Уже очень давно в одной далекой-далекой галактике произошло одно крайне удручающее событие, которое заметно подпортило жизнь всем вокруг и, говоря откровенно, немало даже жизней прервало. В событии том совершенно не было никакой нужды, но оно тем не менее случилось. И с тех пор о нем строго-настрого запретили говорить. Местные биологические организмы считали покорное молчание величайшей из всех добродетелей. А потому любой, кто осмеливался открывать свое ротовое отверстие по упомянутому поводу, тотчас становился объектом сурового выговора – выговора, разумеется, совершенно безмолвного: обычно провинившегося молча сбрасывали со столпа в дымящиеся глубины океана. Последние слова несчастного чаще всего касались своих палачей и, разумеется, их крайне редко можно было назвать приятными.
Температура «первозданного супа» никогда не опускалась ниже двухсот градусов по Цельсию. Любая белковая форма, лишь только соприкоснувшись с водной поверхностью, мигом теряла свое значение. А потому ламбас, неприметный нарост на столпах, серыми копьями встававших над беспокойным океаном, непременно старался забраться по ним как можно ближе к вершине. Но удавалось это далеко не всем, и после каждого всплеска местных, - непомерно высоких, - «сверхволн» целые груды несчастных длинными рядами осыпались в бурлящие черные просторы.
Столпы являлись своего рода «живыми минералами», что черпали свою массу из растворенных в неуемной жидкости солей. Обычно они «прорастали» на мелководье, - то есть в тех местах, где глубина океана не превышала тысячи метров. Что удивительно, едва приподнявшись над поверхностью, «минералы» тотчас меняли структурный рисунок своих «тканей», кристаллическую основу которого начинала вытеснять простейшая органика, что делало их научную классификацию довольно затруднительной. Большинство ученых все же склонялись к тому, что так называемые «столпы» предоставляли собой некий очень странный вид проторастений. Растения эти, - прямые как игла Клеопатры и поднимавшиеся под самыми разными углами, - зачастую обитали в непосредственной близости друг к другу, то и дело соприкасаясь и образовывая тем самым своего рода «границы» между заселявшими их колониями ламбаса – очень простого анатомически, но в тоже время чрезвычайно «разумного» инопланетного организма – разумного лишь в известных пределах, разумеется.
Этим «мыслящим» биологическим формам очень не нравилось осознание собственной конечности. А потому они активно занимались мифотворчеством. После миллионов лет безуспешных попыток ламбасу удалось соорудить настолько сложную мыслительную конструкцию, что преодолеть ее, при всем желании, могли лишь совсем немногие. Конструкция эта получила название «несперианство». В соответствие с ее постулатами ламбас являлся высшей формой развития материи – вернее, вовсе даже не развития, но прямого сотворения великим Творцом посредством неподдающегося логическому осмыслению процесса, именуемого «чудом». Чудо несперианства было отнюдь не единообразным. Чудес на самом деле существовало великое множество. И, пусть никто никогда не видел их собственными глазами, всякий ламбас непременно знал, что чудеса не только лишь существовали, но и поддавались даже строгой научной классификации.
Во-первых, было «чудо рождения». В соответствие с ним ламбас являлся результатом биологического проявления божественной воли непознаваемого невидимого существа, которое невозможно засечь ни одним из приборов; существа, являвшегося, по сути, самой Вселенной, осознавшей себя; Вселенной, которую проявление собственной ее божественной воли сотворило и заселило ламбасом, высочайшей белковой формой из всех, что когда-либо существовали и будут существовать, и которая была сотворена только лишь для того, чтобы восхвалять достойные смиренного почитания деяния Творца и радоваться его великим подвигам. Запутаться в столь излишне усложненных, пространных объяснениях, как показывала местная «история», было чрезвычайно просто. А из последнего, собственно, и проистекала большая часть проблем.
Наряду с чудом рождения существовало также «чудо явления». Порою Творец лично навещал какого-нибудь неприметного ламбаса, - чаще всего, в полном уединении и непривычной дальности от остальной колонии, - и открывал ему наедине, - с глазу на глаз, - прискорбную греховность сложившегося общественного положения. Нередко даже Творец давал избраннику строжайшие инструкции по исправлению текущего строя, в соответствии с которыми этот самый неприметный ламбас, - прежде ничтожный, - вдруг становился великим исполнителем заветов дарованного ему божественного откровения.
Третьим и наиболее важным из чудес считалось «чудо трансцендентности». Оно гласило, что окружающий мир является лишь мелодией, - набором нот, - звенящей в безжизненном пространстве. И каждый ламбас сам звенит долгие годы. А, когда звенеть перестает, то мигом переносится в иное, непознаваемое измерение, и продолжает в нем тихо сосуществовать вместе с другими навеки умолкнувшими представителями вида до самого конца времен, у которых не было никакого начала, и, соответственно, не может быть и окончания. Из этого непомерно раздутого, несоответствующего научным данным утверждения, проистекал простейший вывод: существование конечного, смертного ламбаса было, по сути, бесконечным и бессмертным. И, пусть заявленная истина опровергалась едва ли не каждым всплеском волн, ламбас по-прежнему продолжал упорно верить в собственную неуязвимость.
Живые представители вида спешили как можно скорее убрать своих покойников с глаз долой, - небрежно выбросить в черную пучину, - и беззаботно отдаться радостям своего все еще продолжавшегося «звона». Радостей в «звоне» рядового ламбаса на самом деле было не так много. Вся недолгая жизнь этого престраннейшего организма проходила в непрекращающейся борьбе. Всякий ламбас только и думал о том, как бы забраться по головам соседей на самую вершину столпа – так высоко, чтобы никакие кипящие щупальца ему более не грозили. Ламбас боролся и преодолевал не только лишь суровые реалии наполненной ядовитыми газами атмосферы, но и враждебные поползновения своих товарищей. Карабкаясь с большим трудом по скользким ступеням социальной лестницы, он нередко проливал невинную кровь, - порою даже, в немыслимых количествах, - а потому, наконец вскарабкавшись на вершину, начинал чрезвычайно бояться, что кто-то пожелает, - таким же циничным образом, - пролить уже его собственную. Счастливчик только и думал о том, как бы удержаться на своем особом положении. А это раз за разом становилось для колонии источником огромных неприятностей.
За свою долгую историю ламбас опробовал огромное количество самых разных мыслительных конструкций, но все они, - независимо от постулатов, - приводили к одному результату. Другая, не менее прискорбная проблема заключалась в том, что все эти конструкции прямо противоречили друг другу, самоуверенно заявляя о своей и только лишь своей особой, - исключительной, - правдивости. Впрочем, находились в них и иные общие черты: все они открыто восхваляли тех самых представителей вида, кому удалось, - вопреки всему, - забраться на самый-самый минерально-органический кончик пищевой цепи. Нередко они даже утверждали, будто бы тот, кто находился выше всех, был поставлен над всеми самим великим Баланталом, великим Мудуруем, великим Тулулуем или же каким-нибудь иным из великих непознаваемых Творцов всего окружающего сущего. Так или иначе каждая из этих, - несомненно, - выдающихся несуществующих личностей одновременно являлась не только лишь необъятной Вселенной, но и сотворившим ее божеством, а потому приходилась самой себе отцом, матерью, сыном и нередко порою даже – двоюродной сестрой. Любые попытки логического осмысления подобных, - пространных, - заявлений были заведомо обречены на провал. Ламбас тем не менее не находил в своей извращенной, - бессмысленной, - логике никаких противоречий. Да и, по правде, не особенно, - чтобы, - искал. А потому, чем запутаннее и туманнее было объяснение, тем более широкое узнавание оно в итоге завоевывало.
Будучи крайне посредственным «творением» с очень простым, - недоразвитым, - мозгом, ламбас охотно верил всему, что ему говорили. Он по умолчанию воспринимал любую получаемую информацию как достоверную. А это, разумеется, даже в самой наивной теории ничем хорошим закончиться не могло. Хуже того, стоило только как следует ламбас напугать, и наиболее развитая часть его примитивного сознания, - нередко крепко дремлющего весь его «звон», - тотчас прекращала работать должным образом. А потому и прежде не особенно осязаемые контуры его «мышления» захватывали автоматические, закрепленные отбором реакции, висевшие на своем неприглядном обладателе тяжелым биологическим грузом – как закономерный результат долгого эволюционного развития. Ламбас впадал в состояние устойчивой паранойи и начинал действовать совершенно хаотично: то громил и рвал на части все вокруг, то забивался под какое-нибудь углубление, совершенно потеряв всякую способность к автономной жизнедеятельности. Он покорно позволял, - просто и беспорядочно, - нести себя невыносимому настоящему в еще более невыносимое будущее или же прошлое, которое было еще хуже – словом, в любом направлении, угодном его «руководителю».
Являясь, по сути, коллективным, - почти что колониальным, - организмом, каждый индивидуальный, - или же неиндивидуальный: споры тут не утихали многие десятилетия, - ламбас естественнейшим образом встраивался в сложнейшие цепочки социальной иерархии. Главной целью «звона» каждого такого существа было занятие наиболее близкого к солнцу, - и, соответственно, наиболее далекого от гибельных штормов, - пространственного положения. Ламбас без конца отслеживал свою текущую позицию в общей системе и очень сильно огорчался, если находил ее не очень-то высокой. Низость его позиции, - точно так же, как и ее высота, - самым что ни есть прямым образом влияли на химию простейшего мозга ламбаса, пусть зачастую сам он этого нисколько не сознавал.
У представителей наиболее близких к океаническому кипению «каст» опасно снижался уровень позитивных нейромедиаторов в нервных тканях. Порою он снижался настолько сильно, что несчастный полностью терял всякую способность получать от своего мимолетного существования какое бы то ни было удовольствие и даже нередко стремился из существования этого самоустраниться – причем гораздо раньше срока. Впрочем, куда чаще вместе с полной утратой воли к жизни ламбас утрачивал и всякую способность действовать, а потому целыми годами и нередко даже десятилетиями никак не мог решиться на последний, - итоговый, - роковой шаг. Едва ли не каждая клетка его «опустившегося» по социальной лестнице существа сигнализировала ему о том, что он, - ее непосредственный носитель, - находится у самого края трансцендентности. Да и самому такому организму зачастую было довольно открыть глаза, чтобы убедиться в ужасной правдивости данного, - чувственного, - заявления и прийти в первобытный трепет от вида чудовищных, шипящих колебаний злонравной жидкости, плескавшейся перед самыми его, - многочисленными, - «глазными грушами».
Возникавший в результате наблюдения подобных картин непроходящий стресс автоматически включал в четко записанных, генетических программах ламбаса крайне экстремальные шаблоны поведения. Их непосредственный носитель находился на самом краю гибели – соответственно, любые меры были приемлемы и любой риск – уместен: лицемерие, ложь, воровство, подлость и даже открытое насилие с последующим уничтожением себе подобных нередко становились для такого ламбаса вполне приемлемыми формами социального, - или же антисоциального, - существования. Порою, впрочем, случалось и совершенно обратное: ламбас настолько сильно отчаивался, что отвергал саму идею своего «звона», - то есть жизни, - и всецело предавался созерцанию своей неизбежной трансцендентности, - то есть смерти.
Будучи выброшенным за пределы социального круга коллективного благоденствия и не имея никакой реальной возможности получить психическое удовлетворение естественным, биологически задуманным путем, несчастный прибегал к поистине саморазрушительным действиям. Чаще всего отчаявшийся попросту вытягивался над неуемным океаном подобно листку, собирал своими крошечными отростками ядовитые испарения и тотчас отправлял их, каплю за каплей, в свое круглое ротовое отверстие. Подобное поведение медленно уничтожало организм носителя – то есть нисколько не противоречило его конечной цели и в то же время позволяло ненадолго забыть о своей печальной судьбе.
Ламбас как вид делился на две неизменные формы: «титов» и «дриттов». Какую именно форму примет при вылуплении новый представитель колонии определялось еще на стадии оплодотворения будущего яйца. Титов и дриттов появлялось на свет примерно одинаковое количество. И описанная выше проблема в основном затрагивала лишь одну их половину, потому как именно для титов иерархические ставки были наиболее высоки: откровенно говоря, вся недолгая жизнь тита проходила в безуспешных попытках привлечь внимание противоположного «пола». Но купавшиеся во внимании дритты были до нелепости избирательны и не собирались простым, разумным и понятным способом, - путем ясно прописанного контракта с последующими обязательствами сторон, - отдавать каждому встречному то, что все у них так настойчиво выпрашивали. А потому у титов самых низших каст практически не имелось никаких реальных шансов на оставление потомства – да и не только у них. Едва ли не половина титов раз за разом безуспешно отмирала, не внося никаких, - даже самых малейших, - половых заслуг в генетическое разнообразие ламбасского генофонда. Данная проблема усугубляла и без того непростой «звон» только лишь самих титов, потому как даже самые примитивнейшие и бестолковейшие дритты на самом деле активно плодились. Абсолютно каждый из них, пригодный к откладыванию яиц, без всякого труда мог отыскать партнера для продолжения рода. Все зависело лишь от того, насколько сильно дритт был готов понизить свои, - зачастую совершенно фантастические, - личные стандарты.
Эта чрезмерная легкость размножения зачастую приводила к тому, что дритты то и дело становились тайным прибежищем затесавшегося в генофонд генетического хлама. Многие их программы попросту не работали должным образом и не могли обеспечить их выживание как индивидуального организма. А потому дритты непременно стремились быть частью какой-нибудь широкой общности, - какой-то группы, - которая о них непременно позаботится, и всякий раз принимались напугано дрожать, если над ними вдруг нависала чудовищная перспектива быть вычеркнутыми из этой самой «общности». А потому они всегда с готовностью оправдывали все.
Чем шире был «социальный круг» такого дритта, тем выше были и его шансы на выживание. Если от титов обычно ожидали нескончаемые героические преодоления суровых превратностей жестокого «звона», то от самих дриттов зачастую не ожидали ничего. Они были надежно огорожены «тисками общества» от абсолютного большинства грозивших им опасностей. Более того, нередко дритту было довольно начать громко стонать, чтобы кто-нибудь тотчас поспешил ему на помощь, в то время как «рыдания» самих титов обычно вызывали лишь молчаливое, брезгливое осуждение. При хорошем раскладе титы охотно делились с противоположным «полом» своими скудными ресурсами. В худшем же случае на ноющих дриттов попросту не обращали внимание. Словом, в этой простой игре невозможно было проиграть, а потому нередко дритты ныли и жаловались все свое свободное время. И, чем его было больше, тем больше было и нытья. От природы неспособные быть счастливыми, они оказывались недовольны при любом раскладе и совершенно искренне считали себя обделенными, даже когда им иной раз, - совершенно незаслуженно, - доставалась львиная доля всей «дележки».
Основную массу титов эти прекрасные, но не самые разумные создания в принципе не замечали, рассматривая их в лучшем случае как обслуживающий колонию, обезличенный «техперсонал». Нередко лишенный всяких логических дарований мозг дритта был неспособен отследить свое положение в общей системе. А потому, лишь только мимолетно случившись с «высокоранговым» титом, - то есть, занимающим высокое иерархическое положение, - такой дритт непременно возносил себя на пьедестал для всеобщего преклонения. Вот только поклонников, готовых с восхищением носить его на отростках и немедленно исполнять все его желания, обычно попросту не находилось.
В действительности же практически все дритты боролись за крайне ограниченную долю, - не больше одной десятой, - представителей противоположного «пола» - то есть, если основная часть титов проводила весь свой «звон» в бесплодных мечтах о прикосновении к вожделенному телу дритта, то немногие счастливчики из их рядов имели беспрецедентный и постоянный доступ к бесчисленному множеству этих самых тел. И всякий дритт был совершенно уверен, что только он, - именно он один и никто другой, - уж точно сумеет заставить своего «избранника» путем хитроумных брачных игр отречься от всех прочих своих соперников. Вот только кто станет изо дня в день хлебать один и тот же, - пусть и очень хороший, может быть даже, - но, скорее всего, нет, - исключительный, - суп, когда запросто может иметь всю еду в ресторане?
Если дритты по окончанию спаривания впадали в состояние слезливой зависимости, которое вполне можно было назвать «любовью» и заливались в своем нелепом представлении тихими мечтами о том, что и с их избранником происходило то же самое; то в организмах самих титов, - в особенности, высокоранговых, - совершался прямо противоположный процесс: когда его примитивный инстинкт был наконец удовлетворен, ламбас-осеменитель обычно терял всякий интерес к недавнему объекту своего внимания и тотчас же отправлялся на поиски нового, оставляя позади себя бесконечную череду разочарованных, разбитых сердец.
«Обманутые» дритты были безутешны. Они бесконечно страдали от одной надежно закрепившейся биологической программы: дритты стремились заполучить для размножения генетический материал именно тех «особых» особей, что испытывали к ним наибольшее презрение – с робкой, неосознаваемой надеждой, что испорченные отпрыски этих «негодяев-титов» как следует отыграются на следующем поколении их соперников и распространят таким же, - бессовестным и безответственным, - образом их родные бесценные гены в рядах широкой колониальной популяции. У эволюции ламбаса не было никаких моральных ориентиров за пределами «семьи»: она увековечивала лишь то, что хорошо работало. А потому большую часть своего «звона» высокоранговый ламбас пробирался сквозь толпы бросавшихся на него со всех сторон возбужденных дриттов, нередко оплодотворяя их одного за другим – самым что ни есть циничным образом.
В конце концов, как следует «походив по рукам», - или, скорее, отросткам – необычайно однотипным, надо заметить, - такие дритты неизбежно разочаровывались во всей огромной половине противоположного «пола», хотя знали в лучшем случае лишь одну его десятую часть – ту самую, которую выбирали сами. «Обиженные судьбою» дритты очень громко жаловались и так же громко рыдали, и тщетно ждали целыми годами и даже десятилетиями, когда в их безразличном к своему потомству «негодяю» наконец проснутся, - несуществовавшие, - родительские чувства. Словом, такие бестолковейшие дритты жертвовали своим собственным счастьем в надежде на то, что их покинутый ламбасом-осеменителем, злосчастный отпрыск сделается в итоге таким же «подлецом», - и, пробираясь сквозь бесконечные ряды жаждущих организмов, с лихвой разбросает в благодатную почву их зачастую не самые адекватные поведенческие программы.
В большинстве своем дритты испытывали очень странную, - идиотическую, - слабость к так называемым «плохим мальчикам». Своим мягким мозгом эти необычные создания, быть может, и понимали, что с «хорошим мальчиком» или по крайне мере «средним», - но лучше, конечно, «выше среднего», - их собственный «звон» сложится гораздо-гораздо благополучнее. В нем не будет такого количества разочарований и слез. Вот только при агрессивном приближении вожделенного объекта своей потаенной страсти все биологические установки несчастных начинали в один голос горланить о том, что им нужно этот самый агрессивный объект непременно «приручить». Каким образом? Единственным доступным – половым.
Такие интеллектуально недоразвитые представители дриттов в принципе были неспособны мыслить и состояли большей частью из примитивных инстинктов, которые они романтично, - с незаслуженным пафосом, - называли «интуицией» или же «чувствами». Ожидать от них рациональные решения было примерно так же бессмысленно, как и учить бескрылый от рождения ламбас парить по ярко-красному, ядовитому небу гордым орлом. Разумеется, чем выше был уровень развития отдельной особи, чем сильнее были ее сила воли и глубина самоконтроля, тем и меньше был шанс того, что она скатится, - сбитая с ног очередным приливом неуемных гормонов, - к биологически устоявшемуся, шаблонному животному поведению.
Потому как главной мечтою в «звоне» дриттов было не просто заполучить генетический материал высокорангового представителя вида, но и успешно вырастить его, нередко самые хитрые из них прибегали к прямому мошенничеству: такие шарлатаны находили наивного дурачка и принимались убеждать его, будто бы потомство, нагулянное ими на стороне, является его собственным. Данный феномен был столь распространен, что получил даже свое научное обозначение «paternity fraud». Нередко не самый смышленый, цинично обманутый тит тратил все свои силы на взращивание чужого генетического клада. Если же неприглядная правда каким-нибудь образом открывалась, несчастный оказывался так глубоко поражен аферой дритта, что нередко в порыве ярости собственноручно сбрасывал мошенника со столпа вместе со всем его беззащитным и совершенно невиновным в родительских грехах, многочисленным выводком.
Самовлюбленные дритты не видели никакой ценности в абсолютном большинстве титов, а потому не могли испытывать к ним никакого сочувствия. Более того, зачастую они даже не замечали собственное отвратительное поведение – убежденные в своем несправедливом суждении, что, если уж тит позволяет обращаться с собой не самым лучшим образом, то никакого иного отношения он и вовсе не заслуживает. Распознать подобных «патологических», - или же совсем не патологических, по мнению некоторых исследователей, - дриттов было до нелепости просто. Раньше или позже они непременно выдавали себя – вернее, их выдавала своеобразная «темная триада»: стыд, вина и попросту физическая необходимость всегда быть во всем правыми.
Такие дритты то и дело изводили титов своим беспочвенным нытьем, - целыми часами напролет, - снова, снова и снова, неизменно заканчивая свои непрекращающиеся писки одним и тем же нелепым вопросом: «Ну, и что ты сделаешь?», «Что ты сделаешь?», «Что ты сделаешь?» Когда же тит наконец терял свое поистине безграничное терпение и одним хлестким движением отростка резко обрывал череду обращенных к нему вопросов, ошеломленный дритт тотчас менялся в выражении и издавал оглушительный горловой писк. Все его четыре глазных провала наполнялись влагой. Этот боевой, - жалостливый, - клич тотчас подхватывали все прочие дритты в округе. И скоро вся колония теряла покой. Тита принимались нещадно стыдить. Вся вина за случившееся неизменно ложилась именно на его, - несуществующие, - плечи. Дритт же обычно избегал всякого наказания, - и даже простого выговора, - а потому совершенно искренне полагал по происшествию времени, что являлся ни в чем не виновным.
Словом, брачная борьба «полов» была поистине безжалостна. Зачастую в ход шли самые разные, самые жестокие уловки и трюки. Тит нередко стремился заметно приукрасить свое не самое высокое иерархическое положение. Дритты ненавидели и презирали притворщиков именно потому, что то и дело становились их непосредственными «жертвами». За свой недолгий «звон» они могли выносить не больше пятнадцати-двадцати кладок яиц, - и любые «плохие гены» заметно подрывали их дальнейшие эволюционные перспективы. Хуже того, низкоранговые титы, не имевшие никакой надежды на добровольное соитие, зачастую стремились взять дритта силой, что опять же сильно уменьшало его и без того невысокие шансы на создание «успешного потомства». А потому эти самые дритты, будучи физически гораздо слабее, не без основания боялись большинства титов, которых они вообще не рассматривали в роли романтических партнеров, и стремились любыми способами защититься от их половых посягательств. В представлении дритта идеальный мир выглядел следующим образом: на самой вершине торчавшего из океана столпа находился лучший из лучших – самый агрессивный, самый доминантный, самый безразличный и аморальный тит, - бесчувственный, безжалостный и непреклонный, - которому следовало горячо любить, неутомимо заботиться, свято оберегать от «недостойных» и ежедневно с восхищением целовать под хвост свой уходящий за горизонт, вечно ноющий гарем.
Но ламбас, к сожалению или к счастью, вовсе не «звенел» в идеальном мире. А потому многие дритты, пройдя в далекой юности дорогой унижения, пренебрежения и бесконечных слез, осознав в конце концов, что те редкие особи, за которыми они так упорно гонялись, никогда не будут ими «укрощены» и вообще «укрощены» быть не могут, наконец обращали свое вялое внимание на тех самых «недостойных», к кому они пусть и не испытывали совершенно никакого влечения, но кто все же мог заметно повысить их шансы на длительное выживание в суровых реалиях неприветливой планеты – собственно, как и выживание их общего, - или же нет, - потомства. В подобных «отношениях» дритты зачастую рассматривали половые утехи как своего рода крайне ограниченную валюту – награду за хорошее поведение, то есть поведение удобное им. С их точки зрения «супружеская постель» была тяжелой работой – работой, которой они заниматься совершенно не желали, но все же были вынуждены.
В самом начале злополучного знакомства, - посредством частых случек, - такие дритты стремились «выдрессировать» не особенно интересного им тита и тем самым надежно привязать его к себе, после чего резко снижали количество усилий и начинали уделять несчастному как можно меньше внимания, требуя от него как можно больше. И, чем «правильнее» вел себя «привязанный» тит, тем меньше дритт испытывал необходимость удовлетворять его нескончаемое желание. Когда же вконец измученный, неудовлетворенный «недостойный» приходил в первобытную ярость и начинал вести себя очень «неправильно» - дритт, резко ощутив угрозу его ухода, радикально менял свое «безразличное» поведение. Так что с точки зрения тита наиболее выгодной стратегией было – исполнять, конечно, свои обязанности, но в то же время время от времени с жутким воплем опрокидывать все вокруг, а, порою – так и вовсе бросаться «с кулаками», - которых у ламбаса, конечно же, не было, - на своего «благоверного». И, пусть подобные вспышки непременно вызывали словесное осуждение дритта, его нелогичный мозг тем не менее возносил такого «неадекватного» тита на более высокую ступень, а, соответственно, делал того в его глазах более желанным объектом обладания.
Разумеется, для стороннего наблюдателя подобные хитросплетения взаимоотношений «полов» представляли огромный научный интерес: зачастую обратно интуитивные, даже загадочные, жестокие и несуразные проявления биологической природы данного инопланетного организма будоражили умы исследователей уже долгие годы – во многом именно потому, что этот простейший вид, возникнувший параллельно с человеческим во многих световых годах от Земли, очень многое объяснял самим землянам, - нередко, в гипертрофированной форме, - об их собственной природе. Казалось попросту невообразимым, как они, обитатели совершенно разных миров, отделенных немыслимым расстоянием, были так необычайно друг на друга похожи. Даже историкам, специализирующимся на механизмах естественного возникновения земных диктатур, для лучшего понимания изучаемого процесса рекомендовалась долгая «экскурсия» на далекую-далекую планету. Ведь сходство происходивших там процессов с ежедневными земными было попросту невообразимым.
Ламбас как вид, - подобно виду человеческому, - естественным образом стремился к установлению тирании. Диктатура была самым простым, интуитивно понятным способом его недолгого существования, не требующим для возникновения никакого обучения, никаких знаний и даже никаких особых усилий. Она нередко получалась сама собой и всегда строилась, - зачастую, без прямого намерения, - по единому шаблону: на самом верху находился верховный альфа-тит. Это было совершенно невероятное существо, с какой стороны ни посмотри – по крайней мере в представлении его почитателей, покуда те продолжали свято верить восхищенным пискам своих товарищей, нередко называемых в исследованиях «информационной обслугой», - и нисколько не сомневались в воображаемой реальности окружавшего диктатора божественного ореола.
Альфа-тит, - в примитивном представлении его паствы, - был в самом деле «идеальным организмом» - своего рода генетической кладезю, от природы неспособной совершать никакие ошибки. Всякое принятое им решение уже являлось благом хотя бы потому, что оно было принято именно им. Нередко диктатора даже почитали как самое настоящее божество, ведь в глазах многих дриттов он и был настоящим божеством – тем самым, чье мимолетное внимание они никогда и не надеялись заполучить, но все же мечтали в глубине души оказаться, - хотя бы ненадолго, - в его божественной постели. Любой невнятный писк диктатора следовало ловить с распахнутым ротовым отверстием и громко визжать из него же при появлении в непосредственной близости главного объекта «народных» романтических представлений. Слово главтита было не просто истиной в последней инстанции. Оно было законом. Если забравшийся на вершину тиранической структуры по нескончаемым горам трупов верховный главламбас вдруг утверждал, что он свят и безгрешен как младенец, ему следовало непременно поверить – хотя бы из вежливости и «хороших манер». Хорошими же манерами считалось поведение, ничем не отличавшееся от общепринятого: то есть бессловесное пресмыкание перед оседлавшей колонию фигурой, что бы эта самая фигура ни натворила.
Сам счастливчик-главламбас крайне редко отличался «хорошими манерами», что автоматически ставило его выше всех остальных титов – по крайней мере в прикованных к нему восхищенных глазах противоположного «пола». Титы же почитали его по той простой причине, что он, - безусловный тиран, - был их потайной мечтой – вернее, их мечтой было то самое место, которое он занимал: этот выдающийся, - по мнению почитателей, - белковый организм не просто шел гордой походкой, - по головам, ступням, спинам и другим частям невинных, - от постели к постели, где его непременно ожидали на все готовые «пышногрудые гурии», - или на крайний случай какая-нибудь не заинтересованная в «политике», толстозадая хохотушка с русой косой, которая будет исполнять все его прихоти, - но и делал также все остальное, о чем нередко грезили наблюдавшие за его свершениями носители глазных «груш». Такие особи непременно занялись бы тем же самым, представься им такая возможность, но их мечтательные порывы зачастую стискивал как ненавистные им закон и общественное давление, так и явный недостаток ума, силы и необходимой для подобных «свершений» храбрости. А потому несчастным не оставалось ничего иного, кроме как наблюдать с замиранием сердца, - издалека, - за «успешными» социальными трепыханиями своего божества. Такие почитатели по умолчанию были на все согласны и на все готовы: готовы все оправдывать и все терпеть. И подобных организмов в колонии, увы, насчитывалось совсем немало.
В итоге получалась весьма неприглядная картина: немногий разумный ламбас обоих полов оказывался в заложниках у разъяренного и безумного, действующего целиком на инстинктах, разъяренного «роя» - в полной безраздельной власти отвратительных, кровожадных тварей, составляющих в любой диктатуре несомненное большинство, по крайней мере в триумфальные годы ее кровавого рассвета. Именно под их восхищенные визги диктатор-ламбас уничтожал себе подобных в промышленных масштабах; под их отросткоплескания втаптывал в землю нескончаемые груды костей. Толпа – вовсе не была заложником тирана, как зачастую многим хотелось думать. Она – и была тираном. Тиран являлся ее индивидуальным, - или же нет, - биологическим воплощением, ее святой плотью и коллективной кровью.
Как человеческий диктатор превращал в космическую пыль любого, кто мог представлять опасность для его единоличной власти, так и альфа-тит безжалостно расправлялся, - чужими отростками, - со своими непосредственными «конкурентами». Главламбас не без основания опасался, что его при первой возможности сбросят с «трона» в кипящую морскую пучину, а потому надежно отгораживался от своей переменчивой паствы острыми клыками наиболее жестоких и беспринципных представителей вида, образуя из них узкий круг взаимовыгодополучателей. Вот только бесчисленные преступления тирана крайне редко вызывали «общественное» осуждение. Уничтожаемые особи, - с точки зрения заложника животной, иерархический системы взгляда на мир, - на стволе социального древа, - или же столпа, - занимали гораздо более низкое положение, а потому никакое сочувствие к жертвам такие бессловесные, восхищенные наблюдатели оказывались физически испытывать неспособны. Более того, чем сильнее были «репрессии», - то есть нескончаемая череда душеубийств, - тем крепче была и «народная» любовь. И она чахла без крови как цветок, который переставали поливать.
Мало того, что бездумные дритты биологически были неспособны увидеть плохое в поступках непогрешимого «божества», они еще и активно видели хорошее там, где его не существовало, и одухотворенно рассказывали всем вокруг о своих фантазиях, не имеющих никакого отношения к действительности, двадцать девять часов в сутки пребывая в состоянии глубокого психического расстройства: всеми силами отчаянно пытаясь найти оправдание совершаемым тираном злодеянием и непременно его, - оправдание, - находя. Главламбас представлял для дритта большую генетическую ценность: ведь, если он сумел так легко уничтожить такие огромные массы подобных ему существ, то он, - вне всяких сомнений, - являлся безусловным обладателем исключительных биологических данных и, соответственно, был полностью совершенным, - пусть и недостижимым, - божественным идеалом, который следовало глубоко почитать, на который следовало молиться, который следовало ублажать, - обычно, только лишь в своих мечтах, - а также делать все возможное для того, чтобы помочь выпорхнуть наружу его нежному, трепетному сердечку, которое, - дритт-почитатель всегда хорошо знал, - на самом деле полно благородства и любви. Никакие злосчастные деяния альфа-тита априори были неспособны дритта переубедить. Они не имели никакого значения: значение имела лишь безусловная победа главламбаса над своими «врагами». Победитель во всем всегда был прав именно по той простой причине, что он – победил.
А, потому как главной мечтою любого тита было заполучить как можно больше дриттов для спаривания, борьба за высочайшее место в иерархии, не сдерживаемая устоявшимися демократическими институтами, зачастую принимала вид самый жесточайший и невообразимейший. Практически в каждой «тоталитарной» колонии верховным ламбасом становилось самое лживое, самое самовлюбленное, бессовестное и беспринципное создание, готовое пищать что угодно, идти на что угодно – готовое не просто убивать поодиночке, но вырезать соседние «народы» целиком, даже не моргнув.
Верховный ламбас, - подобно человеческому диктатору, - использовал свою «информационную обслугу» для того, чтобы морочить пустые головы всех остальных. Он непременно убеждал доверчивые, - зачастую, интеллектуально несостоятельные, - массы в какой-нибудь сущей, не имеющей ни малейшего отношения к объективной реальности, нелепой ерунде: то есть создавал своего рода примитивную «идеологию», которая выставляла все его отвратительные поступки в самых что ни есть благородных тонах; которая очень просто объясняла все сложнейшие, - происходившие в окружающем мире, - процессы и, самое главное, совершенно не требовала от среднего потребителя данного «информационного продукта» разбираться, от слова, ни в чем. Совершенно не нужно было тратить годы и даже десятилетия на сбор и проверку разрозненных и, - зачастую искаженных, - массивов данных. Совершенно не нужно было выдумывать целые философские направления, дабы с их помощью объяснить малые крохи крайне комплексного полотна малопознаваемой действительности и не вполне неясной – порою даже, крайне загадочно сути совершавшихся в ней процессов. Нет, ламбасу довольно было «уверовать», - религиозной или же светской, - идеологии и тем самых полностью перенести свое сознание из мира реального в мир виртуальный – иными словами, сделаться совершенно безумным и с радостью творить свои безумные дела, приносящие другим лишь смерть и разрушения, искренне полагая при этом, что занимаешься очень правильным, богоугодным делом – во имя «высшего блага», разумеется.
На пути у тирана-главламбаса непременно вставало одно небольшое препятствие: полному перемещению колонии в «астрал» очень сильно противились те немногие, кто хоть немного понимал, как этот самый «не астрал», - то есть мир действительный, - на самом деле работает и кто нередко прилагал все свои усилия для того, чтобы объяснять последнее всем безумным остальным. Эти редкие, - «разумные», - представители ламбаса обычно первыми становились жертвами толпы. Мало того, что они открыто отказывались «подыгрывать» тирану, - что уже было, по сути, совершенно неприлично, - так они еще и зачастую самоотверженно пытались остановить нескончаемую череду его кровавых преступлений.
Путем изощренных словесных и эмоциональных манипуляций, - используя все ту же «информационную обслугу», - которая подобно дешевой портовой девке готова была задирать свои юбки для каждого, кто протянет ей пятак, - диктатор ловко направлял «народный» гнев ламбаса от неудовлетворенности своим низкоранговые «звоном», - который из-за бездумных деяний главтита стремительно эволюционировал из «просто плохого» до «попросту невыносимого», - на невинные головы тех, кто мог попытаться разрушить безусловную монополию его диктаторской власти. Доверчивый ламбас, готовый запросто верить любому, кто был хоть немного выше него по рангу, - потому что говорящий с позиции «власти», как всем известно, совершенно неспособен лгать и выкручивать факты во имя достижения своих собственных, тайных целей, - снова и снова отчаянно бросался на защиту того, кто бесконечно его использовал, дурачил и губил.
Верховный ламбас никогда не ставил себе задачу сделать свою раболепную паству счастливой: он не просто не решал насущные проблемы, но и активно создавал новые – очень часто, все такие же несуществующие, то есть придуманные с одной единственной целью – прилепить не хуже вязкой древесной смолы обвислое старческое седалище диктатора-ламбаса к блаженному кончику колониального столпа, на который многие другие представители колонии нередко посматривали с немым вожделением.
Главламбас и его подельники, - вернее, соучастники, - во всеуслышание твердили о какой-нибудь «неприятности», - день за днем, год за годом, - покуда их восхищенные почитатели не начинали подобно африканским Серым попугаям повторять за ними любой бессвязный бред. Неприятность, - какой бы маленькой она ни была, - непременно ставила всю, - даже самую необъятную и бесчисленную колонию, - на самый край неминуемой гибели. В конце концов, убедив друг друга в том, чего не существует на самом деле, «народные» массы ламбаса приходили в полное отчаяние – настолько невообразимое, что ненароком нарушали свое вечное, покорное молчание и начинали тихо просить, чтобы кто-нибудь, - какой-нибудь греческий герой или, на худой конец, Д’Артаньян, - наконец избавил их от неприятности, - которой нет и никогда не было, - потому что терпеть ее больше уже невозможно. И лишь тогда верховный альфа-тит любезно «соглашался» сделать то, для чего, собственно, и было затеяно все это представление – то есть приступал к воплощению в жизнь своего первоначального плана. На грубом исследовательском жаргоне последнее нередко описывалось как «всучить информационный продукт».
На самом деле существовала вовсе не неприятность, но лишь непреодолимое желание главламбаса любыми способами и методами удержать свое верховное положение. Именно оно и было связано с тем количеством «житейских» проблем, которые ежедневно и даже ежечасно осаждали колонию. Следовательно, нужно было повернуть флюгер «народного» гнева в противоположную от непосредственного виновника сторону, и именно для этой цели и выдумывалась «неприятность» - полностью виртуальная сущность, на которую сваливалась вся ответственность за вполне ожидаемые, - разрушительные, - последствия безумных решений стареющего, - то есть подвергающегося естественному процессу запланированного биологией распада мозга и впадающего с каждым годом во все больший маразм, - неуемного главламбаса.
«Решение» неприятности, разумеется, требовало самых радикальных, - порою даже, окончательных, - мер: обычному, рядовому потребителю великодушно предлагалось заткнуться и смириться с текущим положением вещей, каким бы оно ни было. А оно всегда было плохим, - и даже ужасным, - потому что с хорошим положением вещей «мириться» никому и никогда не пришло бы в голову: хорошим положением вещей было принято наслаждаться; терпеть же и «героически», - то есть позорно, - преодолевать можно было лишь то, что изначально вызывало внутреннее отторжение. Когда потуже затягиваешь пояс, нужно быть очень и очень внимательным, ведь можно ненароком перерезать себя напополам.
Впрочем, ламбас никакой особой внимательностью не отличался, а потому любая «диктаторская» колония большую часть своего, - бессмысленного, - существования находилась на грани голода, в непроходящем состоянии чрезвычайного стресса, потому как именно в таком страдающем, запуганном виде, - коллективно, - она теряла всякую способность мыслить. В исследовательских кругах по данному поводу даже имелась соответствующая поговорка, очень точно описывающая всю нелепую суть данного процесса: «Терпи, терпила: терпение – это сила!» И, самое удивительное заключалось в том, что данное «оскорбительное» высказывание вовсе не было выдумано учеными: оно являлось вполне официальным лозунгом одной широкой ламбасской колонии, за которой уже очень долгое время крайне внимательно, - почти что под микроскопом, - наблюдал весь академический свет.
«Народные» массы этого поистине необучаемого выводка, занимавшие какой-то совершенно невероятный по своим размерам минерально-органический столп, изо дня в день нарочно пугали самыми нелепыми выдумками, а все потому, что местному главламбасу Бенидоту, - или же Бенидольфу, как его нередко называли в документах, - нужно было во что бы то ни стало погрузить в состояние искусственного психоза всякую индивидуальную, - или же коллективную, - часть находившихся под его строгим контролем среднестатистических инопланетных существ, стремящихся в нормальных условиях к процветанию, счастью и достатку. Его не самая сообразительная колония «Зета» всю свою, - очень грустную, - жизнь существовала у самого края тихой истерики, готовой вот-вот сделаться громкой или даже оглушительной. Таков был результат ее ежедневной «идеологической обработки». А подвергалась ей колония «Зета» по следующей причине: мало того, что сбитый с ног порочными хитросплетениями сложного полотна «государственной» лжи, совершенно запуганный организм ламбаса попросту утрачивал всякую способность действовать эффективно, - и, соответственно, противостоять тем самым своим угнетателям, - в конце концов он, - тит или же дритт, - лишенный какой бы то ни было надежды на лучший «звон», смирялся со своим рабским положением и полностью выбывал из суровой и безжалостной «эволюционной гонки». А это, собственно, и являлось конечной целью Бенидота: чтобы никто не смел не просто претендовать, но и даже мимолетно ставить под сомнение его высочайшее, - безусловное, - положение.
Бенидот за долгие годы своего непрекрающегося царствования выстроил, по сути, идеальную форму «государственного» управления – идеальную, разумеется, лишь для него самого: когда окончательно сброшенный бессовестной «пропагандой» с тонкой дощечки объективней действительности ламбас двадцать девять часов в сутки, кувыркаясь и падая в глубокую пропасть, безмолвно хныкал и истерично «крякал» с безумной пустотой в глазах; когда титы и дритты, - подобно стаду визжащих шимпанзе, - в последней надежде на спасение сплачивались вокруг фигуры верховного «вождя» и были готовы без всякого лишнего звука терпеть любые унижения и лишения; когда каждый, кто выказывал какое бы то ни было недовольство или же сопротивление тотчас уничтожался на месте под предлогом работы на несуществующую «неприятность», - то есть подлого врага; такая система «государственного капитализма», консолидировавшая вокруг верховного Бенидота всю «экономическую» и, соответственно, - «информационно-идеологическую» мощь, получила в широких исследовательских кругах печально известное название «ламбасский фашизм».
Период правления «сильной руки», - то есть эпоха невообразимого воровства, повсеместного заполнения мозгового вещества информационным мусором, немыслимого насилия и жесточайшего затыкания недовольных ротовых отверстий любого порядочного, - крайне редкого, - ламбаса обычно заканчивалась для колонии неминуемой катастрофой. Мало того, что с каждым годом такого «управления» происходило медленное разрушение слабеющего сознания альфа-тита, из-за чего его и прежде почти что несуществующие интеллектуальные способности, - то есть возможность объективно воспринимать реальный мир и принимать в нем адекватные решения, - стремительно угасали вместе с его неизбежно ухудшающимся здоровьем; зачастую диктатор и сам, вслед за покорной паствой, улетал в виртуальный мир своих старческих фантазий и подобно пятилетнему мальчишке, носящемуся с воображаемым мечом по пустой комнате, принимался без конца «сражаться» с невообразимо чудовищными сущностями в своей слабеющей голове.
Не стесненный никакими институтами, окруживший себя толпою бессловесных ничтожеств, готовых покорно, - в унисон, - хлопать вечно дрожащими в восхищении губками вслед за каждым его вздохом, такой состарившийся главламбас, с лихвой наслушавшийся за долгие годы своего правления собственной нелепой «пропаганды»; оболванивший не только лишь свою колонию, но заодно и самого себя; уверовавший в собственную исключительность и несокрушимость; подменивший в своем крошечном понимании любые зачатки истины повторенной сотни и тысячи раз, - по причинам, о которых он давно уже забыл, - изощренной ложью – такой геронтодонт-диктатор, этот всемогущий идиот, в конце концов пускался во все тяжкие. И вот тогда начиналось настоящее веселье – по крайней мере для него самого. Для его же колонии, - и, нередко, для многих соседних колоний, - такие экстремальные развлечения совершенно свихнувшегося на старости лет от собственной вседозволенности верховного альфа-тита не сулили ничего хорошего.
Отредактировано Графофил (08.01.2025 09:58:43)
