Большое убийство в Малом театре

Владислав Владимирович всю жизнь проработал в театре и театр очень любил. Вот только так никогда и не сумел он добиться для себя значимой роли, за которую бы его навсегда запомнили зрители, ну а в текущей постановке, которую как раз показывали на сцене, не получил так и вовсе никакой. И в самый разгар великолепного спектакля, за которым ему приходилось наблюдать со стороны, произошло с ним пренеприятнейшее открытие: заглянув за яркие декорации, он обнаружил тело человека, который был на него чрезвычайно похож: такого же нескладного, с такими же мясистыми красными руками и короткими кривыми ногами – словом, труп его родного брата Володи, который лежал, скорчившись, на грязном полу с выражением чудовищной муки на изуродованном смертью лице. Владислав Владимирович очень сильно огорчился – можно даже сказать, встревожился, и побежал спешно к Анне Сергеевне: рассказать о досадной своей находке.
«Никому не говорите», - шепнула ему в ответ Анна Сергеевна, завороженно наблюдавшая из-за сцены за разворачивавшимся действом: тощий длиннолицый юноша, подхватив за талию маленькую Леночку, нес ее над собой, задыхаясь от натужного усилия. Когда крошечные ножки девушки снова опустились на землю, и Анна Сергеевна шумно выдохнула, сама уже раскрасневшись совершенно, Владислав Владимирович снова напомнил ей о своей ситуации.
«Что вы ко мне привязались? – рявкнула она в ответ почти что как дворовой пес. – Слышать не хочу ни про какой труп!»
Владислав Владимирович даже слегка опешил, ведь прежде считал он Анну Сергеевну весьма сдержанным и вежливым человеком, дружбу, да и не только, с которой он очень в свое время ценил. Он заглянул еще раз за декорации – убедиться, как будто, что тело никуда не делось: оно по-прежнему лежало на своем месте, перепачканное в паутине, с большим острым кухонным ножом, втиснутым глубоко между лопаток.
Уже немного взволнованный, Владислав Владимирович выбежал в коридор, где толпились ожидавшие очереди актеры: мужчины в костюмах казаков и девушки в белых платьицах с белыми носочками, изображавшие лебедей. Решив не говорить им о произошедшей трагедии, он осторожно вошел в зрительный зал, промчался мимо человека, игравшего в черном фраке на фортепьяно, и рухнул в свободное кресло рядом с режиссером.
- Там человек убитый лежит, - прошептал Владислав Владимирович, приложив согнутую ладонь к самому его уху. – Лицо синее. Ужасное. Весь в крови и паутине...
- Паутине? – усмехнулся Федор Валерьевич, маленький щуплый человечек в огромных очках, с нелепыми – как всем было известно, накладными усами. – Интересно.
- Да, конечно! Но откуда он взялся? Что с ним делать?
- Тише! Спектакль идет! – крикнул сердитый голос с заднего ряда.
- Тише, Владислав Владимирович. Не мешайте зрителям. Смотрите, какие декорации красивые нарисовали. Последний показ, между прочим. Где они еще такое увидят?
- Я сообщил Анне Сергеевне...
- Это вы зря: она – слабая женщина.
- Но больше никому.
- Это вы правильно: незачем разводить панику.
- Так что с трупом делать?
- Накройте его чем-нибудь, чтоб актеры не пугались. Одеялом, что ли...
И Владислав Владимирович, пригнувшись, снова бросился к дверям. Вот только так и не смог он, сколько ни искал, нигде найти одеяла, но зато наткнулся в примерочной на белую простыню, которую хрупкая девочка Леночка надевала однажды на себя, изображая отца Гамлета, явившегося сыну посреди ночи.
Анна Сергеевна шумно закатила глаза, когда Владислав Владимирович проходил мимо – крайне раздраженная, казалось, его появлением.
- Я мертвеца пришел накрыть, - объяснил он ей.
- Прекратите уже говорить о покойниках! – поняв, по-видимому, что уже кричит, Анна Сергеевна испуганно закрыла рот пухлой ладонью. – Сколько можно, Владислав Владимирович? Хоть бы костюмы раз похвалили: столько сил моих в них вложено...
- Да, костюмы хороши, - промямлил неуверенно Владислав Владимирович.
Анна Сергеевна сразу расцвела розовой улыбкой, помолодев, как будто, на десяток лет.
- Я вас прощаю, - сказала она. – Приходите после спектакля ко мне в костюмерную...
Владислав Владимирович кивнул, протиснулся за большую картину цветущего дерева, на ветках которого в солнечном свете играли на арфах маленькие ангелы, набросил простыню на своего брата Володю, но набросил неровно, укрыв только лишь самые его ноги, и прежде выглядевшие совершенно безобидно.
- Анна Сергеевна, не знаете случайно, куда Танечка подевалась? Почему она не на сцене? Кстати, у вас простыни еще одной нет? Для Гамлета которую использовали: в ней призрак его отца...
- Нет, она всего одна была...
- Жаль. Мне бы труп накрыть.
- Опять вы со своими трупами! Совсем с ума сошли что ли?! Чтоб ноги вашей у меня не было! – и ее быстрые туфельки застучали торопливо долой.
Владислав Владимирович попытался осторожно достать простыню, чтобы развернуть ее и накрыть убитого, как следует. Но так тесно и неудобно было за сценой, что, не удержав равновесия, он пошатнулся и проткнул локтем картину насквозь. Все дерево вдруг началось трястись – так, что фигуры актеров остановились, и даже музыкант перестал играть. Но уже через мгновение снова полилась стройная умиротворяющая мелодия, тени вновь заплясали по сцене, держась за руки и перебегая украдкой с места на место.
Уверенный, что его брат Володя его бы простил, будь он жив, и наверняка сделал бы то же самое, будь он на его месте, Владислав Владимирович наступил ботинком на широкую поясницу покойного Владимира Владимировича, взял простыню обеими руками и окутал ею тело с головы до пят. Однако край белой ткани сразу сделался красным, и что-то продолжало тихо причмокивать. Не прошло и секунды, как раздался испуганный девичий крик – хрупкая маленькая фигурка закрыла в ужасе лицо, и по залу прокатилась даже, как будто, тень легкого волнения. Владислав Владимирович поглядел под ноги и увидел темную лужу, медленно растекавшуюся по полу в направлении сцены.
- Леночка, слова, - раздался под ним голос суфлера. – Если любовь твоя... ну...
- Если любовь... твоя ко мне... еще сильна, - послышался растерянный голос Леночки. – То дай мне знак, звезда моя – моя весна!..
И стройная фигурка снова закружилась в нежном танце, поднимая высоко стройные молодые ножки.
Владислав Владимирович, встревоженный уже не на шутку, осторожно протиснулся к выходу и побежал к директору театра, чтобы спросить у него совета. Он вошел в кабинет, усыпанный многочисленными грамотами, когда мужчина собирался уже уходить, оправляя перед зеркалом длинное коричневое пальто. Директор театра был тоненьким лысеньким человечком со сморщенным лицом и скрюченными, словно корни, пальцами на маленькой ручке.
- Голубчик, - сказал он тихонько. – Где вы влезли в краску? Решили художником переделаться? Похвально! Роли все равно вам больше не видать...
Владислав Владимирович вытер мокрые ладони о штаны, оставив на грубой желтой ткани два багровых пятна, и поспешно проговорил:
- Не хотел вас беспокоить, но у нас тело лежит...
- Знаем, - ответил совершенно спокойно Юрий Юрьевич. – Уже известили. Но это ничего: несчастные случаи в театре – не редкость: мы, как известно, жизнью своей рискуем ради вашего досуга. Вы не переживайте так: пусть лежит себе. В подвал ведь никто, кроме электрика, и не ходит...
- Но оно за декорациями лежит. Кровь прямо на сцену хлещет.
- Позвольте узнать имя почившей.
- Почившего, - поправил Владислав Владимирович. – Мой брат Володя... Владимир Владимирович.
- Еще один, значит, - сказал с досадой Юрий Юрьевич и начал резко распутывать вязаный шарф, запутанный вокруг его тоненькой длинной шеи. – А я, дурак, домой думал пораньше пойти сегодня. Ну что ж, давайте посмотрим на ваш труп...
Не сказав друг другу более ни слова, они спустились за сцену.
«Как же он может быть мертвым, когда он шевелится? – спросил Юрий Юрьевич, поглядев внимательно на ставшую уже наполовину багровой простыню. Под ней и правда шевелилось что-то и даже издавало довольно странные звуки. – Постойте, не нужно...»
Владислав Владимирович четким драматичным движением отбросил в сторону ткань и увидел перепуганного зверька, кинувшегося с писком под картину. Со сцены тотчас послышался визг – одна из девушек запрыгнула на руки кавалера, повалив на пол и его, и саму себя; несколько женщин в зале начали кричать. Прогремел мужской смех.
«Зря вы так сделали, - сказал Юрий Юрьевич, нахмурив жиденькие брови. – Я ведь сразу понял, что это – крыса. Я и сказал, что ваш брат шевелится только лишь для того, чтобы вы успокоились и не волновались попусту. Собственно, и другим актерам не следует.
Я сейчас охранника позову, чтобы он привязал веревочку к руке Владимира Владимировича, чтобы, когда будут проходить мимо, ваш брат махал рукой и все думали, что покойник, лежа здесь синий в луже собственной крови, так интересно шутит. У него всегда шутки странные были, так что никто и не удивится. А вы идите к себе. Ладно? Отдохните. Чаю выпейте. Театр без вас не пропадет...»
Владислав Владимирович, как ему и было велено, спустился в фойе и принялся расхаживать из стороны в сторону. Он размышлял о том, что сказал Юрий Юрьевич: уж очень зловеще прозвучали его слова. Быстро утомившись от непривычно долгих измышлений, Владислав Владимирович стукнул каблуками и торопливо направился - нет, ни в гримерку, - а в другое место, мучительно его беспокоившее. Он думал о хрупкой девочке Танечке, весьма тесною дружбою с которой крайне дорожил – Танечке, которая очень сильно хотела накануне ему что-то сказать, но которую в своей горячности Владислав Владимирович совершенно не стал слушать и на которую, как он помнил, даже накричал.
Отворив дверь сырого подвала, Владислав Владимирович посветил фонариком на крутую лестницу: Анна Сергеевна лежала, скорчившись, на ступенях – с головой, неестественно выгнутой набок. Рядом с нею покоилась хрупкая девочка Танечка, смотревшая Анне Сергеевне в лицо большими остекленевшими глазами, все еще будучи одетая как лебедь в пышную белую юбку и белые носочки. Таким образом, потеряв за один вечер не только своего брата Володю, но и двух людей, неприлично близкой дружбою с которыми Владислав Владимирович очень дорожил, он вернулся в гримерку совершенно уже обеспокоенный и принялся горячо размышлять о маленькой хрупкой девочке Леночке – исполнительнице главной роли – которой из-за очень близкого с ним знакомства, судя по всему, также грозила серьезная опасность. Но видел Владислав Владимирович перед собою лишь посиневшее лицо своего брата Володи, который хотел ему что-то настойчиво сообщить накануне, и на которого Владислав Владимирович, если он правильно помнил, тоже очень сильно накричал.
Минуты летели в крайне тревожных мыслях – настолько тревожных, что Владислав Владимирович начал уже тихонько похрапывать в своем кресле, отчего со стороны могло показаться даже, будто он уснул. И вот, видя уже, как укрытый кровавою простынею призрак отца гонится за ним по лесу с огромным ножом, Владислав Владимирович почувствовал внезапно, что совершенно не может дышать.
Он сразу распахнул сонные глаза и увидел над собою крохотные ручки, душившие его настойчиво из-за спинки кресла – ручки, которые он без всяких усилий сумел оторвать от себя, но которые убежали тотчас, хлопая босыми ножками, в темноту двери.
Владислав Владимирович бросился было следом, но остановился, наткнувшись на еще одного убитого. Несчастный покачивался на вешалке для пальто у двери костюмерной – с остатками клюквенного пирога на распахнутых в ужасе посиневших губах. Владислав Владимирович, прочувствовав всю драматичность момента, строгим заученным движением прикрыл глаза покойного Юрия Юрьевича и вдруг заметил в маленькой его ладошке накладные усики – все мигом сошлось в голове Владислава Владимировича, и он бесстрашно направился по темным следам, которые убийца тщетно пытался замести, расправляясь со свидетелями.
Актеры по-прежнему кружили в танце под неумолкающую мелодию – только девочки, изображавшие лебедей, кружили уже в красных юбочках и красных носочках, всех перепачканных в крови; размазанной их маленькими ножками по всей сцене. Они то и дело поскальзывались и даже порою падали – к громкому удовольствию публики. Кавалер хрупкой девочки Леночки, изображавший танец с бестелесным призраком и подбрасывавшим его – призрака – в воздух, как делали прочие казаки, у которых девочки были, - при появлении Владислава Владимировича неожиданно побледнел, задохнулся и замер на месте.
Владислав Владимирович, пригнувшись, направился к режиссеру, очень натурально притворявшемуся спящим, сел рядом в свободное кресло и без промедления начал свой трагический монолог: «Я все знаю, Федор Валерьевич! Я совершил непростительную ошибку, поведав вам, что рассказал Анне Сергеевне о теле. Вы также не могли не слышать с первых рядов, как меня ругал директор театра, Юрий Юрьевич. Как режиссер, всегда окруженный публикой, вы также наверняка были в курсе театральных сплетен: будто бы я имел неприлично близкую дружбу с Танечкой, которой удалось добиться своей большой роли не столько своим талантом, которого, как вы знаете, не было; а только лишь благодаря не менее неприличной дружбе с вами и ее уступчивости перед вашей наглой страстью.
Когда вам стало известно о нашей с Танюшею связи, вы в порыве ревности пригрозили ее убить, о чем она мне пыталась сообщить перед началом спектакля. Вы отвели ее к подвалу и столкнули с лестницы. Но это увидел мой брат Володя, который любил тайком подсматривать, чем занимаются в стенах театра уединившиеся парочки. Вы зверски расправились с ним еще до того, как он сумел мне все рассказать – за кулисами, куда вы заманили его под предлогом назначения на главную роль в грядущем Гамлете.
Не имея в распоряжении ни одной лишней минуты, потому что зрители уже занимали свои места, вы отдали роль убиенной Танечки хрупкой девочке Леночке, которую вы нарочно держали без дела. Вы также нарочно назначали ее на самые незначительные роли, чтобы склонить к порочной связи – не только с вами, но также с вашим хорошим другом, господином директором. Вы давно подозревали, что у нас с Леночкой роман, и, чтобы еще сильнее надавить на бедную девочку, вы лишили меня участия в нынешнем проекте и пригрозили к тому же «вышвырнуть из театра». Вы планировали расправиться с нею сразу после...»
«Тише! Спектакль идет!» - крикнул сердитый голос с заднего ряда
Владислав Владимирович был вынужден извиниться и наклониться к самому уху режиссера.
«Вы планировали, - продолжал он уже шепотом, - расправиться с Леночкой сразу после окончания последнего акта, зная о ее ко мне слабости или даже, можно сказать, девичьей влюбленности и уверенности в моей ей сентиментальной, юношеской, почти что идиотической верности – а, значит, о невозможности осуществления вашего развратного замысла.
Отлучившись, якобы, в буфет, вы задушили собственным шарфом Юрия Юрьевича, пока он ел пирог, после чего хотели разом довершить дело, попытавшись убить и меня. Но вас в который раз подвели ваши щуплые женственные ручонки. Несмотря на то, что, по совести, мне следовало бы набить вам лицо или же и вовсе вызвать полицию, я не хочу делать наш Малый театр объектом большого скандала. Я также намерен заверить вас, что согласен молчать, если вы пообещаете мне главную роль в предстоящем Гамлете: ради нее я даже готов, если хотите, быть уступчивым перед вашей наглою...»
Именно в тот миг, когда Владислав Владимирович уже заканчивал произносить столь тяжелые для него слова, и раздалось громкое девичье: «Ой!» Раздалось оно не со сцены, а, как будто бы даже, из-за нее – полотно с деревом и ангелами внезапно пошатнулось, наклонилось, и рухнуло с грохотом посреди ринувшихся в разные стороны актеров. Но суфлер начал кричать человеку во фраке продолжать играть, а участникам спектакля – продолжать петь, что они и делали, растерянно переглядываясь – до того самого момента, пока не зажегся свет.
- Что там происходит? – кричал возмущенный зритель. – Зачем вообще труп? Что за галиматья?..
- Вот и я сижу – думаю: что за муру я смотрю!..
По залу прокатился громкий смех. Однако он быстро затих, когда внезапно поднялся известный на всю страну – слегка странноватый, или даже, как говорили завистники, совершенно безумный усатый режиссер с горлом, туго обмотанным бежевым шарфом.
«Эх, вы, ценители! Тьфу! – закричал он. – Простой метафоры понять не можете: труп – это смерть! Она всегда рядом. Но актеры на сцене притворяются, будто не замечают ее: танцуют, влюбляются, расстаются – словом, живут! А смерть-то прямо позади них, за радужными декорациями! И эти их белые носочки символизируют как бы чистоту и блаженное неведение! Но вот смерть стучится к ним, от нее уже крысы лезут, заставляя их кричать в ужасе осознания! И актеры сами уже в крови! В красных носочках! Что как бы символизирует их грехопадение и избавление от блаженного незнания! Все известно им! Все понятно! Но они все равно продолжают делать вид, будто не видят! И кружатся! Кружатся по жизни – только лишь уже по привычке!
Я признаюсь: когда небо с ангелами задрожало так, что музыка стихла, а из-под дерева хлынула кровь… и этот крик хрупкой напуганной девочки, лицезреющей весь этот ужас бытия, вдруг осознавшей свою смертность и неотвратимость судьбы – меня такая дрожь пробрала!
А эти ваши диалоги за кулисами: «Где Танечка?! Почему она не на сцене?!» А женщина делает вид, что не слышала, потому что знает, что Танечка уже мертва! Смерть уже забрала ее! Вы третью стену на раз опрокидываете кувалдой своего таланта, Федор Валерьевич!
Ярко! Метафорично! Гениально! Будем ставить в Петербурге!..»
Известный московский режиссер ринулся к Федору Валерьевичу, мастерски продолжавшему притворяться, будто он спит, и принялся трясти бледную руку своего коллеги – трясти горячо, до неловкости – когда мужчина вдруг выскользнул из кресла и с глухим ударом расстелился на грязном полу.
Владислав Владимирович, в высшей мере пораженный случившимся, снова поглядел на сцену и увидел хрупкую девочку Леночку в красных носочках, застывшую растерянно под взглядами зрителей. Леночка стояла не одна, а с трупом его брата Володи, которого, судя по всему, она и пыталась оттащить в сторону, волоча за собою за подтяжки штанов.
Известный московский режиссер, похвалив коллегу за неожиданный финал, ловким движением выдернул длинный нож у Федора Валерьевича из спины и с восхищенным криком: «Выглядит почти что как настоящий!» - принялся громко аплодировать.