Глава II

В аэропорту Красноярска меня встретили ветер, холодный моросящий дождь и парень, гармонирующий с погодой своим хмурым лицом. Он держал самодельную табличку «Костылев Александр Львович», то есть со мной любимым. Парень оказался водителем Мишей, которого нашел и нанял для меня Виктор Иванович.
— Костылев Александр, — вежливо улыбаясь, я протянул руку.
Никак не могу привыкнуть к тому, что люди при знакомстве не улыбаются и не смотрят в глаза. Расслабился в Америке. Теперь, в родных краях, мне все время кажется, что я делаю что-то не так, вызывая недовольство окружающих. В стране, где улыбка воспринимается как насмешка, надо осторожней скалить зубы. Целее будут.
Подхватив мой рюкзак, Миша забросил его в лимузин под названием уазик, ожидавший нас на аэропортовской парковке.
— А там больше ни на чем не проехать, — перехватил он мой скептический взгляд на это зеленое чудо советского еще автопрома. — Сегодня к ночи, бог даст, должны добраться до Крестовского, там переночуем, а утром на моторке путь продолжите, так что дальше дороги нет. По реке дня за два до Заречной доберетесь. Строили, говорят, там дорогу в семидесятых, да забросили. Заросла потом вся так, что и не найти.
Очень скоро мы оставили позади последние признаки цивилизации — бледные, как разросшиеся дождливым летом поганки, блочные пятиэтажки, заводские трубы, усердно пачкавшие и без того грязно-серое небо, покосившиеся бетонные заборы. Спустя еще пару часов кончился и асфальт.
Уазик под руководством Михаила бодро подпрыгивал на неровностях грунтовки, исправно копипастя их прямо в мой позвоночник. Немного помогало повиснуть на металлической ручке над дверью, но быстро уставала рука, и приходилось вновь отдаваться на растерзание жесткому сиденью, больше напоминавшему взбесившийся отбойный молоток.
Мое настроение наконец-то пришло в гармонию с окружающим миром. То есть улыбаться мне определенно расхотелось. Мой водитель заметил произошедшую во мне перемену и решил, что теперь со мной вполне можно общаться.
— Так, по мне, и делать там нечего, я скажу, в Заречной этой. Народ там странный. Неправильный… — Михаил перекрестился. — Вот вы туда по какому делу?
И правда, по какому я туда, черт бы его побрал, делу? Процесс нравился мне все меньше, а цель так и не стала понятней.
— Родина там моя… Говорят.
Миша покосился на меня, хмыкнул и опять надолго замолчал.
Грунтовая дорога петляла по лесу, то взбиралась на крутые горки, то спускалась, заставляя уазик чуть ли не вплавь преодолевать скопившиеся в низинах глубокие лужи. На одном таком мокром глиняном спуске Михаил не удержал машину, и мы затормозили о ствол дерева. Пока мой водитель матом и ударами ноги ставил бампер в первоначальное положение, я пытался размять затекшие ноги и бродил вокруг, бормоча как Винни-Пух: «Я вчера окончил Йель, чтоб сегодня въехать в ель».
Последние два часа мы ехали в полной темноте. Только слабые фары уазика освещали дребезжащим лучом маленький участок пути перед капотом, иногда выхватывая из мрака седые лапы елей и яркие, то желтые, то зеленые огоньки глаз притаившегося на обочинах местного зверья. «Зайцы — светофоры», — мысли, возникающие в голове после целого дня тряски, нельзя было назвать мудрыми.
За все время пути нам не встретилась ни одна машина. Тем более странно выглядела тонкая женская фигура в светлом платье, внезапно возникшая в свете фар за очередным поворотом. Я вытаращил глаза, но успел заметить только черные волосы и лицо, показавшееся мне нереально красивым. Девушка не голосовала, а когда мы, переваливаясь с кочки на кочку, поравнялись с ней, лишь заглянула в мое окошко и улыбнулась. Михаил равнодушно проехал мимо, даже не взглянув. Оглядываться не имело смысла — сзади машины была непроглядная темень.
— Может, надо было подобрать? — я представил, что сам оказался за бортом автомобиля в этой неуютной темноте, окруженный километрами непролазной тайги, совершенно один. Воплощение кошмара жителя мегаполиса во всей красе.
— Что подобрать? — Михаил машинально притормозил, но останавливаться не стал.
— Ту девушку на дороге. Только что проехали.
Михаил посмотрел на меня подозрительно, снова перекрестился.
— Эка растрясло вас не по-детски. Привиделось вам. Какие тут девушки? Если б медведя увидел, я бы поверил, а девицу… Ну, ничего, скоро уже Крестовский, недалеко осталось. Поужинаете, отдохнете… — Он крепче ухватился за руль и решительно прибавил скорости, с опаской поглядывая в зеркало заднего вида.
Что-то меня начинали напрягать мои галлюцинации. С чего бы? Никогда не жаловался на отсутствие женского внимания и никаких мук от его временного отсутствия не испытывал. С чего бы мне бредить красивыми брюнетками? Но додумывать эту мысль сил и желания не было. Мишин уазик скакал вперед, как конь, почуявший родную конюшню. Хотелось только, чтобы закончилась, наконец, эта пытка ухабами. Хотелось растянуться во весь рост на чем-нибудь горизонтальном и неподвижном, даже на полу, разогнуть сведенные судорогой пальцы руки, цеплявшиеся за эту проклятую металлическую трубу над дверью в попытке ослабить муки многострадального зада. И когда вдоль дороги вместо стройных елок потянулись кривые деревенские заборы, я был почти счастлив.

Глава IV

Что это было ночью? Дурной сон, кошмар? Что значит этот странный подслушанный разговор? И был ли он на самом деле?
Я уже в десятый, наверное, раз проверил мобильный. Связи, конечно, не было.
Быстро позавтракав, мы погрузили вещи в уазик и направились к пристани. Миша после ночного питья выглядел неважно, был хмур и неразговорчив. Силантьич же, напротив, бегал бодрячком, помогая перетаскивать поклажу. «Ну вот, — думал я, глядя на длинную, но очень узкую лодку Силантьича. — Так и так суждено тебе поплавать. Ну и что, что это недоразумение с навесным мотором совсем не похоже на отцовскую яхту?»
Я наклонился и зачерпнул воду ладонью. От холода заломило пальцы. «И водичка тут не адриатическая». Стремительный поток проносился мимо причала, закручиваясь в водовороты.
Противоположный берег широкой реки был крут и обрывист. Кое-где на круче росли редкие деревья, умудрившись зацепиться корнями за скалы. Они упрямо тянулись вверх почти параллельно каменистой стене, так, что верхушки были не дальше от ее поверхности, чем основания. «Ну, и в чем смысл? Оказаться к концу нелегкой жизни там же, откуда начинал. С людьми так же, — думал я, глядя на этих несчастных. — Не повезет родиться в правильном месте, и всю жизнь будешь так сражаться с миром только для того, чтобы просто жить. А рядом на ровной земле и богатой почве стоят самодовольные „елки“ вроде меня, стройные и красивые, и смотрят на кривых собратьев, кто с жалостью, кто с презрением. Неудачник. Лузер».
Наконец, все было упаковано, накрыто пленкой от неизбежных брызг. Силантьич со второго рывка завел мотор, Михаил помог мне забраться в лодку и остался на берегу.
— Ну, бывайте. Силантьич даст мне знать, когда вы обратно соберетесь. Я тогда за вами приеду, — проговорил Миша, глядя не на меня, а на дядьку. — Не подведи, Силантьич, понял?
Силантьич хмуро кивнул и крутанул ручку газа. Мощный японский мотор взревел, за кормой вспенились буруны, и лодка, вихляя носом из стороны в сторону, вырулила на стремнину. А я получил порцию ледяных брызг в лицо. Как потом оказалось, первую, но далеко не последнюю.
Постепенно река вошла в узкий каньон. Еще больше ускорившись, она несла нас между отвесных скал. Силантьич был молчалив и полностью сосредоточился на рулении, виртуозно огибая появляющиеся перед лодкой валуны и куски скал. Казалось, его не волнует промокшая насквозь одежда и неимоверный холод, от которого у меня уже несколько часов стучали зубы. Я достал из рюкзака и надел на себя всю одежду, которую взял с собой, проявляя при этом чудеса эквилибристики в узкой и подпрыгивающей лодке, но это мало помогло. Оставалось только сжаться в комок и терпеть.
У меня из головы не шел давешний ночной разговор и предупреждение моей странной и прекрасной галлюцинации. Что значит «из этих»? Что значит «он их видит»? Может, стоило повернуть назад? Нет, я же знаю своего отца. Для него почему-то было очень важно, чтобы я добрался до Заречной. Жизненно важно. Или смертельно важно, что одно и то же. Он нечасто меня о чем-то просил. Да практически никогда. Я не мог просто так вернуться, развести руками и сказать: «Понимаешь, папа, там было холодно, а плохие дяди говорили какие-то непонятные слова». Я даже передернулся. Уже не от холода, а представив эту сцену. С тех пор, как себя помню, самым страшным наказанием для меня были не слова осуждения (отец никогда в жизни не повышал голос), а разочарование мной в его взгляде. Поэтому я отбивал кулаки на тренировках, в то время как мои одноклассники сражались в компьютерные игры. Поэтому я сидел ночами над учебниками в Йеле, когда мои собратья по «золотой молодежи» носились по Нью-Хейвену на своих «Мазератти», шокируя местное население, и глушили шампанское в ночных клубах Бостона и Нью-Йорка. Нет, назад я не поверну.
Уже начинались сумерки, когда скалы немного расступились и впереди появился крошечный кусочек галечного пляжа. За ним виднелось узкое ущелье, уходящее вглубь горы перпендикулярно реке. Силантьич прошел еще немного ниже по течению, затем по широкой дуге развернул лодку. Мотор взревел на полных оборотах, преодолевая сопротивление несущейся навстречу воды, и мы плавно причалили к берегу. Силантьич торопливо выскочил на сушу и, пока лодку не стащило течением с камней, накинул швартовы на вкопанный в землю столб.
— Добрались, — сказал он. — Здесь переночуем. Ниже места опасные, пороги. К ночи лучше не соваться. Завтра с утреца и двинем.
Чуть дальше по ущелью я заметил деревянную сторожку, рядом с которой, перевернутая вверх дном, лежала такая же лодка, как та, на которой мы прибыли. Может, немного поменьше. Силантьич подошел к ней, внимательно осмотрел со всех сторон, вздохнул, вернулся к реке и принялся снимать двигатель.
— Барахлит чего-то, надо проверить, — ответил он на мой вопросительный взгляд. Наконец, справился с креплениями, кряхтя поднял тяжеленный двигатель и перенес на берег. Подумал немного и извлек из лодки канистру с бензином. Потом достал весла, отнес к домику и там прислонил к стенке. Вернулся к лодке, постоял.
— Там это, ключи гаечные в рундуке под сидением на корме, достань, будь добр. А то мотор разбирать надо. Я лодку придержу, чтобы не шаталась.
Я залез в лодку и стал пробираться к корме, переступая через скамейки. Резкий толчок повалил меня на дно. Оглянувшись, я только увидел, как Силантьич с неожиданной для его щуплой фигуры силой оттолкнул лодку от берега. Ее мгновенно подхватило течением, завертело и поволокло на стремнину.
Силантьич перекрестился, отвернулся и, ссутулившись, побрел к сторожке.

Отредактировано Lamm (23.12.2023 13:46:50)

Глава VI

Родина моя малая совсем не простой оказалась. Ох какой непростой. Дорогу в Заречную тоже не просто так не смогли проложить. Не нужна она была предкам моим — ведьмам и ведьмакам, вот и не дали построить. Сил своих на это положили немало. То оползень сойдет, то трещины в земле образуются. А когда вдруг выяснилось, что геологи и картографы ошиблись направлением градусов на девяносто, строители сдались окончательно. В Союзе как было? Кончился бюджет, сели работяги в свои тракторы с грейдерами и уехали восвояси. Потом с перестройками и путчами и вовсе позабыли о деревне такой — Заречье. Зареченцам только того и надо было. Не могли они жить с людьми. Их боялись, ненавидели, преследовали. Вот и отгородились как могли от мира те, кто уцелел. Убежал сюда, скрываясь сначала от попов, позже от НКВД-КГБ разных, а с недавнего времени опять от попов и ФСБэшников, причем зачастую уже в одном лице.
От таких новостей мне следовало бы впасть в ступор, испугаться, ну, или хотя бы сильно удивиться. Ничего из положенного я вовремя не сделал, слушая увлекательный рассказ Федора, а когда собрался, оказалось, что уже не очень хочется. Вместо этого я спросил:
— Скажи, Федор, а я тоже, получается, ведьмак? Ну, раз родом отсюда?
— Это необязательно, может, и вовсе нет. У нас детишки не все со способностями рождаются. Есть и обычные люди. Хотя, если Олеся во сне до тебя достучалась, то что-то в тебе есть. Иначе бы не вышло у нее ничего. А бывает и так, что этот дар дремлет внутри, проявляясь только в самые критические моменты. В общем, у всех по-разному.
«Так вот, — подумал я, — какой у тебя, отец, оказывается „ангел — хранитель“. Просто ведьмак ты, батя, только слабенький. Латентный, так сказать».
— Слушай, вы ведь меня из реки вытащили, так? Мокрого. На мне сто одежек было, а очнулся я сухим. Это тоже ваши штучки?
— Это чепуха. Вон — даже Никитка такое умеет. Ему и костер разжечь спички без надобности. А тебя высушить и согреть первым делом надо было, а то так и воспаление легких схватить недолго. Водичка тут злая, не Сочи. Вот с рукой и головой твоей — это к Олесе надо. Только она тебя починить может. Нам не дано.
— Подождет рука, Федор, видно, травки ваши помогли, уже не так болит. За мной должок остался, а я отдавать привык. Должен я человеку тому, кто меня в это увлекательное плаванье на тот свет отправил. Может, застанем его еще в сторожке этой, вроде я не очень далеко уплыть успел?
Федор задумался, что-то прикидывая в уме.
— Да напрямик — рядом считай. Это река петляет долго, а мы часа за два через эту горку доберемся. Только надо ли, Александр? Знаю я этого Силантьича. Дрянь-человек, но в душегубстве вроде замечен не был. Может, ну его?
— Надо, Федя, надо! — я рассмеялся от случайной цитаты, но тут же скривился от приступа головной боли. — Не привык я быть должным, да и отец бы не понял. Сейчас еще чайку вашего ведьмовского выпью и двинем, ладно?
— Ну, надо так надо. Олеся сказала, ты парень толковый, знаешь, что делаешь, хоть не всегда и понимаешь. Да, так она и сказала.
Пока я пил, обжигаясь, горячий отвар, который приготовил по своему колдовскому рецепту Никита, мои спасители быстро собрали импровизированный лагерь. Все хозяйство уместилось в два средних размеров рюкзака. Туда же перекочевала большая часть постиравшейся прямо на мне одежды, потому что мой собственный рюкзак со всеми вещами теперь покоился на дне реки, где-то ниже по течению, среди знаменитых местных порогов. Так что определение «голь перекатная» подходило сейчас ко мне даже лучше, чем к Силантьичу на момент его выгодной женитьбы.
Вдалеке от ледяной реки становилось жарко, будто выключили мощный кондиционер. Я, как выжившая, но не до конца уцелевшая жертва кораблекрушения, шел налегке. Сказывалась слабость от сотрясения мозга, пот заливал единственный открытый глаз, и зверски мешала рука, висящая на куске ткани. Словом, тот еще рейнджер. С моими частыми остановками на отдых, скорее напоминавший обмороки, путь занял гораздо больше обещанных двух часов, но к полудню мы все-таки вышли к сторожке. Силантьич был еще здесь.

Глава VII

Он уже успел спустить на воду вторую лодку, которую так внимательно осматривал вечером, и навесил двигатель.
— Федор, подождите с Никитой здесь, ладно? Я сам.
Федор кивнул, и они с Никитой остановились. А я двинулся дальше. До сторожки, возле которой возился с вещами Силантьич, было еще метров сто. Как ни старался я не шуметь, Силантьич меня все-таки учуял. Поднял голову, присмотрелся. По его изменившемуся от ужаса лицу я понял — узнал. Он резко вскочил и бросился к лодке, где поверх поклажи лежало его ружье. Я понял, что свалял дурака и ничего не успеваю сделать. И вот тут я сам застыл с открытым ртом. Федор, который остался за моей спиной, теперь спокойно стоял между Силантьичем и лодкой. Несмотря на его расслабленную позу и добродушное лицо, всем как-то стало очевидно — мимо Силантьичу не проскочить. Тот заметался в панике, потом развернулся и побежал ко мне.
— Не погуби, Саша, не со зла я, не погуби, — запричитал Силантьич, бухнувшись передо мной на колени и в суеверном ужасе косясь на стоящего у реки Федора.
Я опустился на землю рядом с Силантьичем. Что-то мне немного поплохело.
— Хватит, Силантьич, кончай сельский спектакль устраивать. Не люблю самодеятельность. Рассказывай.
Силантьич замолчал, тяжело перевалился с коленей на задницу.
— Говорил я Мишке — не сдюжу, не убийца я. Вот и не смог своими руками, реке доверил дело это поганое. Ей-то не привыкать. Да оно и к лучшему, что не вышло. Не хочу я крови на своих руках. Мне уж скоро перед Ним ответ держать, — Силантьич поглядел на ярко-синее небо, — и так не святой, куда мне еще этот грех.
— А Мишке зачем моя смерть понадобилась?
— Да не ему, он мелочь в этом деле. Иванычу ты дорогу перешел, вот он и заказал.
— Что еще за Иваныч?
— Терехов Виктор Иванович. Из самой Москвы. О нем Мишка спьяну упомянул. От него и деньги, и заказ. А больше не знаю ничего. Наследник, мол, ты богатый, мешаешь кому-то.
Вот так. Виктор Иванович. Дядя Витя. Нянька моя любимая. Член, мать его, семьи.
Силантьич замолчал в испуге, видя мое изменившееся лицо. Неслышно подошли Федор с Никитой.
— Что, Саша, плохо дело? — Федор тоже почувствовал мое состояние.
— Хуже некуда. Мне обратно надо. Мне связь нужна. Срочно.
— Нельзя тебе в Крестовский, — Силантьич попытался подскочить, но Федор не церемонясь усадил его на место.
— Пойми, Мишка просто так не отступится.
От волнения дед даже не обратил внимания на то, что снова оказался на земле.
— Он сам у них на крючке. Знает, что без башки останется, если дело не доделает. Я уж не говорю, что и мне крышка, если ты там живой объявишься. Да и не один он там, — Силантьич сплюнул с досады. — Вот же, бес попутал на старости лет.
— Это правда. Нельзя тебе в Крестовский одному. И нам туда никак нельзя, сам понимаешь, — сказал Федор.
Да, задачка. Надо дать знать отцу, что самый его доверенный человек — предатель. С другой стороны, понятно, что, не будучи абсолютно уверенным в моей гибели, Терехов не решится на какие-то следующие шаги. Он будет ждать подтверждения. Какое-то время, значит, у меня и у отца есть.
— Федор, отойдем на минутку, поговорить надо без лишних ушей, — попросил я, — Никита, присмотришь за этим товарищем?
Никита кивнул, перебросив охотничий дробовик из-за спины на грудь. Силантьич же заметно приободрился. Раз что-то скрывают, значит, убивать не собираются. Иначе зачем секретничать?
— Как считаешь, Федор, сможет ваша Олеся моему бате сообщение передать? Во сне или как там она это делает. Если со мной получилось, то ведь и с ним должно. Мы же родня, да и отец не без ваших способностей, я точно знаю.
— Далековато до Москвы. Но Олеся сильная, да и отец твой наверняка о тебе думает, а значит, и о Заречной. Должно помочь. В любом случае это единственный вариант. Обратно в Крестовский тебе точно пока нельзя возвращаться. А вот Силантьича я бы туда отправил. Пусть доложится, что вроде все сделал, но чтобы у них сомнения остались. Они попытаются проверить. Разбитую лодку поискать или твой труп у порогов. Там утопленников часто на мель выносит на изгибе реки. Они это знают. Вот пусть и поищут. Надо заставить их ждать. Чем дольше, тем лучше.
Мы вернулись к притихшему Силантьичу.
— Значит, слушай меня внимательно, Вергилий недоделанный. Отправишься сейчас домой, целый и невредимый, но не потому, что я добрый. Михаилу своему и кому там еще доложишься. Перескажешь все, что было вчера. Не бойся, пожурят тебя, конечно, что не довел свое дело до конца и не проверил, может, побьют слегка, но убивать точно не станут. Ты еще им понадобишься в поисковой экспедиции. Кроме тебя реку никто так хорошо не знает. О сегодняшней нашей встрече молчи, целее будешь. Почему — объяснять не надо?
Силантьич усиленно замотал головой. До этого, пока я говорил, он так же усиленно ею кивал.
— Погоди минутку, — Федор посмотрел на лодку, — Никита, вынь, будь другом, боек из его ружья да закинь в воду. И проверь там все на предмет оружия.
Через пять минут мы уже смотрели, как Силантьич на полных оборотах удалялся по реке в сторону Крестовского.

Глава IX

Ночь я проспал как младенец. Не понимаю, правда, почему так говорят. Сами младенцы не рассказывают, как именно они спят, поскольку говорить еще не умеют, а когда вырастают, они совершенно не помнят такие подробности своего прошлого. Однако по наблюдениям со стороны младенцы ночью постоянно просыпаются и плачут. То у них животики болят, то зубки режутся, то они просто есть хотят. У меня зубки не резались, есть я не хотел и спал как убитый. Вот это сравнение больше подходит. Хотя, конечно, убитые тоже про качество своих снов ничего не рассказывают. Но все-таки. Словом, спал я без снов, кошмаров и прочих беспокойств.
Наутро, после завтрака, Федор предложил мне переехать в свободный дом неподалеку.

— Тебе там удобней будет, поживешь спокойно, без нашей суеты семейной, обдумаешь, что дальше делать. Все, что для хозяйства нужно, там есть, а чего не хватит, так мы рядом. Настасьи это дом, хорошая женщина была, да все мы невечны. Кстати, родня твоя, внучка бабы Варвары, как ее у нас называли. Прабабушки твоей. Да, ты ведь, наверное, не знаешь эту историю. Или знаешь?
— Варвары Костылевой? Знаю, что уехала отсюда, выйдя замуж за моего прадеда, перебрались они в Поволжье, а в тридцать седьмом ее арестовали. Дальше следы теряются.

— И правильно, что теряются. Варвара, когда поняла, что статья у нее расстрельная, что к семье она больше не вернется и жить ей в большом мире не судьба, отвела глаза конвоирам да и отправилась обратно на свою малую родину через всю страну. Сильная ведьма была. Добралась нескоро, но добралась. Поначалу все грустила. Она, видать, очень твоего прадеда любила. Да, конечно, любила. Иначе бы отсюда с ним не уехала, ведь знала, что только здесь такие, как она, в безопасности. Ну а потом… Жизнь берет свое, вышла замуж снова. Вот такие дела. Ты не осуждай ее, что вашу семью бросила. Спасла она твоих предков этим бегством.
А дом этот твой по праву получается. Законное наследство. Мария с Никитой там уже с утра прибраться успели, порядок навели, так что можешь вселяться и жить. Я провожу да и деревню нашу покажу заодно. Ты вчера вряд ли что увидеть смог, не до экскурсий тебе было.

Заречная встретила меня ярким солнечным светом и плохо скрываемыми любопытными взглядами местного народа. Пока мы с Федором шли к моему новому жилищу, поздороваться мне пришлось раз десять. Я заметил, что люди с интересом, но не зло, а скорее доброжелательно провожали меня взглядом. Я тоже с любопытством оглядывался по сторонам. Несколько улочек, я вроде насчитал семь, лучами расходились от круглой центральной площади, образуя как бы рисунок солнца. Стена векового леса окружала эту небольшую деревню со всех сторон. За кронами огромных елей в голубой дымке виднелись горные вершины. Заборов в деревне не было, разве что невысокие зеленые изгороди, которые служили скорей украшением, чем преградой.

— Слушай, Федор, — спросил я своего провожатого, — вы что, недавно все построили? Дома совсем новенькие. Вон — бревна желтые, как янтарь все светятся.
— Сотни лет этим домикам. Не всем, но многим. Ты не забывай, что за люди их строили и кто в них живет. Заговорены они специальным образом, вот и не стареют. Жаль, с людьми так нельзя. Стареем и умираем как все. Ну, разве что болеем меньше благодаря таким, как Олеся наша. Ты небось кино насмотрелся про трехсотлетних ведьм. Так сказки все это, не бывает таких. И Олеське нашей девятнадцать годков всего, правду она сказала… — Федор хотел еще что-то добавить, но замолчал. Потом вроде как принял решение и сказал уже совсем другим — серьезным тоном: — Пришли, Саша, вот твой дом. Зайдем, разговор у меня к тебе есть персональный. Только чайку вот заварю сначала.

Дом, в который привел меня Федор, и правда был вполне уютным и чистеньким. Стол в большой главной комнате был накрыт свежей белой скатертью. На нем уже стояли чашки и тарелки с румяными пирожками, накрытые салфеткой. Вся комната, залитая солнцем из раскрытых окон, отражалась в блестящих боках пузатого самовара. Пахло деревом и какими-то пряными травами. В печи потрескивал огонь, а рядом с дверцей лежала стопка дров. «Мария с Никитой постарались», — понял я.

— Скажи, Федор, отчего вы так со мной возитесь, прямо как с родным? Нет, мне приятно, не спорю, и благодарен я безмерно за гостеприимство. А за спасение вообще по гроб жизни обязан. Но есть у меня чувство, что чего-то я не понимаю.
— Вот об этом как раз и разговор. Хорошо, что ты начал, а то не привык я к таким миссиям деликатным. Олеся сама собиралась сказать тебе, да не смогла. Меня попросила. Никакая она не эта, как вы там вчера говорили, женщина-вамп роковая. Вообще, еще и не женщина, а девчонка совсем. А груз на ней недетский лежит. Она из Основателей. В ответе она за нас, за весь наш род, за наше будущее. Прости за сумбур и громкие слова. Так ею судьба распорядилась, не по своей прихоти. На ней сходятся наши, как теперь говорят, энергетические каналы. Всех в общине. Она нам силы дает, мы ей. Так наша природа устроена. Этот дар Основателя по наследству передается. И не просто так, а через определенное количество поколений, в определенное время. Я в этом не очень разбираюсь, это наши старейшины по древним, еще рукописным книгам и по звездам вычисляют.
— Ясно. Ну а я в этом как участвую? Я до сих пор так и не понял.

Федор замялся, полез зачем-то подкидывать дрова в печь. Потом решился:
— Ты не кипятись только, ладно? Пойми, я ей как отец, что ли, или как старший брат. Она в моей семье росла с малых лет. С тех пор, как ее родители погибли. Ребенок ей от тебя нужен, Саша. За тем и звала. Чтобы род Основателей не прервался. Через отца твоего вначале звала, ты поначалу совсем глухой был. А как стал о Заречной думать, и до тебя достучаться смогла.

Федор замолчал и втянул голову в плечи, будто опасаясь, что в него сейчас полетит чашка с горячим чаем, которую я в этот момент держал в руках. Первым моим желанием и правда было гордо возмутиться: «Что я вам, бык этот самый?!» Или: «Да вы что тут, совсем с ума посходили?!» Или: «Доколдовались до маразма!» Ну и в таком духе. И тут я с удивлением понял, что возмущаться у меня нет никакого настроения. Вместо этого я сказал после долгого молчания:
— Да уж, министр иностранных дел из тебя, Федор, точно не получится. Дипломат ты еще тот.

Глава XI

— Я провожу тебя, можно? — спросил я, когда Олеся засобиралась домой.
Все время, которое мы провели в моем доме, делая вид, что, кроме еды, нас ничего особенно не интересует, я пытался понять, как вести себя дальше. Я видел, что Олесе не по себе. Иногда краем глаза ловил ее то грустный, то испытующий взгляд, но, стоило мне ответить на него, девушка тут же отводила глаза. Кто я, что я для нее? Тяжкая обязанность? Дело, которое надо сделать и поскорее забыть? Нужна ли ей моя любовь или мои чувства только усложняют и так непростую для нее ситуацию? Чужая, ненужная, непрошеная любовь часто бывает более тягостна, чем даже несчастная собственная. Особенно когда деваться от нее некуда.

— Если хочешь, — Олеся равнодушно пожала плечами.
— Хочу.

Мы молча шли с ней по улице, и встречные прохожие деликатно отводили глаза, делая вид, что нас не замечают или страшно заняты собственными делами.

— У меня такое чувство, что все в курсе наших проблем, — сказал я негромко.
Олеся только виновато кивнула.

— Прости. Ты не должен ничего. Никому ничего не должен.

Она остановилась. Оказывается, мы уже пришли. Я взял ее руку. Пальцы были ледяными.

— Послушай, вы ведь умеете читать мысли?
— Да, но я же тебе обещала этого не делать.
— Я разрешаю. Даже настаиваю.

Олеся впервые, пожалуй, за весь этот день подняла на меня свои глаза. В них стояли слезы. Сколько времени мы так стояли, не берусь сказать, но по тому, как менялся ее взгляд, я понял: она прочитала именно то, что надо. Или услышала, а может, увидела, не знаю, как там у них это все происходит. И, похоже, даже больше, чем надо. Мысли ведь трудно остановить, когда держишь за руку такую девушку. Слезы в ее глазах высохли, и им на смену пришли лукавые чертики. Мне даже показалось, счастливые чертики.

— Саша, а ты нахал. Какой ужас! Маньяк московский.
— Сама ты, Олеся, пигалица заречная.

Я обнял ее и прижал к себе.
И да, эту ночь мы были вместе.

Глава XII

Я лежал и смотрел, как в горячем лучике солнца, проникшего в комнату через сердечко в закрытых ставнях, плавают пылинки. Они возникали словно из ниоткуда, пересекая границу тени и света, искрились в луче пару секунд своей невесомой жизни и исчезали, вновь уходя в тень. Из тени в тень, через короткий миг света и тепла, повинуясь капризному потоку воздуха, который они, имей пылинки разум, наверняка называли бы судьбой. Какой ветер занес меня в этот яркий и горячий луч любви моей прекрасной ведьмы, вытолкнув из тени прошлой жизни? И сколько суждено мне в нем летать? Миг? Век? Но я не пылинка, у меня есть голова, а в ней мозги. Просто надо лететь не поперек, а вдоль, не поддаваясь ветру-судьбе. И тогда счастье может длиться вечно. У людей, в отличие от пылинок, есть специальный моторчик за спиной, позволяющий сопротивляться ветру и самим выбирать направление полета. Как у Карлсона. Этот моторчик называется свободная воля. «Лишь бы солярки хватило», — добавил бы юный Никита.

Из-под одеяла, которым во сне Олеся накрылась с головой, спасаясь от яркого утреннего солнца, показались два кулачка, потом черная макушка и, наконец, широко открытые счастливые глаза. За ними на свет появились нос, рот, шея и грудь. Одеяло остановилось в районе пупка, но тут вмешался я и помог ему продолжить движение. От совершенства и красоты, которые открылась моему взору, перехватило дыхание.

— Ой, — жалобно пропищала Олеся, — опять? Я так устала, как будто всю ночь летала на метле.
— Позвольте представиться, мисс. Ваша метла. К вашим же услугам.

Олеся прыснула. В ее усталости была и моя вина. Чего уж тут скромничать.
Мы открыли ставни только ближе к обеду. Я стоял у окошка и смотрел на улицу. Там было странно пусто и тихо. Понятно, что Заречная — это не Москва, но вчера тут не было такой тишины. Стучали где-то молотки, скрипел ворот колодца, мычали коровы… А сейчас никого. Слышно, как в саду напротив жужжит пчела. Вот на пороге соседнего дома показалась женщина, украдкой глянула в нашу сторону и буквально на цыпочках отправилась к сараю.

— Что это с ними? — удивился я.

Олеся подошла ко мне сзади, обняла.
— Они не хотят нам мешать, Сашенька, делать будущего Основателя.
— А, ну да, я и забыл, как коварно ты меня использовала. Тогда действительно — пусть охраняют наш покой. И еще меня кормить надо, между прочим. Для дела, не просто так.

— Можно уже и не кормить, — ласковым голосом произнесла Олеся.
— Что значит «можно не кормить»? — я отвернулся от окна и уставился на свою ведьмочку.
— А то и значит. Ты свое дело сделал. Сын у нас с тобой будет.
Я сел на вовремя подвернувшийся край кровати.

— Ты хочешь сказать…
— Я и говорю. Я же ведьма, милый. Мне не нужен тест с двумя полосочками. Я и так все про себя знаю. Точно будет, и точно сын. Только как назвать, еще не решила. Впрочем, это твое законное право. Когда моя мама мной была беременна, отец Куприным зачитывался. Он и назвал меня Олесей. Очень ему эта повесть нравилась.
Олеся села рядом.

— Спасибо, Сашенька. Спасибо тебе, любимый.
Ее поцелуй длился вечность, прекрасную вечность, которая все-таки слишком быстро кончилась. Я разомкнул объятия на секунду — только для того, чтобы снова закрыть ставни.
— Эй, ты же еду требовал! — попыталась отвлечь меня Олеся от своих сладких губ. Это слабая попытка была полностью мной проигнорирована.
В следующий раз я вернулся в этот мир с небес, когда солнце уже клонилось к закату. Не знаю, чего мне хотелось больше — полежать незаметно в самом темном углу, смакуя ощущение вполне идиотского счастья (а какое еще может быть счастье, если оно полное?), или встать и поймать того, кто хрюкал в соседнем дворе с целью съесть целиком и немедленно. Есть хотелось очень, но сделать выбор было чертовски сложно. Жизнь вообще очень сложная штука, не знаю, как мне удавалось с ней справляться все эти годы.

Олеся лежала, старательно не открывая глаз и делая вид, что ее здесь нет.

— Я так понимаю, дорогая, что речь о кофе с круассаном в постель не идет?
— Не идет… — Олеся открыла один глаз, потом второй и, наконец, решительно села в кровати. — Как мне все-таки повезло! Ты не только симпатичный, но еще и догадливый. У нас с тобой теперь одна дорога, — моя милая сделала зловещее лицо и выдержала театральную паузу, — к Марии с Федором. Они точно накормят.

Глава XIV

За окном еще не начало светать, когда меня разбудила Олеся. Ее лицо в лунном свете было встревоженным.
– Ты мне опять снишься бесплотно или я могу начать сразу обниматься, не опасаясь схватить пустоту за талию и свалиться с кровати? – спросил я, протирая глаза.
– Не снюсь, но обниматься не будем. У меня плохие новости, Саша. Мне не удалось связаться с твоим отцом. Это странно, потому что я смогла достать до него, но он мне не отвечает. Там что-то не так. Он жив, спит, но не дома и как-то неправильно. Я почти уверена, что он в больнице и это не сон, а искусственная кома. Такой черной пустоты в обычном человеческом сне не бывает.

Я сел на кровати. Через минуту мне удалось загнать панические мысли в дальний уголок сознания и запереть там до времени. Надо было успокоиться и решить, что делать. Олеся молчала, ожидая, что я скажу.

– Так. Начнем по порядку. – Я рассуждал вслух. Так было легче упорядочить мысли.
– Ближайший телефон в Крестовском, на почте. Но звонить мне некому. Матери – бесполезно и незачем. Она давно живет в другой стране и у нее другая семья. Так получилось. Узнать, что с отцом я могу только у того же Виктора, но этого делать нельзя. Он не должен знать, что я жив. Секретарша Вика, скорее всего протеже дяди Вити, тоже отпадает. Я больше не знаю, кому можно доверять.
Я растер лицо руками.
– Олеся, мне срочно надо в Москву. Ты же понимаешь.
Она кивнула.
– Есть возможность выбраться отсюда, миновав Крестовский?
– Есть, но переходы по горам в обход Крестовского займут неделю, в лучшем случае. – Олеся задумалась, что-то прикидывая в уме. – Мы можем попытаться миновать Крестовский ночью по реке, но лодку и мотор придется нести по суше до той сторожки, где вы были. Пороги отсюда против течения нам не пройти.

– Что значит «нам»?
– Я пойду с тобой, Саша. И вернусь обратно, как только ты будешь в безопасности. Никто не сможет тебе помочь так, как я. И это не обсуждается.
– Хорошо. Один раз. А вообще в семье главным буду я.
– Это что, предложение? – Олеся поймала меня на слове.
– Нет. Предложение будет на одном колене с колечком в бархатной коробочке, которое я протяну тебе дрожащей от волнения рукой. А это… пусть будет, скажем, протокол о намерениях.

– Я согласна на намерения, мне очень нравится твой протокол. Ой, то есть, наоборот. Мне очень нравятся твои намерения. Ну и протокол тоже. – Олеся наклонилась и поцеловала меня, так и сидящего нагишом на кровати.
– Все, время дорого. Высокие договаривающиеся стороны идут будить бедного Федора, – моя любимая грациозно увернулась от моих объятий.
– Если он, конечно, сегодня спал, – уточнил я мысленно.

Федор, все-таки, спал. Но, судя по его виду, с которым он нас встретил, совсем недолго. Надо отдать ему должное: выслушав наши новости, он тут же оделся и унесся в рассветную мглу организовывать лодку и людей в помощь. Пока не выспавшаяся, но довольная Мария кормила нас ранним завтраком, Федор вернулся с тремя крепкими ребятами, тащившими на себе лодку и двигатель. От шума и суеты во дворе проснулся и Никита, тут же потребовав взять его в нашу экспедицию.
Когда взошло солнце, мы уже были довольно далеко от Заречной. Шли не быстро с таким-то грузом, часто устраивая привалы. Мне досталось тащить тяжеленный рюкзак, где, кроме всего прочего, нашлось место для пирогов и прочей снеди, которой снабдила нас в дорогу Мария.

Мои мысли в голове были не менее тяжелыми, чем рюкзак на спине. Что с отцом? Его давняя неизлечимая болезнь перешла в решительное наступление? Или Терехов расчищает себе дорогу к вершине власти в компании, не дождавшись подтверждения моей гибели. Имеет ли он отношение к болезни моего отца или просто решил ею воспользоваться, а меня устранить, как единственного наследника?

Неожиданно наша процессия остановилась. Я взглянул вперед и обмер. Дорогу нам преградил огромный черный волк. Он спокойно сидел на тропе и смотрел на нас желтыми глазами. Я не успел ничего сообразить, когда Олеся сняла свой рюкзак, положила его на землю и направилась прямо к гигантскому зверю.
– Черныш, миленький ты мой, привет. Где ты пропадал все это время?
Черный волк, размером с небольшого медведя, лег на землю и положил тяжелую седую голову на лапы. Олеся уселась рядом, ласково потрепав его за уши. Я зажмурился от ужаса. Волк же поднял голову и лизнул девушку в щеку.

– Ребята, познакомьтесь. Саша, это Черныш, мой старый друг. Черныш, это Саша, мой…, – Олеся замялась на секунду, но тут же уверено закончила:
– Мой жених.
Волк осмотрел меня внимательно с головы до ног, подумал немного, потом слегка кивнул. Чувствуя себя полным идиотом, я кивнул в ответ.
– Ну вот и отлично. Остальных ты знаешь.
– Вы идите, я вас догоню. Нам с Чернышом надо поговорить, – сказала Олеся, обращаясь уже к нам. – Сашенька, достань, пожалуйста, у себя из рюкзака пирог с курицей. Черныш любит с курицей. Да, Черныш?
Черныш снова кивнул, а я решил не зацикливаться на своем внезапном сумасшествии и полез в рюкзак за куриным пирогом.
Все вновь взяли свою поклажу и двинулись вперед. Перед тем как скрыться за поворотом, я оглянулся. Волк лежа доедал кусок пирога, а Олеся, сидя перед ним на корточках, что-то горячо доказывала, размахивая руками.

– Он кто, оборотень? – спросил я Олесю, когда она догнала нас на следующем привале.
– Кто, Черныш? – Олеся сделала круглые глаза. – Саша, какой оборотень? Оборотней не бывает. Это каждая ведьма знает. Ты насмотрелся этих ваших дурацких сериалов. Черныш просто волк, только очень старый и очень умный. Мы познакомились давным-давно, когда я была маленькой девочкой, а он щенком. Вместе играли. Ну, как играли? Хулиганили в основном. Дети же.
– Ну, не так уж и давным-давно ты была маленькой девочкой. Не льсти себе. А что ты ему так горячо доказывала?
– Ну, он о тебе расспрашивал. Кто такой, откуда взялся и нафига мне сдался. Я ему вкратце объяснила. Еще он хотел идти со мной, охранять, но я отговорила. Правда, он упрямый. Наверняка идет за нами где-то в лесу. – Олеся сделала широкий жест рукой, показывая, где может находиться Черныш и добавила:
– А про девочку это был такой комплимент? Круто!

Глава XVI

Я иду по огромному пустому коридору со множеством дверей. Вокруг почти темно. Редкие слабые лампы делают коридор похожим на заброшенный перегон метро. Я заглядываю в комнаты, открывая дверь за дверью. Моя квартирка в Стэнфорде, Женька босиком в моей рубашке возится с кофейным аппаратом. Обернулась с улыбкой, помахала рукой. Значит, не сердится, простила. Вот моя детская комната в особняке отца. Мама еще здесь, с нами, пытается собрать разбросанные по полу игрушки. Все уже сказано, пережито, забыто. Я тихонько прикрываю дверь и иду по темному коридору дальше. Кабинет отца. Он что-то энергично говорит в телефонную трубку. Мне нельзя ему мешать, когда он работает, я помню, но как же приятно видеть его молодым и здоровым.

Некоторые двери заперты. Они из будущего, за ними еще ничего нет. Дальше, дальше. Я ищу дверь, которая мне нужна. Я слышу негромкую музыку, приоткрываю дверь.  Это комната в коммуналке. Из окна с белыми занавесками льется яркий солнечный свет. На стене портрет Сталина, рядом висит черная тарелка репродуктора, музыка идет оттуда.
«Кудрявая, что ж ты не рада веселому пенью гудка?»

Молодая хорошенькая девушка за столом зачаровано смотрит на радио-тарелку, висящую под потолком, словно это телевизор и притоптывает в такт музыки ножкой.

«Не спи, вставай, кудрявая! В цехах звеня, страна встает со славою на встречу дня».
Я стою на пороге комнаты, не решаясь войти. Девушка поворачивает голову, замечает меня.
– Заходи, Сашенька, заходи, внучек. Чего в дверях застыл?

Я делаю шаг вперед. Солнечный свет исчезает. Цветастые обои сменяются грязно серой масляной краской. Бравурные аккорды песни превращаются в железный лязг захлопнувшейся за моей спиной двери, слышно, как проворачивается ключ в замке. Меняется и облик девушки. На нарах сидит уставшая женщина, затравленный взгляд, опухшее от побоев лицо, синие полосы на запястьях от наручников.

– Вот, видишь, как обернулось, Сашенька. Действительно «И встречный, и жизнь — пополам».
Пол под ногами резко дергается, раздается паровозный гудок. Я падаю на деревянную полку в прокуренном общем вагоне.
– Я Варя. Не узнал? – женщина, взглянув на меня, снова отворачивается к окну, за которым мелькают заснеженные деревья, переезды с опущенными шлагбаумами, домики за покосившимися заборами.
– У вас должно было сохраниться наше фото, мы после свадьбы с твоим прадедом в ателье фотографировались. Нет? Жалко.
Моя прабабка Варвара вытирает слезы смятым платочком.

– Смотри, мой маленький, – она кивает на вагонное окно, – если мир вокруг убегает назад, значит ты движешься вперед. Это всегда так, даже если ты возвращаешься. Иди, милый, нечего тебе здесь делать. Не время еще. И невесту свою ты зря тут ищешь. Ее здесь нет, а тебе пора возвращаться, тебя ждут.

Боль. Страшная боль в груди. Меня разрывает на части. Через секунду боль стихает. Я слышу голос Федора, который меня зовет. Вспоминаю все, что случилось. Олеся. Хочу снова впасть в забытье, ничего не помнить, не чувствовать, не понимать. Но не получается. Что-то мокрое мажет меня по щеке. Приходится открыть глаза.
Я уперся взглядом в желтые глаза волка, который намеревался снова облизать мне лицо.
– Олеся живет. Олеся хорошо. Ты вернул. Федор. Помоги Федору. Ему больно. Ты можешь, ты Основатель, – сказал волк в моей голове. И, видимо, на всякий случай, чтобы я снова не вырубился, лизнул меня в щеку.

Приподнявшись с земли, я огляделся. Олеся лежала рядом. Ее глаза были закрыты, грудь спокойно поднималась и опускалась в такт дыханию. Она спала. Я расстегнул окровавленную рубашку на ее груди. Под разорванной пулей тканью кожа была чистой и розовой. Волк, убедившись, что я бодрствую, лег рядом с Олесей и закрыл глаза.
– Пусть спит, не буди. Она еще очень слаба.

Я обернулся на голос. Федор сидел на земле, прислонившись спиной к дереву.
– Ну ты, Александр, силен, – морщась от боли, произнес он. – Знаю я случаи, когда смертельно раненых удавалось спасти, но, чтобы с того света мертвого вернуть… Нет, такого даже в наших легендах не найдешь. Сам ты как?
– Нормально, Федор.

Я нежно гладил спящую девушку по голове, не в силах остановить катящиеся из глаз слезы. Я сам возвращаясь к жизни вместе с любимой. Каким-то другим зрением я видел тонкие светящиеся нити, соединявшие меня с нею, с Федором и даже с Чернышом. Фигуры людей окружала разноцветная аура. У Олеси она была ровная, только внизу живота пульсировала яркая голубая искорка – еще одна жизнь. Наш ребенок.

У Федора аура была другая. С красными всполохами боли и черным пятном в районе солнечного сплетения. Как раз там, куда угодила пуля. Я знал, что надо делать.  Подойдя к другу, я опустился на колени и положил руку на его рану.
– Тебе будет больно, – предупредил меня Федор. Лоб друга был покрыт испариной, но его трясло от холода из-за большой потери крови. Я понимал, что времени у меня и у него осталось очень мало.
– Знаю. Ничего, потерплю.

Я закрыл глаза, посчитал до трех, набираясь решимости, и произнес:
– Я беру твою боль.

Сначала мне показалось, что ничего не получилось. Несколько секунд я сидел неподвижно, напряженно прислушиваясь к своим ощущениям. Вдруг руку, которая лежала на ране Федора, обожгло, как будто по венам вместо крови пустили расплавленный свинец. Огонь перепрыгнул на тело, пометался внутри, словно в поисках правильного места, потом упал в живот, взорвавшись там болью. Второй рукой пришлось опереться о землю, стараясь не потерять сознание. Еще через секунду боль ушла бесследно, оставив после себя только смертельную усталость.

Я взглянул на Федора. Его, до этого белое, как полотно лицо, вновь наполнялось жизнью. Шторм красных и черных всполохов в ауре тоже утихал. Значит, ушла боль, терзавшая его. Федор с опаской аккуратно вытер кровь. Раны больше не было.
Мы посидели еще немного, приходя в себя. Я неотрывно смотрел на спящую неподалеку Олесю, будто опасаясь ее вновь потерять, если отвернусь хоть на минуту. И думал о своем сне-видении. Вот, значит, как выглядит время изнутри – длинный коридор со множество дверей. И моя прабабка Варвара. Мне никогда не приходило в голову, что она тоже, как все люди, была когда-то молоденькой симпатичной девушкой. Это смешно, конечно, но, правда, не приходило. Я всегда представлял ее в образе древней старушки.

«Спасибо, Варя, – произнес я мысленно, – Ты спасла нас тогда, в тридцать седьмом, сбежав из тюрьмы НКВД, но не вернувшись домой, хотя тебе так хотелось к любимым мужу и ребенку. Спасла и меня сейчас, вытолкнув снова в жизнь из этого бесконечного коридора отчаяния, в который угодил мой разум. Спасибо тебе, Варенька».
Легкий теплый ветерок коснулся моего лица и прошелестел в ветвях: «Да, ладно, внучек. Какие счеты? Мы же семья».

Глава XVIII

Останки Михаила мы, все-таки, решили похоронить. Бандит, но не кидать же тело в реку. Тем более, что вырыть подходящую яму в лесу оказалось легче, чем я думал. Отправив Олесю в сторожку поискать чего-нибудь на обед, мы с Федором нашли подходящее место в лесу.

– Яму я сделать не могу, но сделаю почву рыхлой. Мы так огороды «вскапываем». Совсем простенькое заклинание, – сказал Федор. – Смотри, тебе тоже пригодится.
Он сделал несколько движений руками. Земля на выбранном участке пошла трещинками, трава почернела и рассыпалась в труху.
– Можно я попробую, – я вроде бы запомнил нужные движения.
– Давай, – Федор отошел в сторону, – все помнишь?

Я встал на его место и повторил пассы. Ничего не произошло.
– Ты представь, что направляешь свою энергию в это место. Сосредоточься на этом куске земли.
Я представил, как моя аура сосредотачивается в руках, накапливается и растет, затем резко выбросил эту энергию вперед. Почва ушла из-под ног,  фонтан нескольких тонн земли и глины взметнулся высоко вверх, до верхушек, окружавших нас елей, завис на мгновение на высоте и обрушился вниз, больно стуча по голове мелкими камешками.
Отряхнувшись, мы с Федором заглянули в получившуюся яму. На глубине метров четырех светилось, остывая,  гладко отполированное скальное основание.

Федор аккуратно потрогал шишку на голове – тоже результат моего дебюта – и сказал:
– Ну, примерно так я и предполагал. Сила есть – ума не надо.
– Но-но, я, все-таки, доктор философии, прошу не унижать. Да и что такого? Будет Михаилу и могила, и крематорий заодно. Мое ноу-хау.

Покончив, наконец, с похоронами, аккуратно зашвырнув тело бандита в яму и обрушив ее стены, мы вернулись в сторожку.
Олеся накрыла стол на берегу. Сторожка стояла, сильно покосившись на бок. Упасть ей не давало ближайшее дерево, в которое уткнулся край крыши.

– Землетрясение было, я решила, что лучше мы поедим на свежем воздухе. Это чудо архитектуры может рухнуть в любой момент, – объяснила Олеся.

Я стоял молча, глядя на побочный результат своих экспериментов.
– Это что, вы устроили?
– Нет, что ты?! Мы копали, – быстро ответил я, опередив Федора, открывшего было рот.
Следовало решить, что нам делать дальше. Было понятно, что первоначальный наш план рухнул. Хотя бы из-за того, что лодки у нас больше не было. Ее остатки валялись, разбросанные смерчем по всему берегу. Да и в любом случае, после пропажи Силантьича с его племянником, показываться в Крестовском было опасно. Вопросы ко мне могли возникнуть как у бандитов, которые ждали новостей от Михаила, так и у властей. Ни то, ни другое меня не устраивало.

Идея, которая пришла мне в голову, сначала показалась безумной.
– Олеся, скажи, ты можешь научить меня являться во сне? Ведь теоретически это возможно? Вы оба говорите, что я Основатель, и очень сильный.
Олеся задумалась.
– Можно попробовать. У меня это долго не получалось, но кто знает? Ты ведь и правда сильнее. Только совсем неумеха. Тебе надо учиться использовать свою силу.

Федор согласно кивнул, опять потерев шишку на голове.
– Тогда не будем откладывать. Ночуем здесь. Объясняй, что надо делать, – подвел я итоги нашего совещания.
Оказалось, что никаких специальных приготовлений и заклинаний не нужно. Главное, что было необходимо – суметь сосредоточиться на своей цели и, что, по словам Олеси, было самым сложным, не упустить эту цель, заснув.
– Я постараюсь. У меня нет другого выхода. Я даже не знаю, жив ли еще отец. Милая, ты можешь помочь мне уснуть прямо сейчас?
– Конечно, это всего лишь небольшой гипноз, – кивнула Олеся.

Мы быстро соорудили довольно удобное спальное место из еловых лап и разных тряпок, найденных в сторожке. Под голову приспособили мой рюкзак, освободив его перед этим от разных твердых предметов.
– Теперь расслабься и не сопротивляйся мне. Думай об отце непрерывно. Я постараюсь тебе помочь.
Олеся села на край моей импровизированной постели.

– Смотри мне в глаза, – Олеся замялась на секунду, – и, пожалуйста, Саша, будь осторожен.
Я не успел понять, что произошло дальше. Только взглянув, я просто провалился в черные глаза моей ведьмы. Я повис в полной темноте, не представляя, где верх, где низ, не зная кто я и что здесь делаю. И что такое «здесь»? У меня было какое-то важное дело, но какое дело может быть у никого нигде? Ответ: никакое. Я глупо хихикнул. Эта шутка показалась мне очень удачной.
– Саша, Саша, – очень настырный голос в моей голове звал какого-то Сашу. Что за назойливый и неприятный звук? Почему нельзя оставить меня в покое? Кого меня? Кто я? А, неважно. Зовут Сашу, вот он пусть и отзывается.

– Саша, вспомни, услышь. Услышь меня, черт бы тебя побрал!
О, вот, уже ругаются. Сколько суеты вокруг этого Саши.
– Ты обещал на мне жениться, обещал колечко в коробочке, а сам висишь тут, как безмозглая медуза!
Ну, это уже оскорбление, это уже ни в какие рамки. Если обещал – женюсь. Стоп. На ком?
И тут в голове что-то взорвалось, невесомость исчезла и я полетел вниз.
Олеся. Отец. Я вспомнил!

Я вынырнул из темноты и обнаружил себя, стоящим в углу комнаты. Медицинские приборы и мониторы на стене, не оставляли сомнений – это больничная палата. Отец лежал на кровати, опутанный трубками жизнеобеспечения и проводами датчиков. Олеся оказалась права – он был в коме. Я попытался проникнуть в его сон, но ничего, кроме черной пустоты не увидел. Отца там не было. Я сам еле выбрался из вязкой и липкой темноты его коматозного сна, в какой-то момент даже испугавшись, что застрял там, словно в трясине.

В растерянности я стоял перед отцом, не зная, что делать. Было ясно, что со мной все происходит не совсем так, как объясняла мне Олеся. Во-первых, я не понимал, где нахожусь. В теории, я мог проникнуть в сон спящего человека, взяв его под свой контроль. Проще говоря, присниться ему по своему желанию и управлять содержанием сна. Но я стоял в реальной больничной палате, а не в отцовском сне. Мысль, пришедшая следом за этими рассуждениями, заставила меня вспотеть от волнения.
Да, я могу хотя бы попробовать. Я вижу его ауру, вижу черное, безобразное пятно рака посередине груди. Вижу щупальца метастазов, протянувшихся во все стороны от опухоли.

Я приблизился к отцу и положил руку на его грудь.
– Я беру твою боль. Я беру твою боль, папа.
Меня рвало. Меня просто выворачивало наизнанку и, казалось, что этому не будет конца. Зловонная жижа с кусочками окровавленной плоти извергалась из меня фонтаном, разливаясь по кафельному полу и тут же исчезая без следа. Корчась от бесконечных позывов, я не убирал руку с груди отца. Комната кружилась перед моими глазами, я уже плохо понимал, что происходит, но помнил лишь одно – нельзя убирать руку.

Внезапно все кончилось. Я машинально вытер губы, хотя понимал: то, что извергалось из моего рта, вряд ли было материальным. Просто образ болезни. Об этом говорил и абсолютно чистый пол под моими ногами.
Вновь придирчиво осмотрел ауру отца. Болезни больше не было. Небольшое, словно чернильная клякса, пятно пульсировало в области сердца, сбивая его с ритма и будто бы сдавливая тонкими пальцами. Я убрал его легко, только почувствовал короткий укол в своей груди.
 
По коридору протопали торопливые шаги. Стеклянная дверь распахнулась и в палату вошел дежурный врач. За ним семенила медсестра. Врач мельком взглянул на меня и направился к отцу, лишь бросив по пути: «Почему посетитель без халата, Таня?» Таня же глядела на меня во все глаза. Она точно знала, что никаких посетителей сегодня в отделении реанимации не было.
– Кто вы такой? Как вы сюда попали? – задавая вопросы, медсестра вытесняла меня из палаты при помощи своего грозного бюста.

– Погодите, Танечка, военное положение отменяется. Это мой отец, Костылев Лев Михайлович. А я его сын, соответственно – Костылев Александр Львович. Вас не было за пультом, когда я пришел. А халат я просто не нашел. Кончились, наверно.
Таня опасливо глянула на доктора – не услышал ли он случайно моих слов про ее отсутствие на рабочем месте. Однако тому сейчас было не до медсестры. Ничего не понимая, он вновь и вновь перепроверял показания приборов и датчиков, которые, выдавали данные абсолютно здорового человека. Я видел, что отец просто крепко спит.

Медсестра, тем временем, морщила лоб в явной попытке что-то вспомнить.
– Так у него, что, два сына было? – наконец спросила она.
– Почему два, почему было? – не понял я.
– Ну, как же. У него же сын погиб, утонул. Ему как сказали, он к нам в реанимацию и попал в коме. Девочки рассказывали на посту. Ужас.
– Кто сказал?
– Да я ж говорю, девочки.
– Ему кто сказал? – рявкнул я.

Мой тон или мое лицо испугали медсестру Татьяну. Попятившись, она затараторила:
– Так друг его, Виктор Иванович. Он и скорую вызвал отцу вашему. Хороший человек, каждый день проведывает. Денег вот дал, хоть я и не просила. Чтобы, говорит, присматривали за больным повнимательней. Так, а вы что, не знали? Ой, батюшки. Так это брат ваш утоп, получается?

– Получается, получается, – поняв, что случилось, я перестал прислушиваться к болтовне медсестры.
– Я отдохну тут немного в коридоре, ладно, Танечка?
– Ага, ага. Я сейчас только халат вам принесу.
Медсестра ушла, постоянно оглядываясь.