Описание:Была одна дуэль, и дуэль эта №154 от КотаПаникёра. Тема в ней: "Формула счастья". Вечный вопрос, но чем-то меня зацепил. Я хотел написать внеконкурс и так вышло, что написал я его только сейчас. Как бы там ни было, а оставлять на пыльной полке не хочу. Так что вот.________________________________________________________________________________Утреннюю прохладу воздуха не пускают в дом закрытые ставни. Однак за годы они рассохлись, и теперь в щели дует сквозняк и светит сонце. Взволнованная ссорой пыль мерцала в плоских лучах. Натянувшись от окна к половику у печи, они скошенной стеной делили дом пополам, отгораживая Анну от её матери.Будь тут настоящая косая стена, а не из пыли и света, она всё равно пришлась бы к месту. Здесь всё так перекошено. Скатерть чистая и пахнет хорошо, но стол давно изъели шашели, шатается и скрипит. Грубка помазана, побелена, а кирпичи вкривь и вкось, плита чугунная и та лопнула. Прогнили доски под коврами, течёт крыша, и дым иногда не тянет в трубу.Глянешь, вроде красиво, а на деле вот-вот рухнет.Анна хотела, чтобы всё рухнуло, чтобы не видеть сквозь слёзы и стену из света белые зубы матери – её ухмылку.– Другого найдёшь. – Беззаботно сказала мать.Она точила нож. И лезвие будто не о точильный камень, а по сердцу Анны.– Видала, как драпанул? Нос в небо, грудь вперёд, ногами землю бьют. Загляденье.Анну разорвали как цветок в горшке, как ракушку. Понадеялась – глупая – и створки распахнула, а её калёным железом в нежную плоть.Слёзы жгли солью глаза и щёки. Румяна давно ими смыты, стёрты ладонью, но губы – дрожащие губы! – ещё красные. Кривятся в горе и обиде.Анна трогала разноцветные ленты в косе, которые вплетала всю ночь. Одна. Тайно.– За что?– Ты мне говоришь?– За что?– Как тебя понимать? Я поступила мудро. Ты благодарить должна.– Мудро? Благодарить? Да как вы можете? Как вы можете так?! Он ушёл! Из-за вас!Мать засмеялась.– Так если бы ушёл, милая, – сбежал.Анна снова заплакала. Душа её как половик для матери.– После всего, что вы ему сказали…– Значит, правду сказала. – Она глянула с сомнением на остроту ножа. – Ты завтракать будешь?Встала как сонная и побрела на улицу. Прочь из дому, подальше от матери и её приправленного насмешками завтрака.– Потом сама достанешь из печки.Анна уходила, будто призрак с поля брани. Уныло. Медленно. А куда торопиться, если самый страшный удар уже пропущен? Тем паче, спешка её и подвела. Думала, мать увидит его и поймёт, наконец, что и Анну есть за что уважать.А вышло так, что не он убедил мать, а мать убедила его.Анна выглянула их сеней.Её хата на отшибе. Стоит у подлеска, стрехой ощетинясь, как дикий, робкий зверь. И сонце первым освещает их бугор. Прямо в очи поверх кленов и дубов, а село в тени. Серое, тёмное, тихое, лишь петухи в сараях глухо орут.Она и боялась, и надеялась его увидеть. А вдруг, ждёт её под горкой? Сказал бы: пустое, идём со мной. И Анна пошла бы. Навсегда. Однак его нет. С бугра стёжка. Трава щекочет босые ноги, а роса моет и холодит.Перед Анной следы в обе стороны. Одни осторожные как у цапли в пруду, а другие будто медведь косолапый шёл.И не жалко ему было сапожки мочить? Наверное, и не замечал, как пинает траву от злости. Ещё бы, столько гадостей о себе выслушать. Кому понравиться? Никому. И не найдёт теперь Анна парубка. Ни нового, ни старого. Как найти после такого позора?Теперь людям и в очи не глянь. И стыдно, и страшно.  Хуже всего, когда приветливо встретят на дороге, улыбнутся нежно, а в глазах не друг – суддя. Глаза ведь не только смотрят, они и показывают. Вот завтра к обеду узнают в селе, встретят Анну, молвят «доброго дня», а посмотришь и видно – «уж я-то знаю».Знали ведь о гульках Анны, о разлуке тож узнают.И больше никто не захочет к ней свататься. Никогда.Анна даже ему удивлялась. Что признал в ней хорошего?Иные девчата бровь изогнут и хлопцы рады, а у Анны они простые, дугами как у образа иконы, без затей и не интересны.Кабы дело тем кончалось, так ведь лицо без углов. Уж и худа̀̀, вроде, а оно всё круглое, гладкое и нет ямочек на щеках, а за щеками и скул не видно. Губы пухлы, не то̀̀нки. Нос на кончике прямой, не вздёрнутый. И волосы не пойми зачем: ни черноты матери, ни светлости, а как-то посерёдке. А может, родилась она от разности?  Оттого и русый во̀лос? Оттого серы̀ глаза?Возьмут такую в жёны? Шестнадцатую зиму провела, а глянет на трюмо – наче ребёнок в отражении.  А теперь даже соромно из хаты выйти в село – не заплюют, так отвернутся.Но и дома життя нет…Хата тётки первая от речки. Не на дорогу сельскую смотрит, и не на воду, а на бугор матери. Лишь сараем отгородилась.Когда Анна вошла во двор, собака для приличию фыркнула из будки и замолчала. Узнал цуцык. Или обленился.Она села на лавку под стеной и начала ждать.Сонце поднялось выше. Осветило Анну, обогрело, заглянуло в окна.Грюкнули двери в сенях, потом засов у выхода. Тётка, не заметив Анну, пошла к сараю. Рассыпала зерно в пыль и выпустила кур и гусей из сарая. Едва не сбивая её с ног, они шумной гурьбой набросились на угощение.– Ах, жыд тебе надиляв! – Тётка схватилась за сердце. – Анна! Ты хоч бы мявкнула. Ох.Её пухлое лицо разрумянилось, заулыбалось от пережитого испуга.Тётка на аннину мать совсем не похожа. Полная, суетливая и без капли яду в словах. Если что не нравится, скажет прямо и не станет изводить. Но чаще всего говорит она по-доброму и с любовью. – А ты так… – Она замолчала в тревоге.Разглядела Анну: юбка на выход, ленты в косе и красные как с недосыпу очи. Не кошка мирно греется, а мышка от страху трясётся.– Боже! Что случилось?И не дожидаясь ответа, тётка бросилась к Анне, обняла крепко. А та сразу разревелась, как не позволила себе при матери. От жалости тётки, от  чуткости и доброты.– Ну, тише, тише, – она качала Анну в объятьях как малое дитя в колыске. – Тише. Ш-ш-ш. Ш-ш-ш.Жар внутри утекал жгучими слезами. Когда в груди уже ничего не осталось, Анна заговорила. Будто не своим голосом она рассказала про хорошее начало дня, и каким страшным оно обернулось. Благословение стало проклятием. Радость и надежда горем.Анна закончила. Тётка сидела с опущенной головой и плечами, руки её забыто лежали на коленях.– До завтрого все село загудит. Скажут, Анна дурна и ну её.– Не ты, а маты твоя. А кто по-другому скаже, я сама патлы повырываю.– Зачем же? Правда ведь.Тётка покачала головой.– Замордовала она тебя, цены себе не знаешь.Цуцык гавкал на гусей и кур – сам проголодался. Тётка опомнилась и побежала в хату. Собаке молоко с сухарями, Анне вчерашний борщ с мяким хлебом.Муж тёткин, заприметив Анну, пожелал смачного и ушёл в село. Дядьки ставят журавля у колодца, сегодня-то им в уши и нашепчут: и как мать вредна, и как дочь неприглядна. По отдельности хоть бы о нраве мягком у Анны вспомнили, а так… чего уж говорить?Выкатились дети, девочка и хлопчик. Замурзаны с самого рання, когда и успели?– Идём. – Тётка поманила за собой в хату. – Наверное, всю ночь не спала, переживала, готовилась.Так и было.Тётка уложила её в свою постель, укутала и, поглаживая голову, нашептала песню. Тихую, плавную, долгую…
***Тихо. Спокойно. Будто в детство проснулась. И пережитое как дурной сон. Только его путаница и осталась – не понять, вечер на дворе или утро. В голове мысли перемешаны, однак Анна уже не пыталась их обдумать, смирилась. И всё улеглось, мирно и складно.А все ж вечер.Дядько вернулся от криницы. Заглянул улыбкою к Анне и похвастался дружелюбно работой:– Вже крючок нацепили. Завтра поставим. Тепер жиночкѝ довольны будуть.Коваль железный прут да крючки носит к колодцу, лесник дубовые колоды, копачи лопаты, столяры рубанки, а дядько носит туда гарилку. Вже б давно поставили, кабы не она.Анна встала, взбила подушки и заправила постель.Дядька ходил до чулану, вернулся.– Глянь-ка.Приоткрыл кувшин и запах меду сразу ударил в нос.– Пчелу обокрал. – Он хихикнул, наполняя миску. – Быстро! Пока малышни нэма.– Спасибо.Когда все собрались, тётка накрыла на стол. Анну тож пригласили.В такие мгновения ей хотелось быть полной сиротой – чужие люди и то добрей.И тётка принимала к сердцу аннины беды сильнее всех.– Вот как так можно, скажи? – Обращалась она к мужу, однак тому и слова вставить места нету. – Свататься пришли – радость в доме. Не нравится, так хоть ласкова будь, не ты ж выбирала. Дети притихли – чуют своей мамки злость и не балуются.– И теперь слухи пойдут по селу…– Да ладно тебе причитать. Образуется.– Ага. Как же. Небось, у криницы уже говорят по случаю.– Ну, бросили словцо, – он махнул рукой. – Бросили, растёрли й забыли.– То у вас мужиков память короткая.– Ай. – Дядька уткнулся взглядом в миску и буркнул. – Куды ж там – разогналась.– А шо, не правду кажу? – Возмутилась тётка. – Ты, Анна, запомни, не в тебе дело. Ты хорошая, и умная, и умелая. Такую в жинку любой возьмёт.Дядько подмигнул, одобряя слова.– Всё дело в твоей матери – она мучит и жизни не даёт. Нашлась характером вредным и теперь тебя гнёт. Вот как такую людыну уважать? Ни добра в ней, ни ласки. Ну, верно ж я говорю? – Обращалась она к мужу, но тут обмерла.Только что был он мягким как пекарь, а теперь как козак из полону. Анна никогда не видела его таким сердитым. Бывало тётка накричит по пустяку, а ему будто с гуся вода. И надо огрызнуться, но подойдёт и чмокнет. Хоть тётка и одвертает щёку, гнев на милость тож вернёт.Когда он глянул на Анну, очи его уже не колючи.– Не гоже прогонять гостя, однак…– Я сама засиделась. Спасибо за вечерю.Он улыбнулся тому, как Анна спасла его от неудобства. Надеялась, что умерил злость и на тётку, отчего бы та не случилась.Анна простилась и вышла из хаты.Чьи-то голоса. Кто-то идёт од речки. Девчата. Трое их за ветками яблони видно. Несут праньё, смеются.Анна забежала в сарай тётки. В щель меж колодами и забором наблюдала, пока те не уйдут за хаты.Стыдно.Показалась из двора, огляделась и пошла на бугор как на Голгофу.Труба курит дымком – мать уже вернулась из го̀рода. Она по вивторкам и пятницам на работе у вельможи.Моет посуду в чугуне на крылечке. До блеска натирала, до скрипа.– Еда на столе.– Я у тётки поела.– От какая выгодная дочь. – Сказала мать с насмешкой. – И кормить не надо цельный день.Анна молчала прошла в хату.– И нравиться тебе так людям надоедать…Так и есть – на столе исходит паром борщ, словно только из печи. Оставила, не тронула.Села у окна расплести косу на ночь.Мать на крылечке сполоснула чугунок, взяла коромысло с вёдрами в сенях и пошла до криницы.Анна следила за ней, пока не спустится с бугра. Потом бросила гребешок и забегала по хате в сборах.Вытащила юбки и сорочки из скрыни, рушнык, туфельки. Немножко денег, найденных в доме беспризорными, украшение, закатившееся под аннину кровать и которое мать в уборке не заметила, сушеных с осени яблок, любимую ложку, голку с ниткой. Небогатый скарб – вот её приданое, что утаила от матери и сберегла.Завернула всё в платок и спрятала у изголовья, занавесив одеялом, будто съехало.И снова к окну. Быстро ленты расплела, зачесала русы волосы, закрутила, завязала. Тут и мать вертается по стёжке.Закрыли ставни, зашторили окна, двери на засов. Задули лампадку и ко сну.Не спалось Анне, хоть и надо. Всё слушала, уснула мать или нет.Тихо.Однак помня свою спешку не торопилась Анна, выжидала. А ночь проходит. Уж и косу заплела и узелок в руках, однак посмела лишь когда ранний петух кукарекнул. Дальше нельзя ждать.Посидела на дорожку.Лишь бы вырваться, лишь бы хватило сил.Всё. Пора.Встала, перешагнула скрипучую доску у кровати и пошла к дверям.Только в сени ступив, Анна услышала материн насмешливый голос:– Далеко ли собралась, милая?Мать сидела на своей кровати в темноте. С кресала чиркнули искры. Масляный фитиль вспыхнул, закоптил, разгорелся.Одетая ждала. Догадалась – чутьё как у ведуньи.– Ухожу.– К тётке с одёжкой и едой? – Она хмыкнула. – Раньше вечера не жди.– Не к тётке. И к вечеру я не вернусь.– О как. Пойдёшь в город за милостью? Думаешь, нужна ты людям?– Может и пойду.Снова её усмешка. Теперь она говорила «уж я-то знаю, никому ты не нужна».– А что – весело будет. Аж целое приключение. И оплюют, и ударят, а если удача, и нагайкой щёлкнут. Ага, ступай, милая.Анна стояла у порога. Шестнадцать годков жила она в материном доме. И с хатой, какой бы дряхлой ни была, и с матерью, какой бы жестокою, а тяжко прощаться. Однак в душе поверх грусти легла обида. Как она так может? Разве не видит?Шаг, другой. Прощай дом.Открыла двери.Воздух протиснулся в хату как озябший на холоде гость.Всё село в потьмах. Над кленами и дубами только-только сереет новый день. И зирки ещё висят угольками в небе.Анна ступила с чистого пола в стылую пыль, а затем на траву.Дорога перед ней чуть осветилась – мать вышла с лампадкой.Анна обернулась. Хотела увидеть её испуг, когда мать поймёт, что Анна взаправду уходит. Уходит навсегда и не вернётся. Увидеть и может… А мать улыбалась своею ухмылкой.И такое их прощанье? Такой ей помнить мать до скону?Анна прикусила до боли губу, чтобы не заплакать. Только не у неё на глазах. И пошла прочь.Но каждый новый шаг легче прошлого. Она вдыхала свободу свежим воздухом, и грудь не стыла внутри, а горела. Все дороги открыты, и никто не будет насмехаться над ней. Она не позволит.Только сейчас, избавляясь, понимала Анна, какое тяжкое бремя мать взвалила на её душу, какие страшные оковы на разум.Сбежала с бугра и лёгкие ноги готовы унести ещё дальше. Однак не могла она уйти, не простившись с тёткой.Прокралась к окну, где тёткина кровать и постучала ногтем о шибку. Стекло окликнулось тихим звоном. Ещё раз. Хотела в третий.– Хто там?Анна аж подскочила.Грозный голос от дверей – тёткин муж вышел.– Я. – Анна?Он отступил в бок, чтоб разглядеть её напротив светлой хаты.– Стой тут. – Теперь в его быстрых словах тревога. – Я збужу её.Тётка выбежала в одной сорочке и в одеяле.– Что такое? Что не так? Она тебя выгнала? Проходи, не стой.– Нет. – Ответила Анна сразу на все вопросы. – Я ухожу. Вот, хотела благодарить за всё и проститься.– Как уходишь? Куда?Анна пожала плечами и сказала простодушно:– На поиски лучшей доли. А куда пока не знаю.– И тебя извела. – Тётка вздохнула, прижалась плечом о стену, как после работы в поле. – Хоть и люблю тебя как свою, а все ж рада, что покидаеш. Ну, дай обниму тебя.Объятья жаркие у тётки, нежные. Они поплакали.– Всё. Последнюю каплю выплакала. Больше не буду.– Вот и правильно. Нечо за неё слёзы лить.Тётка проводила её к воротам, а потом к самой дороге, а «прощай» как в горле застряло.– Поживи у нас. Куда спешить?– Нет. – Анна покачала головой. – Пора.Вот-вот рассвет, задержалась у тётки. Меньше всего Анна хотела через село идти у всех на виду.– Прощайте. Не понимайте лихом.– Ох. Прощай. – Тётка в последний раз обняла её. – Если ты сильнее уродины-матери оказалась, то и долю себе найдёшь хорошую.Анна растерянно посмотрела на тётку. В белой сорочке, в белом одеяле она будто ангел-хранитель.– Да. – Удивлённо молвила Анна. – Я сильнее оказалась.Как откровение, как туман пропал с болота – она сильнее матери.– Я думаю, пройдёт несколько времени как мы вновь постречаемся.– Да. Надеюсь ещё сведут нас дорожки. – Тётка перекрестила её. – Храни тебя Господь. В добрый путь.Анна махнула на прощанье.– Так куда ж ты?Тётка тревожно глядела Анне вслед.Вверх на бугор и вот перед Анной материн дом. На плетне склонили головы кувшины и чугуны. Осевшую, почерневшую от дождей и времени лозу скрывали красные маки и белые тюльпаны. Подсолнухи за изгородью – сердобольные стражи, отвернулись к сонцу, пропуская Анну невзначай. Старый ветхий дом сиял побелкой. Сонце уже над окнами – слепит красным, как огонь горит. Под стрехой монистом висят пучки калины, связки чеснока, цыбули, веточки смородины. Посеревшая кровля дымилась паром, отдавая последнюю сырость утра.Ставни распахнуты. На подоконниках в ожидании тепла цветы в горшках. Иногда покачиваются от ветра.Дверь открыта. Не придётся ею скрипеть.Ну вот. Пора.Вытерев ноги о коврик, Анна шагнула за порог.***Стук ножа о доску. Мать готовит завтрак. Как всегда правильна.Анна зашла в хату.– Надо же, – сказала мать даже не обернувшись. – Думала раньше обеда не вернёшься, а гляди-ка, прибежала.Красивый дом. Чистые ткани, ровные половики, точные узоры. Блестящая, хрупкая, ненадёжная красота.Но был один изъян.Анна подошла к своей кровати, всегда ровной, а теперь заправленной матерью после ухода дочери, однак смятой. Коснулась – ещё тёплая.– Здравствуй. – Сказала Анна запоздало.Это развеселило мать ещё сильнее.– Здравствуй-здравствуй. Век не видались. Далеко ли дошла, милая?– К селу.– Далеко-о. В другой раз мож к окраине получится.Анна развязала платок, достала оттуда свои скарбы и разложила по местам.– Другого раза не будет.– А что так? Столько решимости было. Куда подевалась?– Пропала решимость.Стук прекратился, будто мать к чему-то прислушалась. Затем снова: тук, тук, тук.– Шутки – хорошо. Шутками и парубка нового в хату заведёшь.Сев за стол, Анна взяла пирог из миски. Она глянула на мать, как та легко управляется с привычным делом. Подошла к ней сзади, коснулась плеча.Мать вздрогнула. Под ладонью плоть как дерево твёрдое.– Ты что делаешь? – Резко спросила она.– Ты поранилась.Мать глянула на левую руку, с ногтя указательного капала кровь. Прикрыла большим пальцем рану и продолжила резать. Анна принесла льняную ткань, взяла нож из руки матери и отрезала полоску.– Я помогу.– Делай, что хочешь.Она смотрела в любую сторону, только не на дочь. Свободной рукой оправила на подвесе ложки, разложила морковь рядком, чеснок горкой.А Анна часто бросала взгляд на неё. Один виток вокруг пальца – взгляд, виток – взгляд.Сонце заглянуло в хату. Ни одной пылинки в воздухе. Чисто, убрано. Посмотрело очами-окнами на печку, на ковёр над маминой кроваттю. И так ярко и красно, что смотреть нельзя.– Не больно? Не туго?Мать всхлипнула и закрыла глаза ладонью.Её губы. Не усмешка, нет. Ровные, чистые зубки прикусили нижнюю губу до белизны. Когда Анна посмотрела в следующий раз на неё, то увидела, как из-под ладони по щекам, по ложбинкам у носа текут слёзы.Анна завязала узелок на пальце, поцеловала его и прижалась лбом к деснице.– Когда-нибудь, – она говорила спокойно и мягко. – В один хороший день, я уйду из этого дома. С тем, кому ты дашь своё благословение. Может быть, уйду далеко. И быть может, надолго. Но я тебя никогда – слышишь? – никогда не брошу.Анне передалась дрожь от руки перед тем как мама выдернула её. Ею она закрыла лицо.Грудь мамы часто вздымалась и опадала прерывисто.– С такой раной тебе будет трудно. Сегодня я приготовлю еду.Анна отвела маму и усадила за стол. А та не отнимала рук от лица.– Присядь. Если захочешь, съешь пирог. Он вкусный, ты ведь сама его готовила.Вернувшись к плите, смыла кровь с доски.– Я к тётке ходила. – Анна проверила остроту ножа. – Она назвала тебя уродиной.Мама пригнулась за столом, втянула голову в плечи.– Я с ней не согласна. Мама, ты же знаешь, что красивая, правда? Ты у меня самая лучшая. Теперь уже в руках у Анны – тук-тук-тук. Часто наблюдая за маминым трудом, она выучила все движения и теперь у неё самой жесты плавные как в танце.– А может, научишь…Но мамы уже не было. Покинула хату незримо. Не выдал её шелест юбки, огонёк над лампадой не дрогнул. И опустел дом.Анна продолжила готовить.Работала как мельница в погожий день – от случайного ветерка – вдруг она идёт. В окне подсолнух качнётся, а её сердце колет, будто она вор и боится прихода хозяина. К полудню накрыть на стол едва успела. А мамы всё нет.Села обедать. К еде и не притронулась – ждут две полные миски.В сенях потемнело – кто-то загородил проход. Ш-шух, ш-шух – веник чистый пол чешет.Мама. Она не села рядом, словно и не приметила дочери. А занялась привычными для субботы делами.  Непривычным было только молчание. И Анна не могла сказать, что тяжелей, насмешки или безмолвие.Она мела, вытряхивала ковры и половики, мыла полы, прала наволочки и простыни, отирала стол и трюмо, поила цветы, обрывала с них засохшие лепесточки. Но ни единого словечка, такая была тишина.Хата свежела вокруг, а в самой её середине Анна будто наоборот – увядала. Она не знала в жизни другого такого же длинного дня. Сгорбилась, поникла начэ от старости. Так и сидела до самого вечера за столом онемевшая.За окном тень од лесу накрыла дом, полилась з бугра на село.Крики гусей замолкли в сараях. Людской смех прятался в хатах.Конец дня.Мама зажгла лампадку. Анна себе заботу украла. Та и не украла, наверно, взяла ненужное – мама же не трогала чугунок с наваренным Анной, как не трогала саму Анну. Наносила мама дров, затопила печку. Всё подготовила рядом, а чугунка и не заметила вроде бы.Анна вылила миски в чугунок, чугунок на вылошник и в жар печи. Затем обратно.Мама успела отряхнуть скатерть и наломать хлеба.За вечерей без молитвы. И ложки не стучат, а боязливо черкают миску. Как бы не ранить тишину…И после каждый до своей кровати, будто отражения друг друга. Печка меж ними, на печке лампадка светит на обе стороны.Анна расстелила постель, переоделась в ночнушку. И лишь тогда заметила…Мама стояла пред ней.  Очи долу. В руке гребешок.Анна села на краешек, повернулась затылком, косу за спину.Мама рядом. Развязала ленту, отпустила пряди. Не спеша, не дёргая путаные локоны, а расплетая каждый волосок. Будто и не за Анной ухаживает, а за сорочкой, за вазой, за тем, что нежное и хрупкое. Как заботилась лишь о доме, а не о той, с кем живёт вместе.Расчесала косу и встала. Ни на миг дольше не задержалась подле Анны.Она взяла с печи лампаду, собралась уходить, но замерла.Хата в тревожном свете огонька. Вокруг маминой фигуры белые стены в рушныках и шторках, вышиты картины, покрывало на скамейке, скатерть на столе и красочные половики. Только сама Анна в тени за маминой спиной.Вот уже огонёк успокоился, а мама ни с места. Вдруг, поднесла к лицу фитиль и подула. Огонёк мигнул, погас.  Видно только как живая красная лента танцует у наличника – свет льётся через трещину в плите.  Дрова внутри потрескивают.Мягкие несмелые шаги. Даже пол не скрипнул у анниной кровати. И вот жаркое дыхание у виска.И шёпот мамин как шелест цветов:– Спасибо.Мама торопливо ушла, будто спугнули. А на устах дочери осталась, как синее небо в хмурую зиму – счастливая улыбка.
Отредактировано Олег (29.01.2017 14:08:04)

Kristy Sincero, добрый день. Рад, что заглянули)Я этот рассказ откровенно не вывез. Именно по сюжету. И опасаюсь пока за него браться на переработку. Задумка была в том, что мама девочки сама получила слишком сильную травму: её с ребёнком бросил муж, но обставил всё так, будто она виновата во всём. Он предал её, родные отреклись. Она очерствела, нацепила маску, перестала доверять людям, которые распускали о ней злые слухи. В отношении дочери у неё были смешанные чувства: любовь, забота (в своей особой манере), страх потерять (страх, что она бросит её как и любимый мужчина), желание защитить от собственной судьбы. В  дочери мама видела себя, какой она была до того как её душу осквернили, растоптали, унизили. И это её определяло годами - несправедливая, незаслуженная жестокость окружающих.Мне надо было показывать это ярче и доходчивей. Вот, например:Олег написал(а):– Всё дело в твоей матери – она мучит и жизни не даёт. Нашлась характером вредным и теперь тебя гнёт. Вот как такую людыну уважать? Ни добра в ней, ни ласки. Ну, верно ж я говорю? – Обращалась она к мужу, но тут обмерла.Только что был он мягким как пекарь, а теперь как козак из полону. Анна никогда не видела его таким сердитым.Он помнит какой мама девушки была раньше и знает почему стала другой - в том числе из-за подобных о ней разговоров, которые раньше не были ничем обоснованы.Вот только это слишком незаметно на фоне всего остального абьюза и вполне логичных претензий к матери)Когда-нибудь, я перепишу рассказ, чтобы он получился таким, каким должен быть, ведь на самом деле он не о дочери, а о матери - о глубоко нещастном человеке, который разучился выражать любовь прямо. А пока да, она какой-то абьюзер)