Хотел написать что-то человеческое и непафосное к дню Победы. Почти отчаялся. Не выходит. Что же мы с ним сделали... Спасибо чуткой и талантливой подруге и соавторше Маше Евтягиной за идею и понимание.
Сперва я увидела его глаза. И потом уже всё остальное, будто подрисовываемое на акварельном рисунке, где до того были одни глаза. Улыбку не помню. У него всегда такое серьёзное лицо, немного печальный взгляд, а улыбка только в голосе. Почему-то я знала, что он всегда такой, хотя видела его впервые.
— Стоп, а это что такое? — наконец меня заметил. Я уже минут пятнадцать сидела на корточках за какими-то ящиками и не могла понять, как здесь оказалась.
Вокруг суетились ребята и девушки, немного постарше меня, все в гимнастерках и сапогах. Похоже на военную реконструкцию, только не видно зрителей. Наверное, и пресса где-нибудь рядом, камеры, поэтому я не хотела высовываться. Не люблю камер, и они отвечают мне взаимностью. Но когда он ко мне обратился, пришлось встать.
— Кто такая, откуда?
Я задумалась. Откуда я, из школы? Или город нужно назвать? Он смотрел так странно, с жалостью что ли. Я совсем смутилась и только имя пробормотала.
— Катя-Катя-Катерина значит? А форму кто тебе выдал, ты ж малая, сразу видать. Сколько тебе, пятнадцать?
— Шестнадцать, — я оглядела себя: и в самом деле, на мне была военная форма.
— Так, непорядок. Пойдём, разберёмся, а то тут любопытных много, ишь уши развесили. Потом он диктовал кому-то:
— Федотов Алексей Васильевич. Да пиши проще: лейтенант Федотов. Развели черти бюрократию!
И тут же обернулся ко мне:
— А с тобой что делать? Не вспомнила ничего?
Я помотала головой. Голова была ватной, а губы ссохлись, как от жара.
— Контузило тебя что ли... Не нянька я, понимаешь, не нянька!
А я понимала только одно, — мне рядом с ним хорошо и безопасно, даже когда он вот так кричит и сердится. Он подошёл поближе, и я непроизвольно потянулась руками к его плечам.
— Ты чего, девочка?
Он снял с меня пилотку и обхватил мою голову большущими ладонями. Ушам сразу стало тепло, даже горячо. Я его кожей почувствовала, мягкие ладони и шершавые чуть-чуть. А волос у меня будто не было. Я подняла руку и потрогала, — голова обрита наголо.
— Ой, а почему я лысая?
— Мне-то откуда знать. Болела, может. Худая вон какая, одни щёки только и круглые.
Он засмеялся. Я впервые слышала его смех, мне бы ещё хотелось, он такой настоящий. Он весь настоящий, и смех тоже. Алёша... Подумала про его имя и покраснела, а он сдавил пальцами мои щёки так, что губы выпятились вперёд. Ужасно глупый вид был, наверное, но я об этом не думала. Мне только хотелось, чтобы он меня поцеловал, прямо здесь, при всех, а что такого. Я приподнялась на цыпочках и закрыла глаза, но он сразу отпустил мои щёки и рывком на секунду прижал к себе. Это даже больше чем поцелуй вышло. Как будто к сердцу прислонил.
— Ты чего, Катюш? Ты ж малая совсем, сколько тебе, забыл, пятнадцать?
— Шестнадцать.
— Ну, вот, а мне тридцать почти.
Просыпаться не хотелось, я попыталась нырнуть обратно, но мама пришла будить, пришлось вставать, одеваться в праздничное. Сегодня День Победы, нас куда-то повезут. Сказали ленточки прицепить. Пилотки надеть, у кого есть. У меня не было.
Могли бы и поближе свозить. Автобус час колтыхался по разбитой дороге. Село-побратим нашей школы, очень весело. Кажется, года четыре назад, наш класс уже приезжал сюда. Бои в этих краях были какие-то особенные. Вроде, до сих пор разные снаряды и прочие следы войны в лесу находят.
День совсем не майский, холодно и серо. Кто в пилотках, тем холоднее, я капюшон натянула, всё равно дубак. Скорее бы закончили церемонии и речи, в музее теплее, небось. А здесь стела, плиты с фамилиями, всё на семи ветрах. От скуки читаю список погибших...
***
— Опять Катьке спокойно не живётся, истерику устроила вчера у стелы. Там кто из предков её что ли?
— Не знаю. Она как фамилию прочитала, так и стала орать: «Алёша, Алёша!»
— Говорю же, внимания ей не хватает. Стой, это она что ли? Ну ни фига себе!
— Охренеть! Налысо побрилась. Вот дура!
— Не скажи, ей даже неплохо так. Хотя дура всё равно. Как теперь на выпускной пойдёт?
