Душещипательные газетные истории о коварных негодяях легко способны потрясти невинное воображение обывателя. Скажу несколько слов в свое оправдание: я порою немного не в себе. Еще с малых лет на меня сваливалась ужасная тоска.
Верный наставник моих юных дней, чванливый мсье Сорель, был совершенно уверен, что причины моего расстройства кроются в далеком детстве. В лучших фрейдовских традициях он засыпал меня расспросами о моих отношениях с матерью и, порою даже, с отцом, читал вслух часовые лекции о тайных смыслах сновидений и неосознанных желаниях, таящихся во тьме подсознательно-непостижимого. С упорством, достойным лучшего применения, он ковырял иглой психоанализа в потертых ранах моих забытых горестей и мелочных обид. Однажды мсье Сорель настойчиво попросил меня записать в дневник все самые ужасающие вещи, какие только приключались со мною в жизни. Я припомнил каждую минуту унижения, каждый тычок и каждый подзатыльник, каждое оскорбление, небрежно брошенное слово или же презрительный взгляд. Он читал мои откровения целое утро, то и дело заливаясь смехом, после чего снял очки, вытер платком запотевшие круглые стекла и воскликнул в совершенном изумлении: "Клянусь богами, вы - счастливейший человек из всех живущих!"
Я ответил, несколько удивленно, что он избрал своим занятием беседы с сумасшедшими, а у них дела зачастую гораздо-гораздо хуже, чем у обычных смертных. Иначе с чего бы им сходить с ума?
- Так что вы, дорогой друг, - сказал я, - скорее всего, не особенно объективны в своей оценке...
- Нет-нет, послушайте! Это - в высшей мере презабавно! - он снова спрятал за рамою очков свой крючковатый нос, сжал мою рукопись неуклюжими руками и окончательно ослепил меня вспышкой оскорбительного хохота. - Вот, послушайте: "И я отправил ее пинком через ручей на глазах у потрясенной паствы. Полагаю, она не раз успела пожалеть о своем проступке, покуда ползала на коленях посреди камышей, тщетно пытаясь отыскать слетевшую с ее головы корону. Должно быть, в тот день я до глубины души оскорбил ее никчемных почитателей - презренных крестьян, которым в великодушии своем она позволяла о себе заботиться, но которым следовало лишь с восхищением наблюдать за ней издалека, покуда она дожидается своего короля. Так что с тех пор, при встрече, они настойчиво ворочали от меня взгляды..."
Мсье Сорель со звонким удовольствием отдался пропасти моих душевных изливаний, что сам я, сбитый с ног необычайной убедительностью и неоспоримым авторитетом ученого мужа, начал было рассматривать как крайне страшную человеческую трагедию. Но скоро выяснилось, что я - один из самых распоследних людей, которым стоило бы жаловаться на судьбу.
Как я уже упоминал, я вырос в доме, полном женщин, где был единственным мужчиной, не считая моего затворника-отца, крайне редко покидавшего тюремные решетки собственного кабинета. Меня лелеяли и носили на руках так долго, что я и сейчас без всяких трудностей могу припомнить заботливое щебетание моих нянек; и бесконечные маленькие праздники, которые они устаивали лишь для того, чтобы смягчить мучения моего эгоистического одиночества; и белые лосины, неизменно перепачканные в траве; и пышногрудую красавицу Анну в насквозь промокшем платье, терзающую меня семилетнего грубым щелочным мылом, пытаясь избавить от давно заслуженного наказания.
Бесчисленные компаньонки моих юных лет списывали на мягкосердечие родителей мою внезапную капризность и бесконечные слезы, которыми я заливался всякий раз, стоило им усадить меня за стол. Они подолгу боролись с моим упрямством, уговаривали меня послушно открыть рот, заталкивали в него одну ложку за другой и то и дело стращали нелепыми историями о детях, которые не хотели есть и с которыми в итоге приключились невообразимо ужасные вещи - историями неизменно глупыми, которые, я уверен, они выдумывали сами в силу своего незадачливого воображения. В конечном счете стало ясно, что неиссякаемым источником моих внутренних терзаний был мой собственный желудок: мои глубины упорно отторгали все, что иные, более удачливые, заглатывали без каких-либо сожалений и даже с определенной долей удовольствия. И именно мой удивительный изъян каким-то образом был ответственен за мои внезапные нервные порывы.
Я давно отказался от идеи иметь достойную работу: мои начальники неизменно разочаровывались, когда после нескольких превосходных месяцев их остроумный неутомимый коллега, который все знает, все умеет и всегда пребывает в великолепном расположении духа, неожиданно выбывал из поля зрения. И ни звонки, ни редкие визиты не позволяли им достучаться до него.
Однажды я пролежал в постели без малого четверо суток, страдая от нестерпимой жажды и колющей боли чуть ниже живота. Я тщетно уговаривал себя дойти до соседней комнаты и пожалеть немного свой в конец измученный мочевой пузырь. Но в моем тогдашнем состоянии подобный подвиг был попросту невозможен. Непостижим! Да и разве может простой смертный решиться на нечто подобное? Лишь страх перед угасающим сознанием заставил меня наконец оставить постель.
В свое время я посетил несметные толпы врачей и перепробовал бесчисленные списки их рекомендаций, творившие с моим и без того расшатанным восприятием крайне странные порою, порою - неописуемые вещи. Но в конечном счете был вынужден признать неутешительный факт, что для меня они столь же бесполезны, как и наивные советы моих бездумных тетушек.
Подобно любому ребенку, выросшему без участия отца, готового раз и навсегда начертить нерушимые государственные границы дозволенного, я всегда пренебрежительно относился к правилам - и, откровенно говоря, получал немалое удовольствие от того, что снова и снова брался проверять их на прочность. Я с готовностью опускал ногу на очерченную линию и наблюдал за тем, как далеко мне позволят зайти, прежде чем я услышу твердое: "Довольно!"
Скажу без всякого бахвальства что абсолютное большинство людей - в общем-то, удивительные мямли, неспособные не то, что настоять на своем, но даже позаботиться о личном благополучии.
Мое упорное нежелание взваливать на себя ненужные заботы скоро было замечено, когда я столкнулся с пристальным интересом тех неутомимых сил, которые никогда по-настоящему о тебе не забывают. Я был застигнут их неожиданным визитом прямо у своих ворот - мне не осталось ничего иного, кроме как прикинуться собственным садовником.
Не меньше часа я водил непрошенных гостей по лабиринтам темных аллей, то и дело хвастаясь цветущими плодами моего, - чужого! - непосильного труда.
Я сообщил мсье Дюбуа в самой что ни есть доверительной манере: того ужасного, безответственного и, как мне известно лучше кого бы то ни было, в высшей мере невыносимого человека, которого он разыскивает, к сожалению, нет на месте. Мой господин, увы, прекрасно осведомлен о прикованном к нему внимании и потому не появляется и близко в окрестностях владений своего почившего родителя. Я не упустил возможность выразить свое им глубокое недовольство. Я жаловался так горячо, так откровенно: высмеивал напыщенное самодовольство, с которым мой хозяин взирает на всех вокруг; поведал о каждом его постыдном поступке; самом мелком физическом несовершенстве и прискорбном, спутанном порою, высокомерии ума. Своими беспочвенными обвинениями и нелепыми ночными поручениями он загнал моего безвольного отца в раннюю могилу, и с тех пор я, - вместо того, чтобы учиться и обустраивать свою судьбу, - вынужден влачить на своих плечах чахнущее благосостояние моего многострадального семейства.
Я советовал мсье Дюбуа отправить негодяя как можно дальше от родного дома - лучше всего, конечно же, в жестокие реалии Сен-Пьера, - и даже попросил дать мне торжественное обещание, что с подлецом будут обходиться в высшей мере строго, не станут давать ему спуску из-за его положения и покажут ему наглядно всю суровую необходимость воинской муштры и дисциплины, которой мой господин лишен, к слову, совершенно.
Почтенный мсье Дюбуа, порядком сбитым с толку моими пространными речами, вполне заметно, впрочем, жалел меня тоскливым взором слегка раскосых глаз - несчастного молодого человека, которому в силу обстоятельств приходится иметь дела с подобным негодяем. Он поклялся обойтись с моим губителем со всей строгостью закона - закона, что, к нашему общему сожалению, весьма стесняет его в действиях. Но все же у мсье Дюбуа по-прежнему есть немало друзей в высоких кругах и, если он обратиться к ним с просьбой, они едва ли посмеют ему отказать.
Я поведал своему собеседнику по большому секрету, взяв с него обещание, что он не станет упоминать моего имени: в действиях моего крайне осторожного господина есть серьезный недочет - он питает необъяснимую слабость к долгим пешим прогулкам и каждое воскресное утро наслаждается одной хорошо изученной горной тропой - и, если мсье Дюбуа воспринимает свои обязанности по-настоящему серьезно, то ему, безусловно, будет в высшей мере лестно пожертвовать пригожим выходным деньком, чтобы изловить отъявленного негодяя, не сознающего ни в коей мере свой долг перед державой и упорно отказывающегося быть послушным винтиком в сложном механизме ее благополучия.
Мсье Дюбуа несколько неохотно заверил меня, что сделает все, что в его силах, и поспешил откланяться до того, как ему придется выслушивать мою очередную тираду. Я горячо пожал протянутую мне крепкую руку и тотчас выпроводил и его самого, и его угрюмого спутника, не произнесшего за все время разговора ни единого слова.
Всю неделю я боролся с искушением отправиться на назначенный маршрут и дать моему незадачливому преследователю еще пару-тройку дельных советов - и, возможно даже, пуститься вместе с ним на бесплодные поиски неуловимого гедониста, неотступно отрицающего свои священные обязанности. Но я подозревал, что по возвращению домой мсье Дюбуа мог раскусить мою игру, а потому в конце концов решил не рисковать попусту.
….

Отредактировано Графофил (01.06.2024 00:28:19)