Часть I

Тавлар говорил, что солнце на Бараньем роге можно увидеть лишь два раза в год: первый раз, когда Красный волк приплывает, чтобы что-то оставить; второй раз, когда он возвращается, чтобы что-то забрать. Красный волк был капитаном двухмачтовой галеи с большим огненным диском на парусах. Он называл свою красавицу «Рассветной» и говорил, что никакой иной девки ему и не нужно. А потому и сами они не должны жаловаться.
«Я ведь вас двоих оставил нарочно, чтобы не скучали, - посмеивался капитан. - Ну, а если заскучаете – что-нибудь, да придумаете...»
Тавлар говорил, на самом деле Красный волк был большим охотником до девок. Он непременно брал с собою одну, отправляясь в очередное плавание – самую безобразную, какую только мог отыскать. Когда, после долгих месяцев пути избранница начинала ему казаться не такой уж и дурной, он объявлял, что настала пора поворачивать к дому.
В свое время Тавлар обошел все Штормовое море под началом Красного волка. Так он говорил по крайней мере. Вот только, за какие дела капитан сослал его на Бараний рог, Тавлар так и не рассказал, хотя Болтун не раз пытался расспрашивать о «проступке» своего угрюмого компаньона. Но, что сомневаться, дело было серьезное, раз так вышло. Без серьезного дела на Бараний рог никого не ссылали.
Этот крошечный островок, затерянный в пучинах Штормового моря, Болтун обходил за половину дня. Ну, или так он думал по крайней мере, потому что день на Бараний роге мало чем отличался от ночи. Болтун никогда не был уверен, встает солнце или уже садится. Тавлар не раз говорил, что надо было давно послать в пекло и Бараний рог, и его хозяина. Когда приближался «особый день», и без того мрачный спутник Болтуна становился сам не свой: расхаживал из угла в угол, опрокидывал стулья и ни на мгновение не прекращал грязно ругаться.
«Ах ты, сука волчья! – кричал Тавлар в ярости. – Я клянусь, сука, богами! Вами всеми клянусь! Будь я проклят, если еще хоть раз возьму огниво в руки! Быть мне проклятым! Чтоб тебя рыбы сожрали, выродок! Чтоб ты, сука, сдох! Чтоб тебе вечно скитаться по морю! Но тебе и вечности не хватит, чтобы отыскать свои богатства!..»
Найти Бараний рог и правда было не так-то просто. Даже на старых картах его очень редко отмечали. Островок никому не был интересен – собственно, как и сам Болтун. Они вообще были похожи друг на друга: Бараний рог едва поднимался над водой – Болтун тоже не вышел ростом. Карликом, он, конечно, не был. Но при рождении ему уж точно не досчитали фут, а то и другой. Болтун был совсем маленький – неприметный, неприглядный и даже немного странный, как говорили порою. И никому, кроме их сурового капитана, до него не было никакого дела.
«Если к концу месяца Красный волк не появится, - думал Болтун, - того и гляди, придется жечь его тряпье. Или корабли. Уж призраки не будут рады. Да-да, не будут. Но лучше так, чем подохнуть с голоду. Уж лучше так, Бобо. Говорю тебе, так и будет, если, конечно, не приключится какое-нибудь чудо...»
А ведь только на чудо и следовало теперь надеяться. Уж Тавлар такого бы не допустил. Он был умным и бережно считал каждый день. Тавлар ни разу не ошибся в расчетах. А вот Болтун просчитался: то ли добавил, то ли добавить забыл. Как тут узнаешь? А потому костер на вершине горел днями напролет, вторую неделю кряду.
С Болтуном и раньше-то никто не желал особо водиться. А нынешним днем, когда корабли забредали на Бараний рог разве что по случайности, ему и вовсе не с кем было поговорить. Разве что с Бобо. Но ответа от пса ожидать не стоило. И едва ли следовало ожидать перемен в ближайшее время: никому в здравом уме не пришло бы в голову пристать к неприглядной серой пяди земли, едва поднимавшейся над водой. Деревья - и те предпочли бы убраться подальше, будь у них выбор. Одинокая акация, что росла у большого камня на вершине, так и не поднялась в полный рост. Сморщенные, пожухлые листья казались серыми. В вечном сумраке, опутавшем Бараний рог, все казалось серым. И странным.
Так что Болтун отлично вписался.
К концу второго года он больше не пытался сбежать. Болтун смирился. А вот Тавлар смириться так и не смог. Болтун похоронил его еще в начале весны. С беднягой приключилось большое несчастье: Тавлар так неудачно оступился, что угодил головою в петлю, которую сам же и связал. Уж для каких целей она ему понадобилась, Болтун не понимал. Уж точно не для того, чтобы ловить кроликов. По всему выходило, что никто иной не был виноват, кроме самого Тавлара. Когда Болтун возвратился в их тесную хижину под скалой, тот покачивался над полом, едва касаясь досок босыми ногами.
Тавлар давно уже вел себя очень неправильно: весь день лежал в постели, не поднимаясь, бессмысленно глядел в угол и кубок за кубком хлебал крепкое вино. Он осушил едва ли не каждый бочонок в погребе Красного волка. Тавлар не мылся, не причесывался и не гулял. От него разило немытой псиной еще хлеще, чем от самого Бобо. Тавлар выбирался из кровати лишь для того, чтобы справить нужду. Он прыгал к двери на одной ноге, после чего точно так же возвращался к постели, на одной ноге.
Болтун похоронил его под скорченной акацией, но не слишком глубоко: никаких диких зверей на Бараньем роге не водилось, а Бобо еще не настолько озверел, чтобы лакомиться своим хозяином. Болтун обложил могилу камнями и принялся ждать – сам не понимая, чего. Ему казалось, что, если подождать как следует, то что-то непременно случится. Какое-нибудь чудо...
Порою, когда Болтуну становилось совсем одиноко, он поднимался к могиле и подолгу рассказывал Тавлару о том, что с ним приключилось в последние дни. Приключалось с Болтуном лишь совсем немногое. А потому он нередко нарочно выдумывал истории. Прежде их всегда рассказывал Тавлар. Болтун его внимательно слушал, но сам крайне редко открывал рот. Его ведь и Болтуном прозвали лишь в насмешку, потому что обычно из него и слова нельзя было вытянуть. Но теперь Болтуну приходилось говорить за двоих.
«Ветер меняется, - бормотал он у старой акации. – Красный волк вот-вот появится, помяни мое слово, дружок. Говорю тебе, совсем недолго осталось. Ну, а если не появится вот-вот, мне придется жечь корабли. Или его барахло. Ты все равно его испортил. Но Красный волк не будет рад. Нет-нет. Ох, он не будет рад. Да-да, непременно, не будет. Не иначе...»
Болтун очень плохо умел обращаться со словами. Он отвратительно шепелявил из-за просвета в передних зубах, куда постоянно забивались кусочки мяса. Да и слов он знал не так, чтобы много: вовсе не огромную морскую стаю – скорее, мелкий речной косяк, - и далеко не всегда мог решить, какие из них заслуживали его внимание. В прежнее время все было иначе. Прежде Болтун понимал даже больше, чем многие другие. Он много лет прослужил на Рассветной, то и дело останавливая капитана от безумств своим мудрым советом. Красный волк очень ценил его. Но что-то случилось. Что-то плохое. Болтун – поглупел. Капитан и отправил его на Бараний рог лишь для того, чтобы он набрался ума. Остров был волшебным. Все это знали. Даже солнце никогда не восходило над ним и не жгло своими лучами плешивую голову Болтуна. Так что можно было не переживать, что он внезапно сделается еще большим дураком.
Красный волк говорил, что, если каждое утро Болтун будет обходить Бараний рог по кругу, то непременно станет таким большим умником, что все самые большие умники будут его слушать, разинув рты. Болтун хотел, чтобы его снова ценили. Он прилежно ходил туда-сюда, даже когда ему мешали дождь и ветер. В крайне редкие, пригожие дни он ходил даже больше, чем ему было велено. Болтун всегда славился своим усердием. Он хотел стать самым большим из всех больших умников, а потому старался не пропускать ни дня. Ему нужно было вставать рано-рано утром, одеваться в темноте, спускаться в сумраке к морю крутой отвесной тропой, поочередно глядеть во все стороны света, - черные, как и всегда, - и тихонько приговаривать:
«Птице – крылья.
Морю – воды.
Я – тупица,
От природы.
Был я нудным,
Стану – мудрым!..»
Болтун прилежно исполнял свои обязанности. Но в последние недели он начал подозревать, что делает что-то неправильно. Ведь за все время он нисколько не поумнел. Было очень непросто сказать, когда на Бараньем роге наступало утро. Вполне возможно, Болтун давно перепутал его с вечером. А вечерами он всегда был очень занят. У него не оставалось времени для прогулок. Тавлар говорил, что, когда солнце встает, небо ненадолго розовеет с одной стороны, а, когда садится – делает то же самое совсем с другой. Он прилежно отмечал каждый день. Лишь с наступлением «заветного дня» Тавлар разжигал костер, чтобы Красному волку было проще отыскать в тумане их маленький островок.
Но Болтун все никак не мог запомнить, в какую сторону ему надлежало глядеть: стоит ему делать отметку или же нужно подождать. К началу лета Болтун в конец запутался. Так что костер горел и днем, и ночью. Без перерыва.
«Уж так Красный волк наверняка нас отыщет, Бобо, - бормотал он, подбрасывая в жаркое пламя трухлявые доски. – Капитан наверняка решит, что я достаточно поумнел и готов занять место на его корабле. Так и будет. Да-да. Уж точно так и будет. Непременно так и будет. Никто больше и не вспомнит о приключившемся со мною несчастье...»
Бобо всегда внимательно его слушал, не пререкаясь, но никогда ничего не отвечал. Он даже лаял изредка. Большей частью Бобо сидел тихо. Лишь темными вечерами, в очень дождливые дни, когда на Бараний рог обрушивались яростные шторма, пес принимался скулить. Огромные валы, способные погрести под собою корабль, снова и снова разбивались об отвесный берег. Болтун забивался в расселину под скалой, брал на руки Бобо и пятился в самый угол, стараясь не очень сильно дрожать. Но тело его, - уже далеко немолодое, - все тряслось и тряслось без конца. Порою Болтуну казалось, что дрожал вовсе не он, но сама земля.
Моряки очень боялись «кровавых плетей» великого Унвика, что рассекали небо ослепительными вспышками во время бури. В особенно страшные дни, когда морской бог впадал в ярость, даже моржи прятались от него кто куда. А потому и сам Болтун никогда не выходил из своего жилища во время бури, хоть и знал, что поступает очень неправильно. Ведь ему нужно было обходить остров каждое утро, чтобы боги возвратили ему разум. Болтун все же надеялся, что они не станут сильно на него гневаться и однажды он все-таки сделается большим умником – самым огромным из всех. И уж тогда Красный волк непременно заберет его с Бараньего рога.
Тавлар говорил, что «ублюдок» им и не нужен вовсе. Он ободрал до ребер бок самого большого судна на берегу – вернее, половины судна. Корабли нередко выносило на берег целиком. Они скрипели на ветру – расколотые, с переломленными мачтами, обросшие сетями из ракушек. Тавлар соорудил лодку из засмоленных досок и растянул над ней шелковый парус, сшитый из цветистых тряпок Красного волка. Он даже вырезал на носу фигуру обнаженной девицы, да так ловко, что Болтун нередко останавливался, чтобы припасть руками к ее пышным грудям. Такая же девка украшала нос Рассветной, но была куда выше ростом. И она все время высокомерно молчала. За все годы службы сука ни разу не заговорила с Болтуном.
Пышногрудая красавица Тавлара была совсем иной. Болтуну нередко казалось, что девица вот-вот зашевелится. Он все ждал, когда она махнет ему рукой, когда случится какое-нибудь чудо. Но оно все никак не случалось. Лишь темными вечерами девица принималась нашептывать Болтуну – всякий раз, когда в тяжелом, набухшем небе разливалось багровое пятно. Оно походило на розовый глаз, глядящий на тебя с небес. В такие мгновения красавица нарушала свое безмолвие. И она не просто говорила с Болтуном, она... пела ему. Ее песня была столь прекрасна.
Болтун всякий раз спускался к берегу и слушал ее с замиранием сердца. Порою он забирался по пояс в ледяную воду. Ему хотелось как следует оттолкнуться ногами и плыть – плыть ей навстречу так долго, пока у него не закончатся силы; покуда море не поглотит его с головой. Даже когда ее ласковый голос замолкал, Болтун еще долго боролся с собой: расхаживал из стороны в сторону, заламывал руки, сопел и громко рыдал. Он не раз порывался рассказать обо всем Тавлару, пока тот был еще жив. Но бедняга никогда не слышал сладкий девичий голосок. Он был неподвластен ее чарам, а потому лишь поглядывал на Болтуна с недоумением всякий раз, когда тот принимался ерзать в постели, громко стонать и раз за разом утирать ручейки под глазами. Лишь старый Бобо понимал его. В такие минуты пес и сам забивался в угол, поджимал хвост и начинал тихонько скулить. А, порою, дернувшись от очередного раската, и вовсе пускал на пол желтую струю.
Болтун хотел спросить Красного волка, поет ли для него его «рассветная дева». Он надеялся, что капитан ответит: «Нет! Не поет и даже не глядит в мою сторону!..» Болтун желал быть для нее единственным. Особенным.
Красный Волк всегда прибывал с полным трюмом. Он прыгал в воду, спустившись по канатам. Еще прежде, чем успевали спустить шлюпку, капитан выходил к сумрачному пляжу – мокрый с головы до пят: в своих высоких сапогах, с топором на поясе и железной монетой в ухе. Красный волк был отличным пловцов. Лодкам редко удавалось угнаться за ним. Он со смехом хлопал Болтуна по спине и непременно спрашивал их с Тавларом:
- Ну что, мои дорогие, изголодались?
- Да, капитан! – гордо отвечал Болтун. – Но уж теперь мы поедим, как следует! Я совсем высох тут без вас. От рыбы меня уже воротит...
- Я прихватил с собой и иные лакомства, - усмехался Красный волк, вытирая тяжелой ладонью блестящую от соли бороду. – Но погодите. Дайте сперва разгрузить бочонки...
Капитан привозил им зерно и масло; солонину и вяленую баранину, вино и брагу; бархат и шелк, оникс и яшму; медь и серебро. Да и золота у него тоже хватало с лихвой – по крайней мере до недавнего времени, покуда Тавлар его не обобрал. Бедняге так приглянулись дорогие побрякушки капитана, что тот увешивался ими похлеще портовой шлюхи и, вечно пьяный, громко хохотал, позвякивая на каждом шаге не хуже набитого кошелька.
Красный волк не раз предупреждал его, - их обоих, - чтобы они не вздумали соваться в тайник. Но Тавлар нарочно сорвал замки. Выломал двери. А за такие дела их суровый, скорый на гнев капитан вполне мог укоротить на целую голову. Перед тем, как надолго уплыть, Красный волк всякий раз говорил им с широкой улыбкой: если они будут «хорошими мальчиками», то он непременно привезет им награду. И он держал свое слово – большей частью. Их наградой всегда были женщины.
Порою Красный волк привозил с собою совсем молодых; порою – совсем старых. Одни были совсем безволосые; другие – совсем волосатые; третьи – непомерно толстые, с обвисшими до пояса грудями, или же необычайно худые; плешивые, кривые, горбатые, плаксивые и совершенно безумные. И все как одна – уродливые. Но Болтун не привередничал.
Последняя из «избранниц» капитана была такой жалкой, что Болтун не мог глядеть на нее без слез. Она же глядела на него с такой ненавистью, что в конце концов он перестал ее жалеть. Болтун забрался на свою награду, напившись вина, заломал ей руки. Девка была на удивление хороша собой, но так верещала, что вся команда не могла прекратить гоготать.
«Видно, больно понравилась ему, - усмехался Вольф-Задира. – В следующий раз подыщите не такую миловидную, капитан!..»
Тавлар же брать девку не стал. Он казался таким застенчивым. А вот Болтун был не прочь как следует поразвлечься. И поразвлекся. Он всегда с нетерпением ожидал заветный день. Только в нынешний раз награда ему едва ли светила: Тавлар вычистил весь их схрон. Он целый месяц швырял с высокой скалы сокровища Красного волка в буйное море, то и дело принимаясь пререкаться с ветром.
«Так тебе, волчья сука! – хрипел он осипшим от криков голосом. – Так тебе! Будь ты проклят, выродок! Будь проклят тот день, когда я связался с тобой!..»
Тавлар вынес из схрона каждый сундук, каждый ящик. Он разбил бочонки с вином, которые не сумел выпить сам. Тавлар и сломал ногу только лишь потому, что попытался выкатить один из них по лестнице. Кость проткнула кожу. Рана загноилась. А потому в свои последние недели Тавлар почти что не поднимался с постели.
Болтун вернул на место все, что сумел отыскать: когда начинался очередной шторм, блестящие побрякушки нередко выбрасывало на берег. Они лежали в черном, колючем песке и ждали, когда их подберет заботливая рука. Но тайник так никогда и не наполнился снова. А потому не стоило и надеяться, что Красный волк не заметит пропажу. Их капитан не был дураком.
Болтун каждый день молил морских богов, чтобы они возвратили чужое, чтобы они все исправили, чтобы он вновь стал умным, чтобы случилось какое-нибудь чудо. Нынешней ночью ему приснилось, будто он снова стоял на начищенной до блеска палубе – вернее, лежал. Он кричал. По его лицу бежала горячая кровь. Бобо тихо скулил, забившись в угол. Тавлар ругался с капитаном. Вокруг простиралось бескрайнее море. Бараний рог оставался так далеко…
Болтун очень сильно огорчился, когда увидел над собою хорошо знакомые стены, опутанные вечным полумраком. Постель Тавлара была пуста. А потому он весь день проходил угрюмый, ощущая себя очень одиноким. Вечером Болтун снова спустился на берег, чтобы послушать, как девица поет для него. Солнце бледной монетой проглядывало в беспокойных ворохах грозовых туч, едва поднимаясь над волнами. Руки Болтуна мелко дрожали. Один вал за другим накатывал на острые, высокие скалы, сломанными зубами торчавшие из беспокойных вод. Море казалось особенно тревожным и все шумело и шумело без конца.
Болтун слушал песню Сатури, тихонько рыдая. По его щекам катились горячие слезы. Он рыдал все громче и громче. Он рыдал, покуда не принялся тихонько завывать. Он все выл, выл и выл и никак не мог заставить себя прекратить. Когда дивная мелодия растворилась в ледяном плеске волн, Болтун вымыл лицо в соленой воде, упал на колени и принялся откапывать из песка бронзовый кувшин.
Именно тогда за его спиной и раздался звонкий лай.
Болтун настороженно оглянулся: оборванные, призрачные паруса кораблей, надуваясь, трепыхались на холодном ветру. Бобо стоял посреди обломков, вздыбив сбившуюся комками рыжую шерсть. Перед псом лежала длинная белая фигура. Лишь подойдя ближе, Болтун заметил, по худым животом жесткую серебряную поросль.
Болтун пихнул мертвеца ногой: сперва – осторожно; потом – гораздо смелее. Покойник не пошевелился. Болтун наклонился и потянул к себе вещицу, которую тот держал в руках. Белый рот мертвеца тотчас распахнулся. Наружу выпрыгнул морской жук. А в следующее мгновение запястье Болтуна до боли сжали холодные пальцы...

Часть II

Болтун поднялся к старой акации, чтобы подбросить доски в костер. Оттуда, с самой вершины, он видел весь Бараний рог: черную полоску земли, рыбным хребтом поднимавшуюся над беспокойным морем. Над островом висел холодный, липкий туман. Доски отсырели, и огонь никак не желал разгораться. Может, оно было и к лучшему: Утопленник сказал ему потушить пламя. Он сказал, что кто-то шел за ним. Они ступали наощупь, в темноте. Незачем было указывать им дорогу. Но как бы Красный волк отыскал Болтуна без огня?
«Он – такой странный, Тавлар, - бормотал Болтун – радостный, что ему не пришлось снова лгать. – Такой-такой странный. Он – не человек. Да-да. Так и есть. Он – вышел из моря. Унвик послал его...»
Болтун не мог объяснить словами. Он и сам не понимал до конца. Но он – чувствовал: утопленник был другим. Болтун ни у кого не видел таких глаз: стоило им обратиться к тебе, как сердце проваливалось в пустоту.
«Будто смерть смотрит тебе в лицо, - сказал Болтун, невольно содрогнувшись от воспоминания. – Он – такой странный. Он – сын сам знаешь кого, Тавлар. Да-да...»
Порою на островах появлялись дети, рожденные от разных отцов и матерей, вдали друг от друга, но похожие один на другого будто кровные братья. Во время отлива их оставляли на берегу. Если кто-то спрашивал, что случилось с ребенком, следовало отвечать, что тот умер при рождении.
С семьей Болтуна тоже в свое время приключилось несчастье. Уродец появился на свет, отмеченный своим отцом: перекошенный, с заячьей губой и большим горбатым лбом. Он все время плакал. Но никто и не думал брать его на руки. Сестры и братья Болтуна могли лишь ущипнуть несчастного, когда им надоедали его бесконечные крики. Младенец визжал в старом сарае и ночью, и днем. Если он и замолкал ненадолго, то лишь потому, что окончательно терял надежду. Лишь Болтуну и было до него дело. Он один менял грязные тряпки и с любопытством разглядывал новорожденного. Тот появился на свет совсем старым: покрытым морщинами, с длинными седыми волосами и кожей – белой будто морская соль. Половину кривого, изуродованного лица укрывала темная метка; один глаз казался заплывшим кровью. Ребенок был проклят – проклят Даном: задолго до того, как покинул лоно их матери.
На третий день отец напоил уродца сонным вином и унес с собой. Болтун был совсем маленьким. Никто и не заметил его пропажу. Он следовал за отцом в предрассветной темноте до самого моря. Тот спустился к глубокому берегу, обнаженному отливом, и положил сверток у кромки воды. Несколько раз отец порывался уйти, но внезапно останавливался и возвращался к корзине, словно чары проклятого уже одурманили его.
Болтун наблюдал за ним со склона, покуда не бросился к дому в слезах. Он не спал всю ночь. Ранним утром Болтун сказал матери, что пойдет кормить свиней и побежал со всех ног к укрытому волнами берегу. Море было очень Болтун все бежал и бежал, покуда они шумели под ним. Он отыскал корзину в скорченных корнях склонившегося над водой огнедрева. Она оказалась пуста.
Когда Болтун возвратился домой, отец схватил его за руку и выволок за собою во двор.
«Вытри слезы, - сказал отец, грозно нахмурив брови. – Почему ты плачешь?..»
Болтун не знал, как следовало отвечать, чтобы не гневить его. Поэтому он молчал. Его отец был холодным, суровым человеком. В тот день он усадил Болтуна себе на колени - с нежностью, которой тот никогда не видел ни прежде, ни после.
«Не плачь, - сказал отец. – Никогда. Это – жестокий мир. В нем нет места слабым. Твой брат был слабым. Он был больным. Он был проклят. Его забрало море. Их всегда забирает море...»
Утопленник, выброшенный на берег, тоже был отмечен. Он был сыном Дана. Говорили, что такие «дети» не могут утонуть. Морские воды отвергают их подобно родной матери. Они проглатывают несчастных лишь для того, чтобы выплюнуть как горький плод в далеком Флотглоке. Сыновья и дочери Дана, изгнанные из родных семей, находят новую семью. Они живут вдали от людей, никогда не заводя собственных детей. И их древний город большей частью всегда остается пустым. Лишь в одном окне из пяти горит свет. Темными ночами, когда поднимаются черные ветра, они спускаются к морю и глядят в слезах на горизонт. Они стоят часами, одетые и нагие, под снегом и под дождями. И, лишь когда над горизонтом поднимается блеклое солнце, они словно бы пробуждаются от глубокого сна.
Говорили, что дети Дана крадут младенцев, чтобы принести в жертву своему ненасытному богу. Они устраивают кровавые пляски у костров, когда ураган доносит с собою едва различимый шепот. И всякий, кто его услышит, сходит с ума. Только безумец посмеет приблизиться к Хьяльгарду, городу мертвых, затерянному в пучине неуемных штормов. Человеческий голос не раздавался в его окрестностях многие тысячи лет. Необъятные руины навеки погружены во мрак. И лишь нескончаемый ливень омывает усыпанные костями улицы.
Говорили, что водоворот безумия в конце концов утягивает каждого за собою. Дети Дана знают, когда приходит их час. Они не боятся смерти. Они просят о ней. Тому, кто один раз услышал песнь Сатури, спасения не отыскать – так говорили по крайней мере. Впрочем, говорили и иные вещи: будто бы у проклятых и члена никакого нет вовсе, потому они и не плодятся. Но Болтун как следует разглядел своего уродца-братца: у того стручок был не хуже прочих...
Болтун не собирался так просто верить вздорным бабским сплетням. Он в самом деле сделался глупым, но не настолько. И тем не менее рассказы о Хьяльгарде заставляли его содрогаться. Он видел город мертвых. Видел не раз – в своих снах: круглые башни, терявшиеся в ворохах кровоточащих небес; купола разрушенных храмов, нависавшие над тихой водной гладью; опаленные развалины, протянувшиеся во всех направлениях, насколько видел глаз. И безостановочный, непрекращающийся дождь. Над Хьяльгардом никогда не вставало солнце. Болтун видел город мертвых, потому что с самого детства ходил Сонной дорогой. Он никому не говорил о своих снах: ни братьям, ни сестрам, ни матери. О таких вещах обычно помалкивали – за такие вещи и самого могли отнести к берегу. У любого, кого коснулась бледная рука Дана, оставался лишь один путь: среди людей им не было места.
Болтун спустился к морю, стараясь не думать о прошлом. Оно было так далеко – почти что забыто. У Болтуна хватало в жизни маленьких радостей: он улыбнулся, отыскав трех кальмаров за большим камнем, в паутине водорослей. Их часто выбрасывало на берег – уж точно куда чаще мертвецов. На Бараньем роге ни на минуту не утихали шторма: Хьяльгард стоял слишком близко. «Кровавые плети» Унвика всегда сверкали на горизонте.
Болтун достал нож, вырезал скользкие внутренности и заткнул свой улов за пояс. У скалистой тропы, змеей поднимавшейся к его жилищу, Болтуна ждал утопленник. Тот был не меньше шести с половиной футов ростом – с широкими плечами и крепкой грудью, колесом выпиравшей из-под одежд. Наряды Красного волка пришлись мертвецу впору.
«Ты не спишь?» - спросил Болтун.
Он невольно опустил взгляд, когда утопленник повернул голову в его сторону. Длинный белый палец поднялся к губам: Болтуну следовало помалкивать. Солнце садилось. Или восходило. Сатури снова пела. Болтуну вдруг сделалось так тоскливо – так невыносимо грустно, что хотелось кричать. Утопленник стоял, не шевелясь, не издавая ни звука. Мокрые серебряные волосы раздувал ветер. Болтун больше не мог молчать. Он громко рыдал, завывая. Пес жалостливо тявкал за его спиной, забившись под ближайший камень. Лишь когда в черном небе ненадолго расплылось блеклое розовое пятно, кобель наконец замолчал. А следом умолк и сам Болтун.
- Ты тоже ее слышишь? – спросил утопленник. Глаза его вновь переменились: в них словно вернулся свет.
- Да-а, - Болтун бросился к лодке Тавлара, стоявшей в одиночестве посреди пустынного пляжа. Разноцветный парус, сшитый из обрывков одежд то надувался, то снова опадал. Болтун как следует ухватил деревянную грудь и звонко расхохотался. – Она поет для меня...
- О чем ты говоришь, старик?
- Потаскуха! – воскликнул он. – Я думал, я у нее один...
Утопленник поднял из песка нож Болтуна и вложил ему в руку почти что с заботой.
- Когда почувствуешь, - сказал он, - что более не можешь сопротивляться, сделай это сам. Не жди, пока она окончательно сведет тебя с ума...
- Она не сводит меня с ума, - ответил Болтун. – Она поет мне и тебе тоже. Лживая сука...
- Она поет для всех нас, - ответил утопленник. – Если ты слышишь ее – значит, твое время близко. Ее голос будет звучать лишь громче и громче с каждым новым днем. Однажды ты перестанешь слышать собственные мысли. Ты забудешь, кем ты был; кто ты такой и что когда-то было для тебя важно. Ты забудешь все, что знал прежде; всех, кого знал. Ты предашь всех. Ты предашь все, чем когда-либо дорожил. Не жди, когда станет слишком поздно, когда безумие поглотит тебя окончательно. Сделай то, что следует – сам, как и подобает мужчине...
Рана на спине утопленника успела затянуться. И теперь из-под наряда выглядывал лишь глубокий, синий шрам. Утопленник не рассказывал, как он его получил. Он мало что рассказывал. Он был очень умным, но все время молчал. Он знал так много. Он знал все на свете. Море поглотило его. Он вошел в город мертвых и испил из чаши мудрости. И ни он один. Их было двое. Болтун хотел задать ему так много вопросов. Он тоже хотел знать все, но не находил, о чем спросить. Он сделался таким глупым. И все из-за нее. Сатури хлебала из него как из полной чаши – день за днем. И в конце концов осталось лишь совсем немного, почти что на самом дне. Отец говорил ему: «Никогда не позволяй ласковому голоску, милому личику и паре упругих титек задурить себе голову...» Но Болтун не послушал его. И теперь проклятая сука тянула его за собою в могилу.
Болтун вошел в их скромное жилище следом за своим новым другом. Он зажег свечу и, поддержав кончик над огнем, приладил к столу.
«Ты – бог?» - спросил Болтун.
Его друг покачал головой.
«Ты – человек?»
Его друг снова покачал головой.
Болтун вытянул из-под кровати Тавлара длинный сверток, закутанный в баранью шкуру. От вещицы так сладко пахло паленой шерстью: Болтун всегда любил запах горелых волос. Она была такой горячей, что обжигала пальцы.
«Не трогай», - утопленник вырвал сверток из его рук и забросил в угол.
Он сказал Болтуну никогда не прикасаться к вещице, если тот хочет жить. Болтун не был уверен, хочет ли он. Порою ему казалось, что он прожил слишком долго. Его братья и сестры давно пировали на дне буйного моря. Он же продолжал ходить по земле, с каждым новым штормом все глубже погружаясь в пучину безумия. Годы проносились мимо, словно бы не затрагивая его. Боги были милостивы, когда отмеряли его время. Но Болтун более не мог сопротивляться. Сонная дорога завела его слишком далеко; он видел то, чего видеть не должен был. Такова судьба тех, кого коснулась бледная длань Дана, даже если прикосновение это оказалось мимолетно. Должно быть, из-за проклятья Болтун и не вышел ростом: в их роду текла порченая кровь. Так говорил отец. Она отравляла все вокруг. В конце концов она отравила разум Болтуна.
Утопленник тоже был проклят. Но он казался иным. Прикосновение Дана не искалечило его как других. Лишь глаза казались... странными. Таких глаз Болтун не видел ни у человека, ни у зверя.
- Я встречал тебя в своих снах, - сказал он. – Тебя, и еще одного. Он вел многих из вас за собой, но вошли лишь двое…
Широкий шрам на лбу утопленника налился кровью.
- Когда приплывет твой капитан? – спросил сын Дана.
- Он приплывает, когда приходит время.
- Как долго мне ждать?
- День. Или два. Месяц. Или год.
- Послушай ты, глупый старик, - нетерпеливо выдохнул утопленник. – У меня нет года. Они идут за мной.
- Кто?
- Моя отара...
- Хорошо, - сказал Болтун. – Они заберут тебя домой. Я видел его. Я видел многих. Я видел много странных вещей: я видел каменный город в огне; видел, как горят корабли в гавани; видел людей, пришедших издалека. Тысячи и тысячи. Кожа их была бела словно мел, а сердца – полны ненависти. Они не щадили никого: убивали детей, расправлялись со стариками. Их мечи были настолько острыми, что разрубали бронзовые доспехи словно шелк. И даже солнце более не сияло. Нет-нет, ни сияло…
- Я был там, - ответил утопленник. - Я видел своими глазами, как горел Флотглок. С тех пор сгорело немало городов и сгорит еще больше. Они идут, старик. И они тебе не друзья. Никому из вас. Так что лучше бы твоему капитану показаться пораньше.
- Он появится, когда время будет подходящим: через день или через год, - Болтун указал на сверток в углу. – Что ты прячешь?
- То, что может заставить молчать любого…
Болтун вспомнил, что у Великого Унвика было огненное копье, выкованное древними мастерами во Флотглоке, закаленное кровью невинного. Она сверкало в ночи подобно маяку. Любой, кто бывал на островах, слышал эту песню: Унвик пронзил им сердце Вороньего короля и сравнял его высокий замок с землей. Но через две сотни лет замок поднялся из руин над пеплом и солью. Он всегда поднимался – снова, снова и снова. И Вороний король возвращался вместе с ним. Однажды ему королю удалось покорить весь Кулак. Это были темные времена. Он правил семьдесят семь лет вместе со своей проклятой госпожой. Он приносил жертвы своему ненасытному отцу. Он заставил многих отречься от богов своих предков. На самых отдаленных островах Кулака по-прежнему почитали того, чье имя нельзя было произносить вслух. В конце концов Танвик Кривой сбросил Вороньего короля в море с его небесной башни – пылающего. Его супругу привязали к колесу телеги и заставили катиться с холма. Но буря так никогда и не отступила. И с тех самых пор над Данграгом царствовала вечная ночь.
Сатури молчала многие сотни лет, как говорили. Но теперь ее сладкий голос снова разносился над беспокойным морем – такой громкий, что едва ли не всякий моряк мог ее расслышать. Такого прежде не случалось. Только дети Дана могли наслаждаться ее пением – в прежние времена. Она не раз пела для Болтуна, покуда тот ступал ночами по запретным землям. Он видел Данграг всякий раз, когда закрывал глаза и без конца хныкал в своей постели. Было неважно, как жарко пылал очаг, как много шкур укрывали его: он всегда просыпался, продрогший до самых костей – с усталым лицом, мокрым от его слез.
Данграг – земля кошмаров, по которой бродят лишь призраки; которую видят лишь в дурных снах; место, где нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего; где время остановилось; где оно, заблудившись во тьме, ходит по кругу. И Вороний король, сраженный тысячи раз, снова и снова восстает из пепла. На черных, песчаных пляжах пылают во мраке огромные костры, раздаются песнопения и крики тех несчастных, кого безжалостные бури выносят на проклятый берег. Голоса – неузнаваемые, нечеловеческие, взывают из темноты – обезумевшие, окончательно потерявшие себя; забывшие, кем они были когда-то; целиком подчинившиеся чужой, злонравной воле. Они взывают к своей госпоже с молитвами, прося одарить их ее бесценными дарами. И багровые плети Унвика, не умолкая, сверкают над их головами – колотятся словно сердце, которое не может отыскать покой.
Болтун хотел расспросить утопленника о многом: кожа его казалась столь бледна, словно тот никогда не видел солнечный свет. Но Болтун не знал, с чего начать. Когда вопросы наконец снизошли на него, сын Дана крепко спал. Болтун долго глядел его длинные худые ноги, свисавшие с постели. Более рослого мужчину встречать ему еще не приходилось.
Болтуну и самому нужно было ложиться в постель. Но море шумело так громко – все громче и громче с каждым ударом волн. Болтун дрожал и не хотел засыпать. Он разглядывал на свету серебряные волосы проклятого; щели глаз, полные слез; бледные губы, шевелящиеся в безмолвной молитве. Пусть утопленник был рядом с ним, разум его блуждал далеко. Этой ночью тот и сам бродил Сонной дорогой – там, где находиться ему было нельзя. Он видел то, что видеть ему не следовало.
«У-у-у-у-у!..» - раздалось где-то вдалеке.
«Капитан отыскал меня», - понял Болтун.
«У-у-у-у-у!..»
Болтун вышел из дома: старая акация на вершине холма взмывала в сумрачное небо огненным копьем Великого Унвика.
«У-у-у-у-у!..»
Из беспокойного моря поднимался черный парус, грозно взбираясь на высокий гребень. Один за другим трубили рога: «У-у-у-у-у!..», «У-у-у-у-у!..», «У-у-у-у-у!..» Вслед за первым парусом показался второй. Третий. Четвертый. Пятый. Болтун и не знал, что у Красного волка было так много кораблей. Они появлялись из сумрака словно призрачные видения.
Болтун со всех ног бросился к берегу, усеянному обломками судов.
- Капитан! – закричал он, что было сил. – Вы нашли меня! Я почти наверняка сделался самым большим умником из всех! Я – не безумен!..
- Безумен! – закаркал голос в ответ. Большой белый ворон, нахохлившись, сидел на голове деревянной девы Тавлара. – Безумен! Безумен!..
- Вовсе нет!..
Бледные фигуры выходили из воды – все как одна похожие одна на другую.
- Капитан? – спросил Болтун. – Капитан, я нашел вам нового друга!..
К Болтуну подошел высокий мужчина с серебряными волосами и глазами каменной статуи. Болтун не раз видел его в своих снах.
- Хорошо, - сказал тот, положив ему на плечо холодную, белую руку. – Отведи нас к нему, старик...

Отредактировано Графофил (27.01.2025 06:04:49)