-Ты пробовал ей вытереть холодной водой лицо или прощупать пульс? Может она просто в обмороке.
Но получив ответ Ромы, что все равно Алена не будет шевелиться,- Олег Владимирович закончил попытки заставить самого Рому шевелится. - Хорошо, я сам приеду сказал Олег Владимирович, -называй адрес.
Здесь оказалась проблема, ведь Рома не знал адреса. Он сказал, что храм «Якиманка» стоит неподалёку, что дом стоит не со стороны входных ворот, а с противоположной. Тогда Олег Владимирович уже более интересуясь сам, уточнил адрес, как будто знал очень хорошо местность, даже спрашивая какого-цвета дом.
В конце концов, Рома, положив трубку вышел во двор и посмотрел на дом. В углу его на белом фоне синими буквами было название улицы и номер. Он передал адрес отчиму, который ожидал на трубке
-Ах, ты паршивец, - сказал раздражено Олег Владимирович, - как ее фамилия?
-Я же говорил, что не знаю, – спокойно отвечал Рома.
-Зато я знаю, - сказал Олег Владимирович. -Троицына. И отца ее прекрасно знаю. Кажется, ты укокошил мою племянницу. Хотя, какое там, кажется.
-Как такое возможно? - спросил Рома недоумевая, пытаясь сопоставить факты.
-Это неизбежно, - сказал Олег Владимирович, - приносить неприятности твоя работа и моя тоже. За все надо платить. И самым дорогим, что у тебя имеется. Но в данном случае. Ты обокрал меня.
Они договорились, на том, что Рома будет ожидать Олега Владимировича дома. Но Грачева продолжало точить странное чувство, которое шло диссонансом с его хорошим самочувствием и внутренней удовлетворенностью.
Рома снова пошел в комнату, где моргал молчаливый телевизор. Он сел рядом с Аленой и смотрел на дергающиеся картинки, потом на спокойную девушку. Но его не покидало ощущение, что кто-то стоит за спиной.  Рома обернулся на угол, где висела икона.
Грачев замер, остолбенел, все его благодушие вмиг ушло и осталось одно молчаливое онемение. Лик с иконы смотрел на него как живой. Точнее нельзя было даже сравнивать с прежним статичным изображением. Богородица смотрела на него испытующим взглядом. Она была гораздо живее всех присутствующих в комнате. Немой вопрос застыл у нее на лице. И, несмотря, на сумрак в комнате, Рома четко различал спокойные черты ее лица. Ему даже показалась, что она моргает.
Роме стало мучительно стыдно. Он должен был отвечать за свой поступок, казалось должен просить прощение. Грачев ощутил себя как-то странно. На секунду ему показалось, что он превращается в какое-то животное и теряет дар речи. Почему-то сразу зачесались руки, словно они обратили шерстью. Он словно стал скотом и то, что он ощутил от влюбленности Алены было несомненно слабее того стыда, который накрыл его перед ликом с иконы.
Рома не мог больше находиться ни в комнате, ни в самом доме. Он позвонил отчиму и попросил забрать его с вокзала. Получив в ответ ругань, Рома начал собираться все еще ощущая, что Богородица на него смотрит. Он не мог выносить ее взгляда даже находясь за стенкой. Грачев выбежал из дома прочь как вор.
Когда он проходил мимо церкви, забили в по-праздничному в колокола, возвещая о начале литургии. Колокольный звон невыносимо отдался в висках. Рома поспешил подальше, чтобы не мучится звуком, который напоминал ему о совершенном. О том, что счастье оказалось ловушкой, в которую он попал как мышонок на приманку.