В середине далекого 19** года я более трех недель провел в захолустном городке ******** на юге Франции, где изнывал от невыносимо влажной летней жары и нестерпимой скуки, что наваливалась на меня непрошено каждый божий день. По соседству со мной ютилась чета молодых афганцев, крайне скверно изъяснявшаяся на ломаном английском языке. Глава этого многострадального семейства либо не желал, либо же не мог работать, а потому скандалы с криками и битьем посуды надолго стали моими верными спутниками. От моих сожителей меня отделяла лишь тонкая стенка: я всю ночь напролет лежал без сна в своей постели, выкуривал одну сигарету за другой, посмеивался и время от времени делал в дневнике весьма язвительные заметки. Чтобы хоть как-то отвлечь себя от нескончаемых свар и рыданий несчастный детей, я принялся захаживать в одно непримечательное провинциальное заведение - с регулярностью, достойной лучшего применения.
С утра до вечера, совершенно измученный бессонницей, - за которую я и сегодня возлагаю полную ответственность на своих никчемных соседей, - я сидел на прохладной веранде в окружении переполненных пепельниц и книг, что я раз за разом брал в руки, пытался читать, но снова и снова бросал на стол, едва пролистав несколько страниц. Именно в один такой непримечательный, душный, неприглядный денек мое унылое уединение и нарушил задорный голосок, не просто просивший, но требовавший, - беспрекословно, - моего внимания.
Еще в прежние свои посещения я приметил юную особу, что и теперь расхаживала неподалеку: преувеличенными, высокопарными, - до нелепости, - движениями она настойчиво обмахивалась синей шляпкой, постукивала каблуками туфелек и то и дело бросала в мою сторону застенчивые взгляды.
Я пребывал в весьма дурном расположении духа, а потому вовсе не был склонен к светским беседам. Так что, поняв по-видимому, что я не намерен рассыпаться в непринужденных любезностях, она сама нарушила мое уединение.
"Месье, - позвала она, подойдя к моему столику, - сегодня очень жарко. Вы согласны? Я не припомню, чтобы хоть раз было до того жарко. Честное слово!.."
Я отложил потрепанный томик, который листал лишь для того, чтобы никому не вздумалось меня беспокоить; и увидел перед собою пучок стеклянных браслетов на тоненькой загорелой ручке, задорно приподнятый носик и смешливо-игривый взгляд, что можно встретить лишь у молодых женщин, который так и говорит: "Смотрите! Смотрите же на меня!.."
Я потянулся к карману брюк, бросил на стол несколько мятых купюр и неторопливо зашагал к выходу, попросив официанта не уносить артефакты моего привычного времяпрепровождения: я был намерен продолжить чтение вечером. Помню, как я мельком услышал за спиною разочарованный вздох.
Я наивно полагал, что моя неприкрытая враждебность отпугнет от меня этого беспечного дикаря не хуже мушкетного выстрела. Но глупый мотылек увязался за мной...
О, Натали! Моя Натали! Мой грех. Моя страсть. Мой маленький папуас. Если бы ты только знала, на что обрекаешь себя - отважилась бы потревожить меня? Я часто задаю себе этот вопрос и не получаю ответа.
....
Как сейчас я помню раздраженное шарканье за стенкой; синюю шляпку, упавшую со стула на грязный пол, и сладковатую духоту тесной комнатки, насквозь пропахшей сигаретным дымом и навязчивым, как старые духи, запахом греха.
Я тщетно чиркал отсыревшими спичками у низенького окошка, стараясь не выдавать взглядам прохожих оголенную причину всех своих несчастий.
"Месье! - раздался за моей спиною звонкий голосок. - Теперь вы попросту обязаны на мне жениться!.."
И она рассмеялась так громко, что шум и гомон в соседней комнате на мгновение стихли.
Я всегда обладал одним особым талантом: я вырос в доме, окруженный бесконечной чередою тетушек, двоюродных сестер и внучатых племянниц моего отца. Должно быть, именно поэтому я всегда очень хорошо понимал женщин - уж точно гораздо лучше, чем они сами понимали себя. И все их игры, ужимки и ухищрения перестали быть для меня тайной еще в далеком детстве. А потому мне сложно понять, как я позволил себя уговорить.
Мы покинули мое скромное прибежище в сумерках. Машина отвезла меня к покосившемуся домику на самой окраине. Моя неверная спутница упорхнула, отворила ржавую калитку, и я долгие четверть часа слушал вдали ее переменчивый голос, жалел об уплаченных за жилье, - на два месяца вперед, - деньгах и снова и снова ловил себя на мысли, что гораздо мудрее было бы сказать водителю ехать - поскорее и подальше.
Но я вновь был вырван из размышлений, когда со двора вышла невысокая женщина в замызганном фартуке - с осунувшимся, усталым лицом. Она была одной из тех неприметных людей, которых обычно не замечаешь и о которых ничего не можешь сказать наверняка. Полагаю, она была все еще молода, но нескончаемые заботы и горести состарили ее раньше срока, опутав лицо паутиной морщин. Она робко постучала пальцем в боковое стекло, вызывая меня на разговор.
Я отворил дверцу и протянул ей сигарету.
- Я не курю, - ответила она холодно.
- Очень зря, - заметил я.
Она смерила меня взглядом с головы до ног, словно пытаясь понять, что именно видит перед собою.
- Надеюсь, вы знаете, что делаете...
- Гм, - ответил я.
- Вас, наверное, удивляет, почему я так спокойна. Скажу следующее: у меня есть и другие дети, в которых я еще не до конца потеряла веру...
И резким движением она вырвала сигарету из моей руки, поднесла к губам и в следующее же мгновение швырнула в придорожную траву, едва не сделавшись причиной пожара.
Я, кажется, хотел ее о чем-то спросить, но так и не успел: Натали выбежала из ворот, звонко стуча каблуками и волоча за собою потрепанный чемоданчик.
"Maman! - воскликнула она, громко чмокнула женщину в щеку и с усмешкой обернулась ко мне. - Papa!"
Но на меня она не стала растрачивать поцелуи и лишь попросила помочь ей управиться с поклажей.
Прощание прошло довольно холодно. Не осталось и следа от мимолетного мгновения тревоги и привязанности, свидетелем которых мне довелось быть: женщина передала в мои руки свое одичавшее чадо с такой беспечностью и пренебрежением - почти что с облегчением, - будто ярмо, сброшенное с шеи, на которой и без того висит слишком уж много груза, - что всю дорогу из города Натали старательно прятала слезы.
Но юность переменчива. Скоро она совершенно позабыла о своем огорчении и, когда мы окончательно оставили городок ******** позади, уже вовсю посмеивалась, шутила и то и дело обращалась ко мне с ничего не значащими вопросами.
"Papa! Какой сегодня хороший день, не правда ли?..", "Papa! Как вы себя чувствуете? Вы так бледны!..", "Papa! Я очень-очень взволнована. Это заметно?.."
Ее беспечное щебетание в конец запутало беднягу-таксиста. И если прежде он то и дело принимался сверлить меня взглядом, бормоча что-то бессвязное под нос, то теперь раздобрел и поглядывал в лобовое зеркало со старческим умилением - почти что с немыми извинениями, обиженный сам на себя за то, что позволил себе необоснованную мысль.
Идиллия, впрочем, скоро была нарушена - и далеко не в последний раз, должен признать: бедняга-иммигрант битый час копался под капотом, снова и снова разрождаясь отборной художественной бранью. Меня всегда поражала способность русских людей визжать, будто свиньи под ножом, извлекая наружу бесконечный набор слогов, лишь формально связанных друг с другом; что в стыдливом смущении заставили бы закрываться руками даже самого развращенного иностранца, будь ему известна хоть жалкая толика тайных смыслов поэтического языка Толстого и Пушкина.
Когда причина задержки наконец была устранена, мой поникший от вечерней духоты дикарь крепко спал у меня на коленях. Я же думал о том, что совершил непростительную ошибку, заплатить за которую мне еще только предстояло.
....
Отредактировано Графофил (29.09.2024 01:23:56)