Возникла у Федора Петровича проблема – не так даже, чтобы возникла – как будто, неожиданно, ибо проблемой она была уже давно; но неприятности, которые из нее вытекали и с которыми он согласен был прежде мириться, сделались вдруг совершенно невыносимыми. А вся беда заключалась в том, что завелась в его квартире большая отвратительная моль – вернее, сперва она не была такой уж большою и отвратительною, а, как будто, даже – самой обыкновенною. Но с каждым годом росло насекомое все быстрее, пока не сделалось настолько огромным, что без всяких усилий могло поднять табуретку и сесть за стол.
Если бы кто-нибудь двадцать лет назад сказал ему, что его неприметная платяная моль станет однажды такой громадиною, Федор Петрович, наверное, сразу бы ее и прихлопнул. Но теперь у него совершенно не поднималась рука. К тому же у моли имелись собственные ручки – не меньше шести штучек, пара обвислых крылышек и острые тонкие зубки на страшного вида челюсти: так что, если бы даже трусоватый Федор Петрович решился пойти на крайнюю меру, еще неизвестно кто из них двоих вышел бы из нее победителем.
А ведь ничего, вроде бы, и не предвещало беды: сидел Федор Петрович перед телевизором самым обычным вечером, в темной гостиной, и все летала какая-то серая точка по экрану, которую он сперва даже не замечал, потом принял за пустое место и, в общем-то, не ошибся. В конце концов, Федор Петрович взял тапочек, замахнулся... но моль так жалостливо взглянула на него своими маленькими грустными глазками, что сердце Федора Петровича не выдержало и, отказавшись прерывать ее несчастную судьбу, он опустил занесенную руку и прошептал умиротворительно: «Ладно, моль. Живи...»
С тех пор Федор Петрович видел ее в экране не раз; видел, как кружила она около включенной лампочки на его крошечной кухоньке или сидела смирно у самого окна. В общем, моль ему, как будто, даже не мешала, и даже было с ней, как будто, даже веселей. Так и жили они вдвоем, лишь изредка сталкиваясь друг с другом – жили, практически без ссор на протяжении нескольких лет.
А вскоре моль еще и мух ловить научилась, и пауков – ну а после, еще и мышей, пусть и совсем маленьких. Встретив ее как-то в ванной, загородившую собою половину окошка, Федор Петрович вынужден был признать, что моль жиреет на новой диете весьма стремительно. Говорили даже, что видели ее на городских помойках, где проглатывала она разом огромных волосатых крыс.
В общем, пропитание моль добывала сама, что было Федору Петровичу только на руку. Но все же надеялся он, что не продолжит насекомое так быстро расти; что, в худшем случае, вымахает не крупнее пекинеса, потому что, когда летала моль по квартире, уже стоял такой гул, что за стеклянной дверцей звенели, ударяясь друг о друга, сервизные чашечки. Чтоб не мешала ему спать, на ночь Федор Петрович стал запирать ее в ванной комнате, ну а после – и вовсе выгонять на улицу. Но все равно было слышно, как летает она снаружи, разгоняя по грязным подвалам бездомных собак. А однажды даже, вернувшись домой, Федор Петрович обнаружил, что моль не может забраться в его квартиру, потому что уже не пролазит в форточку. Он подумал даже, что самое время взять да и захлопнуть окно. Но моль так жалостливо смотрела на него, так страдальчески потирала друг о друга ворсистые лапки, что мягкое сердце Федора Петровича снова задрожало – и он отворил для нее дверь балкона, которая с того дня всегда оставалась распахнутой. Насекомое тотчас залетело внутрь, радостно покружило над ним и с громким хлопком плюхнулось на шкаф, с которого то и дело хлопало крылышками, словно бы желая его сердечно поблагодарить.
То, что моль хочет пойти с ним на контакт, Федор Петрович заметил давно. Но, не взирая на внушительный размер, по-прежнему была она довольно глупа – хлюпкая, пыжащаяся, смешная даже. И сколько бы Федор Петрович ни пытался разгадать тайну ее трепыханий, у него ничего не выходило. А его умных слов она и сама не понимала.
В общем, жили они вдвоем, словно бы друг другу и не мешая, пока в один недобрый день Федор Петрович не увидел вдруг, что моль погрызла его любимое пальто: не просто оставила в нем маленькую дырочку, но откусила почти что целый рукав. Вот тогда впервые и произошел между ними большой разлад: Федор Петрович даже кричал, из-за чего моль забилась в самый угол над шкафом, откуда глядела на него растерянными мокрыми глазками и безмолвно махала крылышками – впрочем, не понимая, как будто, вовсе, за что ее ругают.
Но Федор Петрович был так сильно зол, что показал испорченную вещь своей соседке Наталье и попросил даже у нее совета.
- Гони ты эту моль к чертовой матери! – тотчас закричала Наталья – маленькая хрупкая женщина, подруга его с самого детства. – Нашел, кого подкармливать.
- Но ведь она мышей ловит. Раньше, вон, крысы в подъезде лазили, а сейчас даже собаки лаять боятся.
- Завел бы и ты себе, Федя, пса. Он тоже крыс ловит. Или кота, как все нормальные люди!
- Не знаю, Наталья. Столько лет с нею живем: она мне как родная сделалась. Пойду лучше пальто новое куплю...
И Федор Петрович купил, как и обещал – дорогое, модное, с плечиками, решив сделать себе подарок на старости лет, и даже держал его в плотно закрытом шкафу. Вот только все равно пропало оно однажды – причем пропало без всякого следа. Федор Петрович не раз пытался спрашивать о нем своего сожителя. Но насекомое лишь продолжало безмолвно глядеть на него, совсем запуганное бесконечными вопросами, подозрениями и недоверием.
А одним ранним утром Федор Петрович услышал, лежа еще в постели, в полусне, чей-то хрипловатый голос: «Не знаю я, где твоя накидка, папаша. На лавочке ты ее, наверно, забыл...»
Федор Петрович даже подумал сперва, что ему все приснилось. Но, когда через двое суток моль попросила у него сигаретку, он понял отчетливо, что вовсе не спал. Наверное, следовало сразу дать ей по рукам, вырвать окурок и отстегать ремнем. Но Федор Петрович сам курил много лет, а потому лишь осуждающе покачал головою.
Именно в тот день все и переменилось – потому что уже не бессловесная, а вполне себе говорящая моль связалась во дворе с дурною компанией: начала пить, обманывать, подворовывать даже – сперва понемногу, как говорила, «на таблетки», а потом и помногу: вынесла и старую стиралку, и телевизор, и даже шкаф со всеми вещами, которые в нем были. А, когда Федор Петрович пригрозил обратиться в милицию, моль привела своего дружка таракана – такого же сытого, раскормленного до безобразия, который всю ночь шкрябал усиками о двери его спальни и даже клацал зубами время от времени – колючими и острыми, как промышленные пилы.
По истечении трех бессонных ночей, проведенных с ножом под подушкой, заявление Федор Петрович все-таки подал. Однако, как известили его по телефону, сожрала бумажку неустановленная крыса еще до того, как они успели дать делу ход. Федор Петрович по-прежнему был полон решимости и хотел написать следом еще одно, но увидел, выйдя из подъезда, как летит его родная моль через питерский двор – с двумя большими чемоданами гостинцев – прямо к старенькому жигули господина участкового. И, как будто, пожали они вместе ручки, и еще обнялись, и даже потерлись дружески длинными усиками. И показалось Федору Петровичу, что участковый – и есть тот самый таракан, который наводил на него трое суток непередаваемый ужас.
В общем, Федор Петрович вдруг осознал, что не является более хозяином собственной квартиры. Хуже того, в ней вскоре безбожно расплодились мухи, пауки, мыши и даже крысы, которых у него отродясь не водилось – а все потому, что моль бросала где попало объедки соседских котов, которые появлялись, отвратительно воняя, то на тумбочке, то за ванной, а порою даже – и под самой его кроватью.
Поначалу Федор Петрович думал, что все это временно, что моль проголодается и сожрет разом всю копошащуюся мерзость. Но она совершенно есть их не желала, давясь по большей части лишь водкой, канадскими шпротами, красною рыбой и черной икрою, стоившими баснословных денег, таинственное происхождение которых она и вовсе уже не пыталась объяснить.
К тому же, к своему неудовольствию, Федор Петрович обнаружил, что моль не только не ест грызунов и насекомых, но и активно их подкармливает, и они распускаются на элитных харчах, словно почки на солнце. Однажды вошел он на кухню выпить воды и увидел, как моль спит с ними в обнимку, и как они попискивают сердобольно, клянясь ей в вечной верности, и прижимаются к ее мохнатой груди. Более того, соседка его Наталья принялась жаловаться, что лезут они к ней через дыры в стене – матерятся, бьют посуду, устраивают шумные драки; что вырвали они проводку по всей ее квартире, и она теперь не может даже включить утюг, потому что с заначки, которую они нашли в матрасе Федора Петровича, у них ничего не осталось; что выносят они все, что только можно; что сожрали они ее пса Ваську, пока она была на работе; что сил у нее терпеть никаких больше нет, и, что, нравится Федору Петровичу или не нравится, но она едет за дихлофосом. И Наталья поехала, как и обещала, и затравила им даже огромную жирную муху со всеми ее мерзкими личинками, успевшую даже, как говорили, дважды отсидеть – муху, которую пришлось моли спасать самолично – ворвавшись на балкон через разбитое окно, и улетать поспешно, унося в ворсистых лапках свою драгоценную ношу, пока Наталья бросала в них с балкона консервными банками.
С тех пор муха со всем своим выводком жила беспробудно в квартире Федора Петровича. И, хотя мелкие мошки частенько летали вокруг, сама она крайне редко поднималась с загаженного подоконника, то и дело надрывно кашляя вонью дихлофоса, и все время грустно вздыхала над блюдцем выдохшейся водки: «Эх, было время. Вернуть бы его назад...»
Порою и сам Федор Петрович наливал себе стаканчик и ходил подолгу по переполненной квартире – среди оборванных обоев и сломанных тумбочек, думая о тех далеких днях, когда в его жилище не было ни крыс, ни огромных тараканов, ни даже самой моли – или, по крайней мере, была она совсем маленькой и не приносила ему столько неудобств. Может, и жил он небогато, и даже жил совсем один – без зоопарка, но было тогда какое-то спокойствие, какая-то надежда, атмосфера, что ли, какой-то свободы. И водились у него еще деньги, пусть и небольшие, и даже питался он, в общем-то, неплохо, пусть и без излишков, а не доедал, как сейчас, остатки за обнаглевшим насекомым.
Лишь только Федор Петрович вспомнил ее шершавую мордочку, как моль влетела на кухню – усталая, с угрюмо поникшей шерсткой, бормочущая непрерывно нечто нечленораздельное, из чего Федор Петрович мог вычленить с большим трудом одни коротенькие фразы, не имевшие никакого смысла: «А?.. Меня?.. Совсем уже... Совсем!.. Я ей покажу!.. Она у меня... Сама прибежит!.. Она у меня... попляшет!..»
Заметив Федора Петровича, стоявшего растерянно у развороченной плиты, над которой покачивался резиновый газовый шланг, завязанный узлом за ненадобностью; где под погрызенными дверцами шкафов, валявшихся под ногами, копошились мерзкие личинки – моль подошла к нему, хлопнула его по плечику одной лапкой, второй, третьей, четвертой; поглядела ему в лицо своими большими заботливыми глазками – такими чистыми, добрыми и даже немного печальными, и сказала почти что с теплотою: «Ты держись... папаша. Я знаю, что тебе сейчас непросто. Я тут своих расплодил: объедают они тебя. Шумят ночью. За ноги кусают, говорят. Но ты потерпи: мы для тебя новую жилплощадь присматриваем – с условиями и холодильником. Готовься к переезду. А пока вон, держи! – моль подняла за шиворот бросившуюся к ней с пискливым обожанием сальную крысу, отхватила ей голову одним щелчком челюстей и сунула торопливо в руки Федора Петровича. – Сходи во двор – пожарь на костре. Через час возвращайся обратно. Я тебя жду...»
Федор Петрович поглядел в ее странные, непонятные – блестящие, словно бусинки, большие глазки, в которых, пусть и в меньших размерах, отражался он сам – и сердце его снова затрепетало. И Федор Петрович простил – простил все обиды: и бесконечное вранье, и насмешки, и бессонные ночи, когда дрожал он в своей постельке, слушая ужасающие визги за дверью – простил воровство, тычки и подзатыльники, и даже пощечины, которые ему порою доставались, когда изводил он благородную моль своими неуместными расспросами. Федор Петрович понял, что она его все-таки любит, - пусть и по-своему, пусть непонятно; что есть ей до него все-таки дело; что появилась она в его квартире не просто так; что имеется у нее даже план. Федор Петрович осознал, что все у них с молью будет хорошо, что надо просто немножечко потерпеть и довериться ее нечеловеческому чутью. И он простил ей все – разом, не затаив ни капли зла.
Федор Петрович совершенно замерз на улице у огня, который никак не желал разгораться и только лишь едко дымил, а потому вернулся обратно в свое жилище и увидел, что никто в нем не пищит, не кричит, не дерется: все мерзкие твари от мала до велика стояли, не издавая ни звука, в его тесной прихожей. И даже личинки – огромные, как пекинес, не расползались более во все стороны, оставляя за собою липкий след. Казалось, все они ожидали чего-то, какого-то действа – свершения, начаться которое должно было вот уже сейчас.
Моль вышла к ним, озаренная светом луны – расчесанная, прилизанная, надушенная – словом, великолепная, с многочисленными ножками, влажно копошащимися в полумраке ночи. Она блаженно воспарила над землею и, словно видение, устремилась к Федору Петровичу, поправила заботливо его потрепанный пиджачок, в котором зияли сквозные дыры с десятирублевую монету, оставленные местной тлею; вытерла нежной лапкой его жирные – после ужина – губы, и, схватив за худые плечики, повела к лестничной площадке.
«Позвони Наталье в дверь, - уговаривала его моль. – Пусть откроет. Мы ведь только поговорить с ней хотим... по душам; объяснить, как неправильно она поступает, как неуважительно ведет себя по отношению к нам – по отношению к тебе, Федор Петрович. Мы ведь к ней с открытой душой.
Объяснить ей надо, что к чему: сама она не понимает, глупая баба. Но ты позвони. Пускай двери откроет. Мы ей растолкуем... по-доброму.
Ты на жалость, Федя, надави: она же все-таки женщина. Небезразличен ты ей: столько лет друг друга знаете...»
Федор Петрович кивнул и нажал на звонок, через раз отзывавшийся нестройным тявканьем, пока моль пряталась за стенкой у самой двери.
«Кого принесло посреди ночи? Время видели? Почти четыре утра! У меня ружье есть... и внук ко мне приехал... из Варшавы!..»
Федор Петрович тотчас задрожал, потому что, по правде, был слегка трусоват – может, даже очень: как сказали бы некоторые, совсем без кишок. Но моль шепнула ему с улыбкой: «Да врет она все. Продолжай...»
И Федор Петрович продолжил: застучал и начал даже, как будто, плакать: «Наташка! Наташка! Они меня убить хотят!..»
«Федя, ты? Говорила же тебе: выброси ты эту моль!..»
Лишь только щелкнул замок, как насекомое навалилась всем своим могучим телом на входную дверь и распахнуло ее настежь. Следом из квартиры Федора Петровича выскочил таракан, ведя за собою целую орду самой разнообразной швали, которая хлынула сплошным потоком в чужое жилище, громя и опрокидывая все вокруг: в полумраке мелькали ошметки курток, разорванные шарфы, трещала нитками обувь; железные полки звенели, падая на пол; опрокидываясь, гремели шкафы; с кухни слышался звон разбитой посуды.
«Прекрати противиться, Наталья! – кричала жирная муха, стоя у самой двери – впрочем, не решаясь соваться внутрь. – Ты не права! Сила в правде! Правда в силе, а, значит, в победе! Я не прошу тебя сдаваться: я прошу прекратить сопротивление...»
Муха вновь зашлась жутким приступом дихлофосного кашля и принялась яростно шкрябать когтистыми лапками свой крошечный ротик. Федор Петрович и не заметил даже, как начал кричать сам: «Прекращай, Наталья! Мы к тебе с доброю волею пришли! Как братья! Ты сама во всем виновата! Зачем ты Муху отравить хотела?! Потерпела бы! Ишь, царица гордая!..»
Но тут, словно раскаты грома, прогремели два скорых выстрела. Федор Петрович перекрестился, заглянув мельком в тишину неосвещенной прихожей, где ничего толком нельзя было разобрать. И вдруг бросился он бежать, сбитый с толку жутким грохотом: не орда, но все еще толпа насекомых хлынула на него волною, сбив совершенно с ног – наступая ему на руки, прыгая на голову, топча спину. Перепуганный до смерти, пополз он под неумолкаемым звоном снарядов, куда глядели его глаза. Позади, с жутким жужжанием, падала бездыханная тля; крысы катились по лестнице, сцепившись друг с другом; бесформенные фигуры оседали устало на забросанный извивающимися ошметками пол.
Федор Петрович только чудом добрался до своей квартиры. Следом в нее запрыгнула и сама моль – перепуганная, трясущаяся: с сочащимся месивом на месте левого глаза, с обломками крыльев и перемолотыми лапками, из которых капала темная жижа. За одну ее ногу цеплялся таракан – совершенно уже без усов: весь помятый, пожеваный; по другой – ползала, сотрясаясь всем своим жирным тельцем, ошарашенная муха.
Моль поспешно захлопнула за собою дверь, в которую тотчас принялись ломиться отчаявшиеся насекомые – жалостливо попискивая пустить их к себе. Бросившись к кухонному окну, Федор Петрович увидел, как несутся они через двор в самых разных направлениях – спотыкаясь, падая и поднимаясь снова; как вздрагивают убогие фигурки от свиста пуль, преследующего их неотступно, будто ненасытный зверь.
Гомон в его прихожей заставил Федора Петровича оглянуться: казалось, насекомые были готовы вцепиться друг в друга. Особенно тучная личинка, закрывая крошечными коготками слизкие дырочки в своем бледном тельце, визжала оглушительно на всю квартиру:
- Ты обещал, что все просто будет! Что как следует нажремся! А тут!..
- Изголодались мы! – пищали ее побратимы, обступив трясущуюся моль плотным кольцом.
- Это – таракан! – кричала она в ответ. – Таракан во всем виноват! Он меня подставил! Да и всех нас!..
Сам таракан ничего не отвечал, потому что все, чем он мог ответить, у него уже не было. Он тотчас попытался уползти к спасительному балкону, над которым зияла призрачная свобода отворенного окна. Но тут раздался треск раздираемого панциря – яростно зачавкали голодные жвала.
«Нам мало таракана! – пищали ненасытные личинки. – Мы хотим жрать!..»
Следом трясущаяся моль забралась по стенке на кухню и принялась греметь пустыми кастрюлями – насекомые двинулись за ней, прыгая вокруг, пытаясь ухватить. Моль размахивала беспомощно обломками крыльев. Казалось, она и сама сейчас рухнет в их щелкающие пасти, наполнившие всю округу неумолимым рокотом. Но моль вдруг оторвала от себя цеплявшуюся к ней жирную муху, выдернула ей лапки и швырнула безжалостно в их голодные рты.
«Я – легитимный!..» - только и успела прожужжать муха, прежде чем была разорвана на части.
Ненасытные личинки продолжали пищать, требуя их накормить. И тогда моль указала сломанной лапкой на Федора Петровича, с ужасом вжавшегося в стену.
- Постойте, - взмолился он со слезами. – Я не виноват. Я ведь все сделал...
Я вас не травил. Не душил. Терпел! Даже подкармливал иногда. Я всегда вас поддерживал и был вашим другом...
- Если нам и его мало будет, мы и тебя сожрем! – пискнула напоследок жирная личинка и побежала торопливо к Федору Петровичу, чьи худые ноги уже начали обгладывать ее ретивые товарищи.
Федор Петрович поглядел, словно в ожившем кошмаре, на огромную моль – как и много лет назад, жавшуюся в самый угол над шкафом, куда она никак не могла забиться, сколько ни пыталась. Последним, что он услышал в жизни – было перепуганное трепыхание ее сломанных крылышек.

Другие мои рассказы:
Мать получает похоронку
Геноцид сферических коней в марсианских биолабораториях
Бюро не ошибается
Большое убийство в Малом театре
Умереть за Партию!
Любите тех, кто будет вас убивать
Где обитают боги
Боевые голуби окраин
ДокУмент
Как я полюбил ядерную войну
Сладкие грезы приусадебной тли

Отредактировано Графофил (01.08.2023 14:15:51)