Разговор в горнице плавно, по мере увеличения количества пустых бутылок под столом, скатился к извечной проблеме, женщинам, а тем временем солнце неторопливо скатывалось к горизонту. Уже затих шум в кузне, пропыхтел, и затих паровичок, а двое немолодых мужчин в хате всё ещё не могли наговориться. Но всё кончается, и совершенно трезвый шоффер (ну два стакана очищенной с кузнецом, да помощниками, не в счёт) всё-таки решительно извлек чиновника из-за стола, и задымив весь тракт, чудо-машина наконец-то отбыла в Скрыгалов. За столом, в горнице, отсался один хозяин, невидяще глядящий в открытое окно. Тёплый ветерок колыхал легкую полотнянную завеску, а перед глазами седого инвалида стояла чёрная стылая вода, лёд, змеящийся трещинами от удара пушечного ядра, топоры в руках солдат, с хрустом вонзающиеся в дерево, и сочные ломти коры, отлетающие и падающие на лёд в воду, в никуда. Люди, молча исчезающие в жадной до крови Березине, рычание пушек, и несмолкающий стон толпы, штыками прижатой к водно-ледяной хляби…
А на завалинке вели степенную беседу два пьяных до изумления мужика.
— Вот ты скажи, кумэ… Ты меня зважаешь?
— Как бог свят! — попытался перекреститься собеседник, но потерял равновесие, и чуть не зверзгнулся на грешну, да ещё и пыльную, землю.
— Так вось, говори как на духу, можно ли жидам горилку гнать?
— Никак не можно! — согласился кум, и помолчав минуту, спросил, — А к чему ты, Гнат, про жидов вспомнил? Что-то я ихних с нами не помню. Кочегар, тот вроде шляхтич быв, из недобитых могёт, или же из скубетнов.
— Да не о нём речь, — отмахнулся Игнат (второй рукой предусмотрительно держась за лавку), — Я же о жидах, говорю. О том, шо вторая «гусыня» водки явно жидами делалась.
— Всё могет быть, — задумчиво согласился кум, но скептически переспросил, — А первая?
— Так тож первой кузнец проставился, — удивился непонятливости кума Гнат, — Она же как слезка чиста была.
— А разве Ёська не еврей?
— Еврей, но ты его кулаки помнишь?
— А то как же! Зимой, троих за раз укладывал.
— Так вось, какой же он жид?
Кум согласно покачал головой, ясен пень, с такими кулачищами человек разве может жидом быть? Да троих одним ударом, в кулачной забаве, христопродавец разве уложит? Да не в жисть!
— Вот я и говорю, первая прошла соколом, да и иначе быть не могло, после працы же, с устатка. А вот вторая «гусыня» что-то тяжело легла, и странно, закусь у нас же была…
— А чк же! Целая цыбуля, большая. Вось! — и кум вытащил из кармана обгрызанную, но все так же мощно шибающую в нос большую луковицу.
— Так вот и как мы могли так напиться, с моцной закусью? Явно злую горилку жиды гнали, шоб им похмелиться не давали!
— А лях с ними, с жидами, пойдём-ка кумэ до хаты, да и спиваем по дороге, шо нибудь душевное…
Тиха украинская ночь, тю, да чему там шуметь-то? Степь она и на Украине, степь. Вот на Полесье даже ночью шумит лес, то видно деревья о чём-то говорят, но всё равно даже на полесской земле ночью тишина благословенная. И кричать ночью не о чем, слова что, шепчут в зардевшиеся девичьи ушки негромки. Громко по осени говорить будут, когда сваты явятся в хату. Ой да громко тогда будет… Но до того времени ещё есть время погулять, посидеть на лавочках в темноте шепча сладкие слова. Так что только звенит архангельская конница, негромко шелестят ветки, что её отгоняют, да и иногда звонко звучит шлепок по наглой мужской руке. Ну не посреди же вёски, дурачок! Спокойно спят батьки с матками в своих хатах, нэма повода для полоха. Чай не дурна дивчина, в подоле не принесёт. А коли и принесёт, та не беда, прокормим. Негромко посапывает носом справный хрестьянин, а чо ему вурухаться-то? Урожай нынче хороший, уберём в срок, без изъяна. На своей земле, да и с товарищами, что не убрать-то? Воля же, пусть не свобода, но коли вспоминить как ранее было, совсем другое дело. Коль справно робишь, то и государь-ампиратор к тебе по-человечески. А што исправник иногда балует, то он человек кавказский, горячий. Да и свой барин в обиду не даст, коль шо, ажно до самого Менска дойдёт, а правды добьётся. Эх-х, была бы свобода мужицкая, рекрутов не давать, властей не иметь, да и жить своим умом… Но незнамо где то Беловодье, и дороги туда нет.
С треском рванула ночная тишина, и сквозь звон комаров прорвались болючие слова:

Брала русская бригада
Елисейские поля...
Там мне выпала награда:
Два кленовых костыля.

Недовольно заворочался справный хозяин, совсем притихли молодые парочки, а ночь рвала надрывная песня.

И лежал я в лазарете,
И на бога не роптал,
Что дожить на белом свете
На своих двоих не дал.

Оторвал голову от подушки крестьянин, негромко шикнул на встрепенувшуюся жонку, — Цыть, дурёха! Опять у Устиновича душа болит, ничо пройдёт.
А песня взлетала к звездному небу, и пусть хмурились ангелы порушенному благолепию, но пикнуть не могли, ибо архистратиг Михаил грустно и согласно кивал в такт строкам.

Из села мы трое вышли,
Трое первых на селе.
И осталися в Версале
Двое гнить в сырой земле.

Я вернусь в село родное,
Дом срублю на стороне.
Ветер воет, ноги ноют,
Будто вновь они при мне.

Буду жить один на свете,
Всем не нужный в той глуши...
Но скажите, кто ответит
За погибших три души?

Кто вам скажет, сколько сгнило,
Сколько по миру пошло
Костылями рыть могилы
Супротивнику назло?

Из села мы трое вышли:
Фёдор, Сидор да Трофим.
И досталося в Версале
Потеряться всем троим.

Брала русская бригада
Елисейские поля.
Тем кресты, а мне награда —
Два казённых костыля...

— Спи Матрёна. Утречком с Устиновичем гутарить будем. Всё утром на ясну голову.

Благодарю за отзыв.

Нравы в деревне были всегда простыми, а у меня все-таки альтернативная Россия, и царём-ампиратором   была была принята программа повышения рождаемости. До "материнского капитала" Павел не додумался, но Синоду была дана рекомендация обратить внимание на пожелание "плодитесь и размножайтесь", а крестьянство освобождалось от части налога за рождение и воспитание каждого ребенка. Потери в войне были очень большие.

Пожалуй вы не читали миниатюры Пикуля, да и само устройство крестьянской общины в нашей истории требовало увеличения семьи. Так как наделы делили по количеству едоков.